Тогда он встал, выпив предварительно стакан вина. Отодвинул в сторону тарелки и остатки простывшей колбасы, которую мы не доели. Тщательно вытер тряпкой клеенку на столе. Взял из ящика ночного столика листок бумаги в клетку, желтый конверт, красненькую деревянную ручку и квадратную чернильницу с лиловыми чернилами. Когда он сказал мне имя той женщины, я понял, что она арабка. Я написал письмо. Писал наудачу, но старался угодить Раймону, так как у меня не было причин обижать его. Написав, я прочел письмо вслух. Раймон слушал, покуривая сигарету, и кивал головой. Он попросил меня еще раз прочесть письмо. Остался вполне доволен. – Я так и думал, что ты знаешь жизнь. Сначала я не обратил внимания, что он уже говорит мне «ты». Заметил и поразился только, когда он сказал: – Ну, теперь ты мне настоящий приятель. Он повторил эти слова, и я сказал: «Да». Мне ведь безразлично было, что я стал его приятелем, а ему, по-видимому, очень этого хотелось. Он заклеил конверт, и мы допили вино. Потом мы некоторое время курили, но уже не разговаривали. На улице стояла тишина, слышно было, как прошуршали шины проехавшего автомобиля. Я сказал: «Уже поздно». Раймон согласился со мной и добавил: «Быстро время проходит» – в известном смысле замечание верное. Мне хотелось спать, но трудно было подняться и уйти. Вероятно, у меня был усталый вид, так как Раймон сказал мне: «Не надо раскисать». Я сначала не понял. Тогда он добавил, что, как он слышал, у меня умерла мать, но ведь рано или поздно это должно было случиться. Я тоже так считал. Я встал, Раймон очень крепко пожал мне руку и сказал, что настоящие мужчины всегда поймут друг друга. Выйдя от него, я затворил за собой дверь и постоял в темноте на площадке. В доме все было спокойно, из глубокого подвала тянуло на лестницу сыростью и чем-то затхлым. Я слышал только, как у меня пульсирует кровь в жилах и звенит в ушах. Я не двигался. Но в комнате старика Саламано глухо заскулила собака. IV Всю неделю я хорошо работал; приходил Раймон, сказал, что послал письмо. Два раза я был с Эмманюэлем в кино. Он не всегда понимает то, что показывают на экране. Приходится ему объяснять. Вчера, в субботу, пришла Мари, как мы с ней условились. Меня очень тянуло к ней. На ней было красивое платье, в красную и белую полоску, и кожаные сандалии. Платье обтягивало ее упругие груди, она загорела, и лицо у нее было очень свежее. Мы сели в автобус и поехали за несколько километров от Алжира – туда, где были скалы, а за ними песчаный пляж, окаймленный со стороны суши тростником. Шел уже пятый час дня, солнце пекло не так сильно, но вода была теплая, к берегу лениво подкатывали длинные низкие волны. Мари научила меня забавной игре: нужно было набрать с гребня волны полный рот пены, лечь на спину и фонтаном выбрасывать ее в небо. Пена пушистым кружевом рассеивалась в воздухе или падала на лицо теплым дождиком. Но она была горько-соленая, и через некоторое время у меня стало жечь во рту. Подплыла Мари, прижалась ко мне и, поцеловав меня в губы, провела по ним языком. Мы долго качались на волнах. Потом мы вышли и оделись; Мари смотрела на меня блестящими глазами. Я поцеловал ее. И с этой минуты мы больше не говорили. Я обнял ее, и мы пошли быстрым шагом к автобусу, торопясь поскорее добраться до моей комнаты и броситься на постель. Я оставил окно открытым, и было приятно чувствовать, как ночная прохлада пробегает по телу. Утром Мари осталась у меня, и я сказал ей, что мы позавтракаем вместе. Я сбегал, купил мяса; когда возвращался домой, из комнаты Раймона доносился женский голос. Немного погодя Саламано стал бранить свою собаку, и мы слышали, как он шаркает подошвами, а собака стучит когтями по деревянным ступенькам лестницы; потом старик крикнул: «Сволочь! Падаль!», и они вышли на улицу. Я рассказал Мари про чудачества старика, и она смеялась. На ней была моя пижама с засученными рукавами. Когда Мари засмеялась, я опять ее захотел. Потом она спросила, люблю ли я ее. Я ответил, что слова значения не имеют, но, кажется, любви к ней у меня нет. Она загрустила. Но когда мы стали готовить завтрак, она по поводу какого-то пустяка засмеялась, да так задорно, что я стал ее целовать. И в эту минуту в комнате Раймона началась шумная