– Да, мне было бы больно. На несколько секунд воцаряется тишина. Джон обдумывает мои слова и доедает ужин. – Ты похожа на Дженни, – говорит наконец он. Его голос звучит странно. – Неужели? – изумляюсь я. – На ту белую женщину, что тебя воспитала? – Да. – И чем я похожа на Дженни? – Я не уверена, что мне нравится такое сравнение. – Ты тоже упрямая. – Говорит человек, который любит мулов. – Я пожимаю плечами. Он смеется, застигнутый врасплох. У меня это неплохо получается. – Я и правда люблю мулов. – А Дженни любишь? – спрашиваю я. Не хотелось бы, чтобы я напоминала ему о ком-то неприятном. – Да. Но я ее не понимаю. – Что именно ты не понимаешь? – Она любит моего отца. – Как мне показалось, твоего отца не так уж трудно любить. – Он очень холоден. Боюсь, я похож на него. – Джон как будто пытается меня предостеречь. – Но зачем мистеру Колдуэллу причинять тебе боль? – спрашивает он, меняя тему. Его взгляд устремлен в темноту, как будто ему не так уж важен мой ответ. Но меня не проведешь. – Я недостаточно долго скорбела, – прямо отвечаю я. Джон переводит взгляд на меня и несколько секунд смотрит мне в глаза. – Он был похож на отца? – спрашивает он, и я не сразу соображаю, о ком речь. – Кто? – Твой муж. Дэниэл. Он был похож на отца? – Джон снова отводит взгляд. – Я бы сказала, что нет… Но не уверена, что это так. Может, со временем он бы стал похожим на отца. Мне кажется, мы не очень хорошо друг друга знали. Недостаточно близко. Мы дружили с детства, но нельзя сказать, что мы… вместе выросли. А потом его не стало, и я так и не смогла узнать его ближе. – По-настоящему узнать кого-то непросто, – шепчет Джон. – Да. Правда, – киваю я. Мне кажется, я даже саму себя толком не знаю. – И все же… ты вышла за Дэниэла. – Мы были друзьями. Мы нравились друг другу. И у нас обоих больше никого не было. Свадьба казалась мне… закономерным продолжением. Мне хочется как-то оправдаться, но я останавливаюсь. Джон знает, в каком мире мы живем. Мужчины и женщины заключают браки. Ради выживания. Такова жизнь. Я не сомневаюсь, что Уоррен найдет новую жену. И Адам Хайнз тоже. Так уж все устроено. – Меня ты тоже не знаешь, Наоми, – говорит Джон, бросая мне вызов, используя мои собственные слова против меня. – Недостаточно близко. – Но я хочу этого, – отчетливо произношу я. – Хочу узнать тебя поближе. Много на свете людей, которых тебе хотелось знать ближе? – Не могу вспомнить ни одного, – нехотя признается он. У меня невольно вырывается смешок. – Вот и я тоже. Это слишком сложно. Я предпочитаю рисовать лица, не задумываясь о том, что прячется за ними. Но с тобой все не так. Тебя я хочу узнать ближе. Он кивает, и я решаюсь спросить: – А ты меня, Джон? – Да, Наоми, – тихо произносит он. – Я тоже хочу узнать тебя поближе. И для меня этого довольно. * * * Мы все привыкаем мириться с тяготами пути. Бесконечные дни погрузили нас в оцепенение, но смерть отстала. Может, ее утомило наше монотонное движение вперед. За следующие две недели мы никого не теряем и не роем больше могил. Я счастлива. Так странно испытывать счастье, когда жизнь так тяжела, грязна и утомительна, каждый день похож на войну, а по ночам жесткая лежанка оставляет на моем теле синяки, которых уже не меньше, чем веснушек у меня на щеках. Я никогда не чувствовала такой крайней, всепоглощающей усталости, и все же… Я счастлива. Мама подарила жизнь Ульфу, и все-таки он мой, хотя я не могу этого объяснить. Может, дело в том, что я много забочусь о нем и чувствую себя в ответе за него. Может, это просто продолжение моей любви к маме, которая слишком слаба и измучена, чтобы справляться с ним без моей помощи. Так или иначе, он мой, и, когда я не держу его на руках, мне все время кажется, что чего-то не хватает. Мальчишки тоже заботятся о нем. Кажется, будто он всегда был нашим братом и с нетерпением ждал своего часа где-то в трансценденции, чтобы стать членом семейства Мэй, и теперь, когда он с нами, мы уже не помним, как жили без него. Он улыбчивый – мама говорит, что я тоже рано начала улыбаться, – такой