– Вашаки! – раздается голос еще до того, как кони успевают остановиться. – Вашаки! – снова зовет человек. Его встревоженный голос разносится среди жилищ. – Вашаки! Мне нужна Многоликая Женщина. Это Биагви, со мной Волчий Мальчик. Он заболел. * * * Мы с Наоми молча и торопливо переодеваемся. Вашаки отвел Веду и Биагви в свой вигвам, но мы не ждем, пока нас позовут. Когда мы приходим, Веда и Биагви стоят у входа, все еще не сняв бизоньи накидки, в которых они прискакали. Ханаби раздула угли, Потерянная Женщина готовит припарку, а Вашаки пошел будить лекаря. Биагви насторожен. И испуган. Веда стоит, обхватив себя руками, пряча малыша под одеждой. – Пожалуйста, – просит Наоми, протянув руки к женщине, – можно мне на него посмотреть? Веда смотрит на Биагви, тот дергает головой, давая разрешение, и она нерешительно раскрывает шкуры и передает ребенка Наоми. Он сильно подрос, на ножках виднеются ямочки, ручки стали пухлее. Лохматые светлые кудри обрамляют личико, но на щеках нездоровый румянец, и малыш совсем не шевелится. Веда стонет в отчаянии, спрашивая у Наоми, может ли она исцелить Волчьего Мальчика. Она подносит руку к груди и изображает хриплое дыхание, чтобы показать, чем болен ребенок. Но сейчас Ульф не кашляет и не хрипит. У него жар, он едва дышит. Наоми прижимает его к себе, и ее губы дрожат. – Он болеет уже три дня, но до того не отказывался от еды и улыбался. И не плакал. А теперь он не просыпается, – говорит Биагви. На его лице читается напряжение. Ханаби уговаривает Биагви и Веду сесть к огню и раздеться, но те слишком встревожены и устали. Они снимают верхнюю одежду, но остаются стоять, Биагви – упрямо скрестив руки на груди, Веда – раскачиваясь, как будто все еще баюкает на руках ребенка. Она напоминает мне Уинифред. Та тоже все время так покачивалась. Вашаки возвращается с лекарем. Тот не торопится, очищая воздух шалфеем и повторяя непонятный мне набор звуков. Он прикладывает что-то к вискам и груди Ульфа и трясет над ним своими погремушками, выгоняя болезнь. Потом начинает стонать и ходить кругами по вигваму, после чего возвращается к малышу и еще немного трясет погремушкой. Наоми не сводит глаз с личика Ульфа, но Биагви начинает злиться, видя эти древние методы лечения, и говорит Вашаки, что лекарь в лагере Покателло три дня делал примерно то же самое, и ребенку стало только хуже. – Он хочет, чтобы все даипо умерли. Чтобы туа умер. Он лечит не по-настоящему, – рычит Биагви. Наоми вопросительно смотрит на меня, ожидая перевода. – Биагви говорит, лекари не любят белых. Он не верит, что они пытаются его вылечить, – тихо объясняю я. Вашаки жестом отсылает лекаря, устало качая головой. Тот явно оскорблен, но, столкнувшись с недоверием и опасаясь гнева Биагви, собирает свои инструменты и удаляется. Ханаби тоже уходит, унося дочь на руках, опасаясь болезни, от которой страдает Ульф. Нам она говорит, чтобы оставались и что сама она будет поблизости, в вигваме отца. Потерянная Женщина усаживает Наоми у костра. Она не заставляет ее отдать ребенка или положить его, за что я ей очень благодарен. Пусть Наоми подержит его. Потерянная Женщина кладет Ульфу на грудь плотную, резко пахнущую припарку, обещая, что это поможет ему дышать и выпустит жар из тела. От повязки поднимается пар, и на лбу у Наоми начинает выступать пот. Веда садится рядом, ссутулившись и склонив голову. Думаю, она не спала уже несколько суток. Биагви мечется, как запертый в клетке горный лев, а Вашаки стоит рядом со мной. В какое-то мгновение