– Иса туинеппе, – повторяю я. Эти звуки приносят мне утешение. – Он остался Ульфом. – Да. Он остался Ульфом. Это хорошие новости, и я благодарна за них, несмотря ни на что. Я пытаюсь сказать спасибо Вашаки, кое-как выговаривая слова, которые мне помог выучить Джон. Вождь выслушивает меня и кивает. – Наоми гахни, – говорит он. – Джон гахни. По словам Джона, Вашаки хочет сказать, что в его племени для нас всегда найдется место, пока нам это нужно. Может, это и есть ответ на мой вопрос. Я просила маму указать мне путь. Может, нам суждено остаться с Вашаки… Навсегда. Темные зимние дни тянутся долго. Джон расставляет капканы и много гуляет по снегу. Ему тяжело постоянно находиться в стенах вигвама. Иногда по вечерам он рассматривает свою карту с маршрутами переселенцев, прослеживая наш путь из Сент-Джо. – Надеюсь, Эбботт напишет Дженни и моему отцу, – вздыхает он. – Дженни говорила, что он тоскует, когда я уезжаю. Я сначала не поверил. Но теперь я многое понял и не хочу, чтобы он тосковал, не зная, где я. И твои братья тоже не должны мучиться в неведении. Когда придет весна… нам… придется отправиться к ним. Ты ведь это понимаешь, правда? Я понимаю. И не знаю, как найду в себе силы просто взять и уехать. – Мы можем вернуться позже. Жить с племенем и присматривать за Ульфом… – Его голос беспомощно угасает. – Или, может, подождем, пока он немного подрастет… И заберем его. – Силой? – шепотом спрашиваю я. Я с трудом представляю, как мы вдвоем ворвемся в лагерь Покателло с ружьями в руках. Мое воображение рисует Джона, залитого кровью, как после убийства Магвича. Он уже убивал ради меня. Эта мысль потрясает меня до глубины души, и мы больше не заговариваем об этом. Я снова вернулась к рисованию, изображая лица на шкурах. Я нарисовала немало семей прямо на стенах их вигвамов. Бумаги у меня нет. Моего блокнота в сумочке не оказалось, а те листы, что лежат внутри, уже изрисованы. Ханаби не просит у меня лица. Ей нравятся деревья и животные, поэтому я украшаю вход и пол ее жилища узором. Волки, олени, лошади и птицы. Дочь Ханаби пачкается в краске, и я включаю отпечаток ее руки в узор. Вашаки наблюдает за мной и однажды вечером просит Джона поработать переводчиком, чтобы я могла нарисовать его сон. Он приносит мне большую оленью шкуру и садится на пол нашего вигвама, скрестив ноги и серьезно глядя на меня. – Он не хочет расстраивать мать и Ханаби. И свой народ. Поэтому ты нарисуешь это, но только для него. Я киваю, и Джон передает ему мое согласие, но Вашаки как будто никак не может решиться. После недолгого молчания он продолжает. – Он не понимает это видение. Не до конца. Ему оно кажется странным. Он может описать словами лишь часть того, что видел, – говорит Джон. – Моя мать тоже видела такие сны, – говорю я, а Джон переводит. – По-моему, она тоже до конца их не понимала. Ей приснился Джон еще до того, как мы встретились. И еще ей снилось, как другая женщина – индейская женщина – кормит Ульфа. Моя мать предвидела все это. – Я поднимаю руки, как бы указывая на свое положение. Свой путь. – Она знала, что нас ждет… Ждут испытания. Вашаки слушает Джона, но смотрит на меня, когда я говорю. – Она не бежала от судьбы, – произносит Вашаки. Я медленно качаю головой: – Нет. Она всегда… сохраняла присутствие духа. Всегда стремилась к… трансценденции. У Джона долго не выходит это перевести. Трудно объяснить, что такое трансценденция. Несколько минут они с Вашаки оживленно переговариваются, но я не понимаю ни слова. – Вашаки хочет знать, как ей это удавалось, – говорит Джон, поворачиваясь ко мне. «Разве ты злишься на птицу за то, что она может летать? Или на лошадь за ее стать? Или на медведя за его острые зубы и когти? За то, что он больше тебя? Сильнее? Этого не изменить, даже если уничтожить все, что ненавидишь. Ты все равно не станешь ни медведем, ни птицей, ни лошадью. Ненависть к мужчинам не поможет тебе стать мужчиной. Ненависть к своей утробе и груди, к слабости собственного тела не поможет тебе от них избавиться. Ты все равно будешь женщиной. Ненависть никогда ничего не исправит». Мамин голос звучит у меня в голове, будто она снова рядом и делится со мной своей простой мудростью. Я передаю Вашаки то, что она сказала мне. – Мама говорила, что трансценденция – это когда мы возвышаемся над тем, что не можем изменить, – добавляю я. – Как узнать, что можно изменить, а что нет? – передает Джон вопрос Вашаки. Я качаю головой. Ответ мне неизвестен. – Мы не можем изменить то, что есть. И то, что было, – помедлив, произносит Джон. – Только то, что еще может произойти. Это особый мир, который существует за пределами нашего мира. То, что может осуществиться. Вашаки обдумывает это, а затем касается оленьей кожи и смотрит на меня. Он готов приступить. – Этот сон… Это видение явилось ему несколько лет назад. Вашаки беспокоился, как бы шошонов не подмяли под себя другие племена, вытесненные со своих земель белыми. Он ушел один в пустыню, постился и молился… три дня. И вот что он увидел, – переводит Джон. Вашаки ненадолго умолкает, прикрыв глаза и не двигаясь, как будто пытаясь вспомнить. Когда он снова начинает говорить, я перестаю думать. Я просто