любопытный и ясноглазый, дергает ножками и шевелит губами, когда мы говорим с ним, как будто пытается нам отвечать. Уэбб часто сидит, наклонившись над его личиком, и ведет с ним длинные односторонние беседы, рассказывая о мулах, лошадях и Калифорнии, а Ульф как будто все впитывает. И все же, даже будучи милым и хорошим, он никак не желает успокаиваться по ночам. Может, виновата постоянная качка, которая убаюкивает его днем, но, когда приходит время ложиться спать, нам с мамой приходится по очереди гулять с ним, чтобы он не перебудил весь караван. Иногда по ночам я иду туда, где Джон охраняет животных – он всегда сторожит в первую смену, – и сажусь рядом с ним, позволяя Ульфу капризничать там, где его никто не услышит, а мы тем временем говорим о звездах или о чем-нибудь простом. Джон научил меня некоторым словам на пауни. Он не называет малыша Ульфом, хотя сам придумал это имя. Он зовет его Скиди – на пауни это значит «волк». Волков здесь много. Мы уже замечали следы присутствия бизонов: их лепешки и побелевшие черепа, разбросанные по песчаным склонам; но самые частые гости все равно волки. Они прячутся среди скал и следуют за нами по колее, и маме все время снится, что они утащат Ульфа. Однажды ночью я засыпаю от усталости, опустившись на траву с Ульфом на руках, а просыпаюсь без него. В первую секунду я не понимаю, где нахожусь и сколько проспала, и не помню, был ли со мной Ульф. Я вскакиваю, замечаю, что у меня на плечах накинуто одеяло Джона, а потом вижу его силуэт на фоне синеватой темноты. Я уже готова закричать, словно очутившись в маминых кошмарах, но потом замечаю очертания головы малыша, прижатой к плечу Джона. Звуки, которые издает Ульф, тонут в мычании коров и ночных шорохах. Джон расхаживает взад-вперед, разговаривая с малышом на непонятном мне языке, показывая на небо и на коров, на луну и на мулов, и меня переполняют восторг и благодарность. Джон осторожен. Он мало говорит, а отдыхает и того меньше. Может, его немногословность связана с усталостью, которую несут с собой длинные дни и краткий сон. Я не знаю, находит ли он такое же утешение в моем обществе, как я в его, но, по-моему, да. Его присутствие не только успокаивает меня. Я чувствую восхищение, нежность и желание повсюду следовать за ним. Я хочу слышать его мысли. Хочу смотреть на него. Джон не прикасается ко мне. Не берет за руку и сидит слишком далеко. С того дня в палатке, когда он сказал, что я прекрасна, Джон ничего не говорил о своих чувствах ко мне, и я могу лишь предположить, что эти полные восхищения слова были бредом, вызванным горячкой. Но когда я ищу его общества, он не просит меня уйти, а глубокой ночью, когда весь лагерь затихает, мы разговариваем. И пусть мы не говорим о любви и совместной жизни, я все равно счастлива. Я знаю, неправильно радоваться, пока Уоррен и Эмельда страдают в одиночестве, а мама падает с ног от усталости. Но Джон делает меня счастливой, как и малыш Ульф, а счастье придает сил. – Сколько тебе лет, Джон? – спрашиваю я у него однажды ночью. – Не знаю. Наверное, двадцать пять или двадцать шесть. – Наверное? Ты не знаешь, когда родился? – Нет. – Даже времени года не знаешь? Твоя мать тебе совсем ничего не рассказывала? – Думаю, зимой. Тогда лежал снег. Она сказала, что когда встала с постели после родов, то увидела одинокую цепочку следов вокруг дома. Это были странные следы, как будто кто-то надел на ноги разную обувь, и неглубокие, хотя сугробы доходили ей до колена. Она немного прошла по следу, но потом он оборвался. Он задумчиво замолкает. – Кто же это был? – не отстаю я. – Она так и не узнала, но так я получил свое имя. – Две Ноги. Питку Асу. – Я тренировалась. – Да. – Расскажи мне о ней, – прошу я. – Я почти ничего не помню, – тихо отвечает он. – Как ее звали? – Отец называл ее Мэри. И белые люди, у которых она работала, тоже. – Сын Марии, что ходил по воде, – шепчу я, вспоминая мамин сон. – В племени ее называли Танцующие Ноги. Так что можно сказать… что мне досталась половина ее имени. – А почему Танцующие Ноги?