– Хотела оставить для вас след, – признаюсь я. – Знаю, глупо. Но мне казалось, что это неправильно – спокойно идти дальше без вас. На дороге ведь ставят указатели и мили. Ну а я вешала рисунки. – Я пожимаю плечами. – Жаль, что я нашел не все. – Это были не лучшие мои работы. Я легко с ними рассталась. Какое-то время мы молчим. Я рисую, Джон лежит, прикрыв глаза. – Знаешь, что плохо в твоих рисунках? – говорит он после паузы. – Что? – Наверное, Джон сейчас раскритикует то, как я нарисовала его. – На них нет тебя, – отвечает он. Джон никогда не флиртует. У него нет привычки сыпать красивыми, но пустыми словами. Он предпочитает действовать. Наблюдать. А его мысли, когда он ими делится, похожи на свежие побеги посреди высохших прерий. На цветы кактусов, растущих среди камней. – Я никогда не пробовала нарисовать себя, – задумчиво говорю я. – Не уверена, что у меня бы получилось. Мне трудно держать в голове собственный облик. – Я бы хотел, чтобы у меня был твой портрет, – вздыхает Джон, и меня трогает его искренность. – Много портретов, – добавляет он. – Ты и так можешь смотреть на меня когда пожелаешь. – Я тут же осознаю, как кокетливо это прозвучало, и прижимаю ладонь к губам. – Ты понимаешь, о чем я. – Могу, но не всегда. – Ну тогда посмотри на меня сейчас. Я высовываю язык и оттягиваю уши, пытаясь придать себе как можно более нелепый вид. Джон только приподнимает брови, но мое дурачество помогает сбросить напряжение, которое все время нарастает у меня внутри, когда он рядом. Я шумно вздыхаю. – Если бы я все же решила нарисовать свой портрет… для тебя… Ты предпочел бы просто лицо? Или в каком-то окружении? Ты хотел бы, чтобы я изобразила себя в дороге? Верхом на Плуте? Или трясущейся в этой дурацкой повозке? – спрашиваю я. – Мне подойдет что угодно. Я качаю головой и смеюсь. – Хочу рисунок, где ты в желтом платье и белой шляпке сидишь на бочке посреди людной улицы, – говорит он, поднимая на меня взгляд. Я не сразу вспоминаю этот момент. Когда я наконец понимаю, о чем речь, у меня начинает щипать глаза, но я все равно улыбаюсь, глядя на Джона сверху вниз. – Теперь я, пожалуй, посплю, – объявляет он, закрывая глаза. Следующий час я провожу в фургоне, рисуя день нашей встречи, пытаясь представить себя его глазами. Но когда я заканчиваю, мое нарисованное лицо выражает то, что я почувствовала в тот день, увидев, как он стоит на крыльце магазина со свертками в руках и неотрывно смотрит на меня. Один долгий взгляд глаза в глаза – и я попалась. До сих пор не могу перестать на него смотреть. Как и в случае с Эмельдой, я оставляю рисунок на одеяле, чтобы Джон нашел его, когда проснется. 8. Песчаные утесы Наоми УТЕСЫ ПОКРЫТЫ МЯГКИМ слоем песка, и мы продвигаемся медленно, но зато воду найти не составляет труда. Правда, однажды мы сворачиваем на север, чтобы не идти через болото, и делаем крюк в несколько миль, огибая невысокие утесы, а потом вынуждены снова взять курс на юг, когда скалы припирают нас к Платту. В некоторых местах полно древесины, которая нужна для костров, но нечем поить животных. В других же есть отличная вода, но жечь приходится полынь и ивовые прутья. Когда появляется возможность, мы набираем хвороста и бревен впрок. У Элм-Крик я бросила в фургон Уоррена ветку, которую подобрала с земли, потому что мистер Эбботт предупредил нас, что дальше будет сложно находить древесину в дороге. Но оказалось, что внутри ветки жили мелкие насекомые. К вечеру, когда мы остановились на привал, жучки расползлись по матрасам и одеялам. Из ветки получился хороший костер, но мне пришлось выбивать насекомых из одеял метлой, и все равно мы потом еще несколько дней чесались от укусов. Может, дело было в кусачих жучках, но, так или иначе, всего через пару дней Джон предпочел пересесть в седло и снова вести мулов за собой. Когда мы добираемся до места, где Платт разветвляется на две части, северную и южную, по Джону уже и не скажешь, что совсем недавно он был тяжело болен. Эмельда Колдуэлл тоже решает вернуться в мир живых и прокрадывается в наш лагерь. Ей одиноко без Люси. Непросто быть единственной женщиной среди мужчин, так что мы с мамой привечаем ее у своего костра, куда она приходит после ужина однажды вечером. Эмельда впервые берет на руки малыша Ульфа и покачивает его, пока мама штопает одежду, а я рисую густую рощу, стоящую за рекой. Я слышала, что это Пепельная лощина. Она отмечена в путеводителе для переселенцев, который мы купили в Сент-Джо, но отсюда никто не может определить, что это за деревья. На северной стороне, по которой идем мы, растет только одинокий кедр, чьи ветви изрядно поредели после того, как здесь прошли предыдущие караваны, отчаявшиеся найти хоть немного древесины. Я еще никогда не видела такого жалкого деревца. Оно стоит здесь в полном одиночестве, а вокруг ничего, кроме равнин, неба и ленивой реки. На стволе вырезано множество инициалов. Человеку необходимо везде оставлять следы своего присутствия: «Я был здесь. Я