Ульф подает голос, и Наоми прижимает его к своему плечу, гладя малыша по спине, чтобы помочь ему прочистить горло. Все задерживают дыхание в надежде на лучшее, но крик не повторяется, и мы продолжаем напряженно ждать. Веда, вся взмокшая, с налипшими на лицо волосами, пытается покормить ребенка, поднося его к груди, но Ульф не берет сосок и не просыпается. Она не возвращает малыша, а Наоми и не настаивает. Они сидят бок о бок, с трудом удерживая глаза открытыми, и следят за ним. Проходят часы. Потерянная Женщина меняет припарку и приносит нам всем попить. Внутри вигвама стоит невыносимая духота, и Биагви, не выдержав, выходит на улицу. Ближе к рассвету Ульф открывает глаза. Веда, вскрикнув, вскакивает и зовет Биагви. Мы все собираемся в кружок, уставившись на малыша, надеясь, что рассвет вдохнет в него новую жизнь. Одна только Потерянная Женщина наблюдает со стороны. – Дай ей попрощаться, – говорит она Веде. – Пусть Многоликая Женщина возьмет брата на руки, чтобы попрощаться. Наоми не понимает, о чем речь, и не отводит взгляда от открытых глаз Ульфа. Веда не соглашается, покрепче сжимая малыша в руках и устало огрызаясь. У нее появилась надежда, малыш пришел в себя, и она не хочет никому его отдавать, но Биагви забирает его и передает Наоми, чьи глаза тут же озаряет благодарность. Она берет его на руки и заглядывает братику в лицо. – Здравствуй, Ульф, – шепчет Наоми. – Здравствуй, мой милый мальчик. Я так скучала. Взгляд Ульфа останавливается на ее лице, и уголки его розовых губ приподнимаются в намеке на улыбку. Потом его глаза закрываются, дыхание становится хриплым, и он ускользает. Наоми Румянец на его щеках тает, тепло покидает тело, и я понимаю, что он ушел. Веда начинает кричать, Биагви стонет, потрясенный потерей, и Ульфа вырывают из моих рук. Веда падает на землю, воя в отчаянии, и прижимает малыша к груди, отказываясь мириться с его смертью. Ее страдание эхом отзывается у меня внутри, и я опускаюсь рядом с ней на колени, но она отползает в сторону, крича на меня, на Потерянную Женщину, на Биагви и Джона. На Вашаки, который смотрит на нее в молчаливом сострадании. У двери она встает, глядя на нас дикими заплаканными глазами, будто мы все ее предали. Потом, бросив последний взгляд на Ульфа, Веда осторожно опускает его на землю, как в тот день, когда Биагви принес его взамен умершего сына. Она оставляет малыша и уходит в снежную ночь. Джон Воздух холоден и чист, и, когда я втягиваю его носом, он ослабляет боль в груди и горе, комком вставшее в горле. Я молча поднимаю взгляд к звездам и прошу свою мать и Уинифред Мэй посмотреть на меня с небес. Я обращаюсь к ним на пауни, хотя Уинифред его не поймет. Это язык моей матери, и сейчас мне нужна она. Земля, припорошенная утренним снегом, кажется обновленной и нетронутой. Следы тянутся от жилища Вашаки к притоптанному снегу в том месте, где Биагви и Веда оставили лошадей. Веда умчалась в свой лагерь без верхней одежды, измученная и оцепеневшая. Биагви последовал за ней, закинув накидки на спину лошади, сгорбившись под тяжестью горя. Их скорбь меня утешает. Как сказала Дженни, не бывает любви без боли. Их страдание говорит мне о том, что Ульфа берегли и любили, а теперь по нему скорбят. Когда жизнь заканчивается, не важно, короткая или длинная, все остальное уже не имеет значения. Они оставили тело малыша. Для Наоми это стало милостью и утешением. Сейчас она с ним: обмыла его и завернула в лоскутное шерстяное одеяло. Его подарил ей Вашаки. Наоми сказала, что оно