ссора. Сначала слышался пронзительный женский голос, а потом Раймон закричал: – Ты меня обманывала, ты меня обманывала! Я тебя научу, как меня обманывать! Послышались глухие удары, и женщина завыла, да так страшно, что немедленно на площадку сбежались люди. Мы с Мари тоже вышли. Женщина все вопила, а Раймон бил ее. Мари сказала, что это ужасно, я ничего ей не ответил. Она попросила сходить за полицейским, но я сказал, что не люблю полиции. Однако жилец с третьего этажа, водопроводчик, привел полицейского. Тот постучался, и за дверью все стихло. Полицейский постучал сильнее, и тогда женщина заплакала, а Раймон отворил дверь. У него был слащавый вид, во рту сигарета. Женщина бросилась к двери и заявила полицейскому, что Раймон избил ее. – Как твоя фамилия? – спросил у него полицейский. Раймон ответил. – Вынь цигарку изо рта. Не знаешь, с кем говоришь? – сказал полицейский. Раймон замялся, поглядел на меня и затянулся сигаретой. Полицейский со всего размаха влепил ему оплеуху. Сигарета отлетела на несколько шагов. Раймон переменился в лице, но ничего не сказал, только спросил смиренным голосом, можно ли ему подобрать свой окурок. Полицейский сказал: – Подобрать можно. – И добавил: – Но в следующий раз ты будешь помнить, что полицейский не шут гороховый. А тем временем женщина все плакала и твердила: – Он меня избил. Это кот. – Господин полицейский, – спросил Раймон, – разве закон дозволяет называть мужчину котом? Но полицейский велел ему заткнуть глотку. Тогда Раймон повернулся к женщине и сказал: – Погоди, деточка, мы еще встретимся. Полицейский велел ему замолчать, пусть женщина уйдет, а он пусть останется в своей комнате и ждет, когда его вызовут в участок. Он добавил, что Раймону должно быть совестно: вон как он напился, даже весь дрожит. И тут Раймон объяснил ему: – Я не пьяный, господин полицейский. Только я ведь перед вами стою, вот меня и берет дрожь. Поневоле задрожишь. Он затворил дверь, и все разошлись. Мы с Мари закончили свою стряпню. Но у Мари пропал аппетит, я почти все съел один. В час дня она ушла, а я еще немного поспал. Часа в три ко мне постучались. Вошел Раймон. Мне не хотелось вставать. Раймон присел на край кровати. И сначала он ни слова не промолвил. Тогда я спросил, как все это случилось. Он рассказал, что все сделал так, как задумал, но она дала ему пощечину, и тогда он отлупил ее. Остальное я видел. Я сказал, что, по-моему, обманщица теперь наказана и он должен быть доволен. Он согласился со мной и заметил, что как бы полицейский ни важничал, а девка все равно свое получила. Он добавил, что хорошо знает полицейских и умеет с ними обращаться. И тут он спросил, ждал ли я, что он даст сдачи полицейскому. Я ответил, что ровно ничего не ждал и к тому же не люблю полиции. У Раймона сделался очень довольный вид. Он спросил, не хочу ли я прогуляться с ним. Я поднялся с постели и стал причесываться. Раймон попросил меня выступить свидетелем. Мне это было безразлично, но я не знал, что мне полагалось сказать. По мнению Раймона, достаточно было заявить, что эта женщина обманывала его. Я согласился выступить свидетелем в его пользу. Мы пошли в кафе, и Раймон угостил меня коньяком. Потом он предложил сыграть партию на бильярде, и я едва не проиграл. Затем он стал звать меня и бордель, но я отказался, потому что не люблю таких заведений. Мы потихоньку вернулись домой, и Раймон сказал мне, как он рад, что проучил любовницу. Я находил, что он очень хорошо ко мне относится, и считал, что мы славно провели вечер. У подъезда я еще издали увидел старика Саламано. Он казался очень взволнованным. Когда мы подошли, я заметил, что при нем нет собаки. Он озирался, поворачивался во все стороны, заглядывал в темный наш подъезд, бормотал что-то бессвязное и снова оглядывал улицу своими маленькими красными глазками. Раймон спросил у него, что случилось, он не сразу ответил, только глухо пробормотал: «Сволочь! Падаль!» – и продолжал суетиться. Я спросил, где его собака. Он сердито буркнул: «Убежала». И вдруг разразился потоком слов: – Я, как всегда, повел ее на Маневренное поле. Там было много народу, около ярмарочных балаганов. Я остановился посмотреть на Короля побегов. А когда хотел пойти дальше, ее уж не было. Давно следовало