рисую – то пальцами, то кисточками из конского волоса, которые сделал для меня Джон, чтобы прорисовывать мелкие детали. Вашаки рассказывает о повозках, которые двигаются сами, и о железных конях. Он описывает гигантских птиц, которые на самом деле и не птицы вовсе, и люди путешествуют на них в места, о существовании которых он даже не подозревал. Вашаки говорит, что мир станет маленьким, а земля изменится и индейцев не останется. Красная и голубая кровь сольются в одну кровь. В один народ. Голос Джона надламывается от переполняющих его чувств, а по моему лицу текут слезы, но я продолжаю слушать и рисовать, а Вашаки – говорить. – Я видел свою жизнь. Рождение, смерть и то, что посередине. У меня на голове перья, в одной руке оружие, в другой трубка. Во сне мне велели… не воевать, – произносит он. – Выбирать трубку. Выбирать мир с белым человеком, когда это возможно. Так я и буду делать. Джон Вашаки уходит, не забрав картину. Наоми еще не закончила. Она работает уже много часов, почти не замечая моего присутствия. Я не даю фонарю погаснуть, а углям остыть, а она рисует. Ее запястья и платье из оленьей шкуры измазаны краской. У нее не осталось одежды, на которой не было бы следов краски. Наоми принялась за работу гладко причесанной, но ее коса успела растрепаться. Она рассеянно смахивает мешающие прядки с лица, оставляя на щеке черную полосу. Я собираю ее волосы и снова перевязываю веревочкой, поглядывая поверх ее головы на фантастический пейзаж, который она изобразила. Вздрогнув, Наоми поднимает на меня взгляд и касается своих волос. – Они все в краске, да? Я сажусь на корточки рядом с ней. – Ага. У тебя все в краске. Но оно того стоило. Она садится на пятки и окидывает взглядом свою работу. – Я никогда раньше ничего подобного не делала. Но… Картина готова. События из видения изображены по порядку, следуя за нитью рассказа Вашаки, четко прорисованные, но тающие по краям. Картина размытая, но в то же время ясная. Суровая, но не безысходная. Наоми удалось запечатлеть отчаяние и надежду Вашаки в извилистых линиях и несочетающихся сценах. Цвета, противоречия и связи сливаются в образ вождя. – Это же его лицо! – изумленно восклицаю я. – Оно не сразу бросается в глаза, но теперь я только его и вижу. – Оно проявилось постепенно. Его лицо рассказывает эту историю лучше, чем все остальное. Это же его видение. – Наоми и ее лица, – говорю я. – Это… – Я делаю паузу, подбирая слово. – Это настоящая трансценденция. Она мягко улыбается мне. Ее глаза влажно блестят. – Как думаешь… ему понравится? – шепчет Наоми. – Это не такая картина, чтобы нравиться или не нравиться, милая. Она снова улыбается, услышав ласковое обращение, и гладит меня по щеке. – Да, пожалуй, ты прав. – Но, может, она подарит ему утешение… Придаст сил. Может, он посмотрит на нее, когда почувствует, что сбился с пути. – Ты хороший человек, Джон Лоури. – Наоми прижимается ко мне, касается руками подбородка и целует в губы. – Ты хороший человек… И теперь у тебя все лицо в краске, – хихикает она. – Извини. – Как и у тебя, – смеюсь я. – Но я знаю, куда пойти, чтобы это исправить. – Вечер поздний, на улице никого нет, а я мечтаю о том горячем источнике с тех самых пор, как мы пришли в долину. Мы снимаем одежду, заворачиваемся в накидки из бизоньих шкур и на цыпочках выбираемся из спящего лагеря, направляясь к спрятанному среди деревьев водоему. Спугнув сову и кого-то покрупнее, мы опускаемся в блаженное тепло со вздохом и стоном удовольствия. Я захватил с собой кусок мыла. Мы отмываем от краски лицо и волосы Наоми, а вот руки у нее слишком сильно запачканы, чтобы это можно было исправить с помощью воды и мыла. – Мои руки уже не спасти, – вздыхает она, осматривая их в свете фонаря. – Мне нравятся эти пятна. В день нашего знакомства я заметил, что у тебя черные пальцы, помнишь? – Помню. Я заметила твой взгляд. Ты не знал, как все это понимать. – Я и не знаю, – шепчу я, поддразнивая ее. – Но без этих пятен ты не была бы собой. – На мне их много, – тихо отвечает Наоми, и я понимаю, что речь не о краске. Она опускает руки в воду и окунается в нее с головой, словно принимая новое крещение. Когда она выныривает, все ее внимание сосредоточено только на мне. Наоми не была бы собой без пятен на руках и точно не была бы собой, если бы упустила возможность воспользоваться всеми преимуществами горячих источников. Мы спускаемся обратно в лагерь час спустя, перегревшиеся и теперь замерзающие. Кончики мокрых волос Наоми липнут к бизоньей шкуре, в которую она одета. Под нашими торопливыми шагами хрустит снег. Фонарь мы погасили, чтобы не жечь масло впустую. Он и не нужен: луна большая и висит высоко. Ее свет отражается от снега, превращая ночную темноту в мягкий серый сумрак. Когда на юге возникают темные силуэты, поднимаясь над нетронутой гладью, я замираю, заслоняя собой Наоми. К вигвамам несутся две фигуры, закутанные в накидки. Это явно не кроу, которые пришли украсть лошадей; в их приближении нет скрытности, только спешка, и никто бы не стал нападать вдвоем. Уже поздно, дело идет к полуночи, и я не могу даже предположить, зачем они прибыли. Всадники на полном скаку влетают в деревню.