похоже на разноцветный плащ ее матери, такой же, какой был у Иосифа, проданного в Египет. Я даю ей – и себе – немного времени, чтобы оплакать Ульфа наедине с собой. Она кажется спокойной. Даже умиротворенной. Но горе еще придет. Мы похороним его, и тогда скорбь настигнет ее. – На снегу остались следы, – раздается голос Потерянной Женщины у меня за спиной. Я киваю. Но Потерянная Женщина смотрит не на те отпечатки, что оставили Биагви и Веда. Она тянет меня за руку и ведет за собой. Сугробы глубокие, почти нам по колено, и с каждым шагом наши ноги проваливаются в снег и подбрасывают в воздух снежную пыль. – Видишь? – говорит Потерянная Женщина, показывая на прямую цепочку следов, которые начинаются за вигвамом Вашаки и уходят в никуда. На свежем снегу нет никаких других отпечатков. Я наклоняюсь, чтобы получше рассмотреть, а Потерянная Женщина садится на корточки рядом со мной. Следы, слишком маленькие для мужских ног и слишком большие для детских, отпечатались лишь на самой поверхности снега. Рядом с человеческими следами виднеются отпечатки небольших лап с четко очерченными подушечками, уходящие к деревьям. Женщина и волк. Озадаченный этим, я немного прохожу по следу, но он резко обрывается. – Мать пришла забрать сына, – говорит Потерянная Женщина. Я смотрю на нее, не понимая, о чем речь. – Иногда духи оставляют следы на снегу. Чтобы направить нас. Иногда они приносят утешение или указывают дорогу к дому. Я видела следы, после того как умерли мои сыновья, а потом в то утро, когда родилась моя внучка. Разные следы… Но всегда… одни и те же. Следы женщины… и волчонка. Ульфа. – Мать пришла забрать сына, – пораженно шепчу я; чувства переполняют меня. – Да. И теперь Наоми сможет вернуться домой. 1858 Эпилог Наоми ДЖОН ГОВОРИТ, ЧТО УЛЬФ освободил меня. Я не могла ни спасти его, ни остаться с ним. Не могла забрать его, но и бросить тоже не могла. Поэтому ему пришлось уйти самому. Джон говорит, что его забрала мама, но когда он повел меня посмотреть на следы на снегу, которые показала ему Потерянная Женщина, там уже ничего не осталось, кроме смутных вмятинок на сугробах. Но я ему поверила и до сих пор думаю о маминых следах и о том, что все это значит. Может, и впрямь где-то есть эта трансценденция, место, где кровь всех людей сливается воедино и все мы становимся одним народом, как во сне Вашаки. Мы покинули долину в начале мая, когда снег сошел, и землю начала покрывать свежая трава. Народ Вашаки отправился в одну сторону, а мы с Джоном в другую, передвигаясь верхом на Дакоте и Бунгу, уводя за собой трех мулов и двух коней Магвича. У нас было так мало пожитков, что сумки Джона остались полупустыми, но Вашаки дал нам достаточно сушеного мяса, чтобы мы не голодали в дороге. Теперь я понимаю, что вся наша жизнь состоит из расставаний, иногда болезненных, иногда не очень. Мы не стали прощаться с шошонами, лишь расцеловали Потерянную Женщину и обняли Ханаби, а Джон пообещал Вашаки, что мы еще увидимся. Когда я оглянулась, смаргивая слезы, племя стояло нагруженные пожитками, похожие на акварельный рисунок, который мне так и не удалось воссоздать на бумаге. Джон не стал оглядываться. Ему было слишком тяжело, и я вспомнила, как мама отказывалась смотреть на могилы малышей, потому что не хотела брать на себя эту боль. Но Джон все равно пронес ее с собой до самых золотых полей у подножия Сьерра-Невады, и еще долго не мог отпустить. Он всегда останется таким: Две Ноги, стоящие на границе двух миров. Я ничего не могу с этим сделать, могу