Она подняла голову, посмотрела. Я ответил тем же. Рожа у меня горела, и вовсе не от огня. – Прости, – я отвел глаза от ее лица, пустого, спокойного, как обычно. Я повернулся спиной и пошел. – Виола, – раздалось позади. Я крутанулся волчком, уставился на нее: – Чего? Она смотрела на меня, открывала рот, говорила… – Виола, – сказала она. – Так меня зовут. Часть III 13 Виола На это я ничего не говорил, наверное, целую минуту. Она, впрочем, тоже. Огонь горел, дым подымался вверх, у Мэнчи язык болтался набекрень, потрясенно подрагивая. Потом я наконец сказал: – Виола. Она кивнула. – Виола, – произнес я еще раз. Она больше кивать не стала. – Я – Тодд, – представился я. – Я знаю. В глаза она мне как-то особо смотреть не стремилась. – Стало быть, говорить ты умеешь? – уточнил я, но получил в ответ только короткий быстрый взгляд. Я посмотрел на горящий мост, на дым, уже ставший сплошной дымовой завесой между нами и тем берегом. Вот даже и не знаю, мне с того спокойней или как? И што лучше, видеть мэра и его людей или не видеть? – Это было… – начал я, но она уже встала и протянула руку – мешок, дескать, давай. Я понял, што до сих пор держу его, и отдал. – Нам надо уходить, – сказала она. – Подальше отсюда. У нее был довольно забавный акцент, не такой, как у меня или у кого угодно еще в Прентисстауне. Губы вроде как придавали другой очерк буквам, пикировали на них эдак сверху, сминали в определенную форму, объясняли, што им говорить. В Прентисстауне не так: всякий словно подкрадывается к словам, штоб оглоушить сзади по затылку. Мэнчи, кажется, был от нее в восторге. – Подальше, – поддакнул он низким голосом, глядя на нее так, словно она вся была сделана из еды. Я чуть было не начал выспрашивать у нее всякое, ну, типа, раз она соблаговолила заговорить, можно забросать ее всеми вопрошаниями, какие только сможешь придумать, насчет кто она, откуда, чего вообще случилось и так далее, пока не кончатся. Мой Шум весь был битком набит этими вопрошаниями, они так летели в нее, што твоя дробь, но изо рта у меня столько всего хотело выпрыгнуть разом, што так и не выпрыгнуло ничего, а она повесила мешок на плечо и глядела в землю, а потом просто прошла мимо меня, мимо Мэнчи и дальше, на дорогу. – Эй. Она остановилась, обернулась. – Подожди меня. Я взвалил на спину рюкзак, нащупал нож в ножнах на пояснице, повел плечами умостить поклажу поудобнее, бросил: «Пошли, Мэнчи», – и потопал по дороге за ней. По эту сторону реки тропа неторопливо отворачивала от обрыва и ныряла в поросший какими-то кустиками ландшафт, а дальше – вокруг и прочь от большей горы, нависавшей по левую руку. Добравшись до поворота, мы оба как один остановились и обернулись. Мост еще горел вовсю, болтаясь на обрыве напротив, што твой огненный водопад. Огонь уже вскарабкался по всей длине до самого верха – злой и зеленовато-желтый цветом. Дым висел так густо, што и не разобрать, чем там мэр с его людьми занимаются: уехали, или ждут, или чего. По идее, оттуда должен был доноситься Шум, хоть тихо, хоть шепотком, но с тем же точно успехом мы могли его и не слышать – за всем этим треском огня и бурливой водой на дне ущелья. Пока мы любовались картиной, огонь доел опоры на том берегу, дерево громко лопнуло, и горящий мост полетел вниз, стукаясь об откос, и с плеском шлепнулся в реку, выдав напоследок еще облако дыма и пара, штоб уж окончательно испортить нам обзор. – Што было в той коробочке? – спросил я. Она открыла было рот, но снова закрыла и отвернулась. – Все в порядке, – заверил я. – Я тебя не трону. Она посмотрела на меня, и мой Шум как раз был доверху полон того, што едва не случилось несколько минут назад, когда я и правда собирался ее тронуть, – еще чуть-чуть, и я бы… А ну его. Мы больше не сказали ни слова. Она пошла прочь, а мы с Мэнчи – за ней, по тропинке, в кусты. Хоть ты знай, што она говорить умеет, хоть не знай, а с этой ее тишиной оно ничем не помогло. Што с того, што у нее голова словами набита, если слышать их можно, только когда она говорит? Она шла впереди, я пялился ей в затылок, а сердце все так же бежало за ней, за ее безмолвием, протянув ручки, будто потеряло што-то ужасное, што-то настолько печальное, што впору заплакать. – Плакать, – буркнул Мэнчи. Затылок по-прежнему двигался вперед, как ни в чем не бывало. Дорога все еще была широка, и лошадям впору, но ландшафт кругом сделался каменистее, а траектория – извилистей. Где-то справа внизу до сих пор грохотала река, но мы от нее потихонечку удалялись, уходя все глубже в каменные стены, подчас подступавшие с обеих сторон, словно идешь по дну коробки. Из каждой расселины торчали низенькие колючие елки, а вокруг их стволов вились какие-то желтые лозы, все в шипах, и такие же желтые саблезубые ящерицы чиркали по камню и шипели нам в спину. Кусать! – угрожающе свистели они. Кусать! Кусать! Што тут ни потрогай, обо все обрежешься. Минут через двадцать-тридцать дорога еще расширилась, а по сторонам показались деревья, реденькие, но настоящие; лес явно подумывал, не начаться ли заново. Еще появились трава и камни – достаточно низкие, штобы сесть. Это мы, в общем, и сделали. Сели. Я вытащил из рюкзака шматок сушеной баранины и отрезал по полоске себе, Мэнчи и девочке. Она взяла, ни слова не говоря, и какое-то время мы сидели порознь, ели. Я – Тодд Хьюитт, думал я, закрыв глаза и жуя, а заодно стесняясь своего Шума, раз уж теперь ясно, што она может его слышать… и што она может о нем подумать, тоже. Тайно подумать, заметим, втихую. Я – Тодд Хьюитт. Через двадцать девять дней я стану мужчиной. Што, кстати сказать, чистая правда. Время-то, оно идет, даже когда ты на него не смотришь. Откусил еще мяса. – Никогда раньше не слышал такого имени: Виола, – сказал, глядя в землю. Ну, или на мясо. Она не ответила, и я невольно поднял глаза. И увидел, што она на меня смотрит. – Чего? – Твое лицо. – Чего – мое лицо? – нахмурился я. Она сделала два кулака и немного побила себя ими по щекам – понарошку, конечно. Я залился краской. – Ну. Да. – И еще раньше. От… – Она запнулась. – От Аарона.