здесь. Вот доказательство». Удивительно, что дерево до сих пор живо. Оно здесь одно. Это невольно привлекает к нему внимание, которое рано или поздно погубит его. – Мистер Эбботт говорит, что ближайшие двести миль деревьев мы не увидим, – замечает Эмельда, глядя на мой рисунок. – Никогда не видела такого одинокого места, – отвечаю я, чтобы поддержать разговор. – Верно. Здесь невольно чувствуешь себя потерянным, – вздыхает мама. – Вы с Адамом оба остались одни, Наоми, – тихо говорит Эмельда. – Может, вам стоит… утешить… друг друга. Браки строились и на меньшем. Моя рука замирает, но я не поднимаю головы. – Адаму нужно время, чтобы прийти в себя, Эмельда, – возражает мама, чтобы не втягивать меня в спор. – Но… как раз времени-то у нас и нет, – говорит та. – Люси и Эбигейл это доказали. Сгорели в мгновение ока. – Она сглатывает, пытаясь взять себя в руки. – Что ж, тогда лучше провести его с теми, кого мы сами выбрали, – отвечает мама. Я молчу, но здесь и не нужно слов. Эмельде прекрасно известно, что выбрала я вовсе не Адама. – Впрочем, он все равно поглядывает на дочь пастора, – добавляет Эмельда, словно оправдываясь в ответ на мое молчание. – На Лидию Кларк. К Уоррену Лидия Кларк тоже принюхивалась, но он тогда был болен и все равно не заметил бы ее стараний. Теперь он почти поправился, но душа его по-прежнему стремится обратно к Биг-Блю, на берегу которой похоронена Эбигейл. – Она так нахально лезет к нему, прямо как ты, Наоми, к мистеру Лоури. – Эмельда шмыгает носом. – Люси и дня не пролежала в могиле, как Лидия заявилась, предлагая заштопать Адаму носки и постирать одежду. – Мистер Лоури тоже стирает мне одежду, – замечаю я, не сводя глаз с листа и рисуя под деревьями змею со шляпкой Эмельды на голове. – Он вообще-то всем нам белье перестирал, правда, мам? Мама заливается смехом, похожим на звон колокольчиков, и через несколько секунд Эмельда тоже начинает смеяться. Обида сползает с ее измученного горем лица. Я улыбаюсь им обеим, щурясь на закатное солнце. – Нахалка, – повторяет Эмельда, но в ее голосе уже нет осуждения, и я превращаю змею в розу. Некоторое время мы молчим, но когда Эмельда отдает маме спящего Ульфа и собирается уходить, в ее взгляде, обращенном ко мне, читается печальная отрешенность. – Я скорбела о тебе, Наоми. Когда Дэниэл умер, тебя мы тоже потеряли, а теперь и Люси больше нет. Я откладываю набросок, чтобы обнять ее, не зная, что еще могу сделать. Она плачет у меня на плече, а ее седеющие волосы щекочут мне нос и щеки. – Спасибо тебе, Наоми, – шепчет она, наконец отстранившись. Ее подбородок дрожит. – Приходи к нам когда захочешь, Эмельда, – говорит мама, и та обещает, что придет. В следующий раз она приводит Адама и Джеба поужинать у нашего костра, но мистер Колдуэлл продолжает держаться в стороне. Он поглядывает на Джона с подозрением. Можно подумать, что Джон здесь самый опасный человек. Однажды в полдень мы останавливаемся у ручья, называемого Содранная Шкура – в память о белом человеке, с которого заживо содрали кожу после того, как он убил скво с младенцем на руках. Эмельда ахает, когда Эбботт рассказывает нам эту историю, а мистер Колдуэлл качает головой. – Дикари, – бормочет он. – Все сплошь дикари, – и смотрит на Джона. – Кто худший дикарь? – пожимает плечами Эбботт. – Человек, убивший молодую мать, или тот, кто заставил его заплатить за это? По мне мерзавец получил по заслугам. Правосудие здесь вершится быстро, мистер Колдуэлл. Мы сами, конечно, кожу ни с кого не сдираем, но в караванах не раз вешали тех, кого обвиняли в убийстве. – А что насчет тех, кто крадет? Или разгоняет чужих мулов? – спрашивает Уайатт, но папа тут же отсылает его таскать воду, и вопрос остается без ответа. Мои братья готовы защищать Джона почти так же яростно, как я, и все они уверены, что Лоуренс Колдуэлл совершил преступление и не понес наказания. И еще они винят его в потере Дамы. Уайатт, как мог, рассказал нам о переговорах с индейцами, хотя и не знал, что именно было сказано. Он описал нам окровавленных воинов, враждебность, которую почувствовал с их стороны, и как он был уверен, что у них с Джоном отнимут всех животных и хорошо еще, если оставят в живых. Джон вообще не упоминает о переговорах, но все это не дает мне покоя. – Я достану тебе новую лошадь, – обещаю я однажды вечером. Я принесла ему миску бобов с куском хлеба и теперь сижу у его костра, пока он ест. – Правда? – спрашивает Джон с легкой улыбкой. – И как же? Нарисуешь ее? – Нет. Я не знаю, когда и как, но я добуду тебе новую лошадь. Не хуже Дамы. – Это будет непросто. Она была очень хорошей лошадью, – тихо говорит он, глядя на звезды. – Мой табун разогнал Колдуэлл. Эбботт предупреждал, что этот человек не желает меня здесь видеть. – Я знаю. Это я виновата. Поэтому я найду замену Даме. – С чего вдруг ты виновата? – удивляется Джон. – Он хотел избавиться от тебя, чтобы причинить мне боль. – Мистер Колдуэлл? – Да. – Избавиться от меня… Это причинило бы тебе боль?