лишь протянуть ему руку, за которую он будет держаться. Миры уходят в небытие. И люди тоже, но он оставил частичку себя среди шошонов, кочующих между холмов и ручьев вместе с Вашаки. Я знаю, однажды наступит день, много лет спустя, когда его дух устремится сюда, а мой – последует за ним. За неделю мы добрались от зимней стоянки до того места, где Джон с моими братьями похоронил то, что осталось от фургона. Крест немного покосился, но все еще стоял. Мы поправили его и набросали побольше камней на кузов повозки. Но на этот раз, уезжая, я не стала оглядываться. Я чувствовала там присутствие моих близких и была рада оставить позади эту безжизненную пустыню. К июлю 1854 года мы добрались до Коломы, городка золотодобытчиков, возникшего в сорок восьмом, когда работник лесопилки Саттера обнаружил здесь месторождение. Мы с Джоном сняли с себя одежды из шкур, сменив их на те немногие вещи из ткани, что у нас остались. Выглядели они так себе. У Джона так сильно отросли волосы, что я опасалась, как бы кто-нибудь не пристрелил его не разобравшись. Поэтому я ехала впереди, держа ладонь козырьком, чтобы закатное солнце не слепило глаза, и с изумлением осматривая многочисленные шалаши и лачуги, разбросанные круго́м. Я не представляла, как нам теперь найти моих братьев. Но они заметили нас первыми. Еще с сорок девятого года у Эбботта сохранился участок с однокомнатным домиком, который больше напоминал лачугу. Но, по крайней мере, мальчишки остались вместе. Там они переждали зиму и протянули весну, работая на лесопилке и на добыче золота. У Уэбба по-прежнему не было башмаков, Уилл вырос на целый фут, а Уайатт стал совсем взрослым, хотя расплакался как маленький в моих объятиях. Такую радость не описать словами. Ноги не держали нас, и мы упали на землю одной большой кучей, смеясь, плача и обнимаясь. Мы пытались что-то говорить, но ничего не выходило, и мы просто продолжили плакать, пока слезы не иссякли. – Джон обещал нам. Он обещал и сдержал слово, – сказал Уэбб, и все снова разрыдались. * * * Джон, как никто другой, умеет все наладить. Кое-что он продал, кое-что обменял, и очень скоро у нас появился свой дом, лавка и круглый загон. Он наконец смог заняться разведением мулов, начав с Котелка и нескольких кобыл. Уайатт нашел работу, а Эбботт женился, удивив этим всех нас, наслышанных о его проблемах ниже пояса. Мы отправили письма в Миссури. Дженни и Джон Лоури-старший ответили и даже прислали немного денег и подарки для мальчишек. Все складывалось неплохо, но Джон продолжал носить в себе старую боль. В пятьдесят шестом году, забрав с собой мальчишек и все свое быстро растущее дело, мы перебрались в долину Соленого озера, чтобы Джон смог выполнить еще одно обещание. Все лето он следил за прибывающими на рынок караванами и племенами, зная, что однажды здесь появится и Вашаки. Представьте себе, какова была его радость, когда это наконец произошло. Джон привел его к нам домой. Вашаки и его люди разбили лагерь на нашем участке и целых два дня делились историями и вспоминали былое. Вашаки здесь уважают, так что никто не тревожил его спутников. Уэбб, Уилл и Уайатт сидели с ними, слушали и смеялись, хоть и не понимали ни слова. Вашаки не стал спрашивать о том, почему у нас еще нет детей, но перед отъездом сказал Джону, что у него будет сын. Мой муж возразил, что ему хватает троих братьев Мэй, но Вашаки объявил, что тот положит начало многим поколениям Джонов Лоури и что потомки будут гордиться им и передавать его историю из уст в уста.