купить ей ошейник потуже. Но ведь я никогда не думал, что эта дрянь вздумает убежать. Раймон сказал, что, может, собака заблудилась и скоро прибежит домой. Он привел примеры: иногда собаки пробегали десятки километров, чтобы найти своих хозяев. Но, несмотря на эти рассказы, старик волновался все больше. – Да ведь ее заберут собачники! Вы понимаете? Если б ее кто-нибудь себе взял. Но это же невозможно, кто такую возьмет? Она всем противна, у нее болячки. Ее собачники заберут. Тогда я сказал, что пусть он идет на живодерню и ему там отдадут собаку, только придется заплатить штраф. Он спросил, большой ли штраф. Я не знал. Тогда он разозлился: – Платить за эту пакость? Ну уж нет, пусть она подыхает! – И принялся ее ругать. Раймон засмеялся и вошел в подъезд. Вслед за ним поднялся по лестнице и я. На площадке нашего этажа мы расстались. Вскоре я услышал шаги старика Саламано. Он постучался ко мне. Я отворил, он стоял у двери и все извинялся: «Извините за беспокойство. Извините, пожалуйста». Я пригласил его в комнату, но он не зашел. Стоял, глядя на носки своих башмаков, и руки у него дрожали, морщинистые, в цыпках. Не поднимая головы, он спросил: – Они не отберут ее у меня, мсье Мерсо? Отдадут ее мне? Как же я без нее буду? Я ответил, что на живодерне держат собак три дня, чтобы хозяева могли их затребовать, а уж после этого срока делают с ними, что хотят. Он молча поглядел на меня. Потом сказал: «Покойной ночи». Он заперся у себя, и я слышал, как он ходит по комнате. Потом заскрипела кровать. По тихим, коротким всхлипываниям, раздававшимся за перегородкой, я понял, что старик плачет. Не знаю почему, но я вспомнил о маме. Однако утром надо было рано вставать. Есть мне не хотелось, и я лег спать без ужина. V Раймон позвонил мне в контору. Сказал, что один его приятель, которому он рассказывал обо мне, приглашает меня к себе на воскресенье: у него есть хижинка под Алжиром. Я ответил, что с удовольствием бы поехал, но обещал своей девушке провести воскресенье с ней. Раймон сразу ответил, что приглашается также и девушка. Жена его приятеля будет рада, если соберется не только мужская компания. Я уже хотел было повесить трубку, потому что патрон не любит, когда нам звонят знакомые, но Раймон попросил подождать и сказал, что он, конечно, мог бы передать мне приглашение вечером, но ему хотелось кое-что сообщить – за ним весь день ходили по пятам несколько арабов, и среди них был брат его бывшей любовницы. – Если ты нынче вечером увидишь их около дома, предупреди меня. Я сказал: – Непременно. Немного погодя патрон вызвал меня к себе, и я подумал, что получу нагоняй: поменьше говорите по телефону, побольше работайте. Оказалось, совсем не то. Он заявил, что хочет поговорить со мной об одном деле. Пока еще нет ничего определенного, все в проекте. Он хотел только кое о чем спросить у меня. Он намеревается открыть в Париже контору, чтобы там, на месте, вести переговоры и заключать сделки с крупными компаниями. И он хотел узнать, не соглашусь ли я поехать туда. Это позволило бы мне жить в Париже, а часть года разъезжать. – Вы молоды, и, по-моему, такая жизнь должна вам нравиться. Я ответил: – Да, но мне, в сущности, все равно. Тогда он спросил, неужели мне не интересно переменить образ жизни. Я ответил, что жизнь все равно не переменишь. Как ни живи, все одинаково, и мне в Алжире совсем не плохо. Он нахмурился и сказал, что я всегда отвечаю уклончиво, что у меня нет честолюбия, а для деловых людей это вредная черта. Я вернулся к себе и сел за работу. Конечно, лучше было бы не раздражать его, но я не видел оснований менять свою жизнь. Поразмыслить хорошенько, так я вовсе не какой-нибудь несчастный. В студенческие годы у меня было много честолюбивых мечтаний. А когда пришлось бросить учение, я быстро понял, что все это не имеет никакого смысла. Вечером за мной зашла Мари. Она спросила, думаю ли я жениться на ней. Я ответил, что мне все равно, но если ей хочется, то можно и пожениться. Тогда она осведомилась, люблю ли я ее. Я ответил точно так же, как уже сказал ей один раз, что это никакого значения не имеет, но, вероятно, я не люблю ее. – Тогда зачем же тебе жениться на мне? – спросила она. Я повторил, что это значения не имеет и, если она хочет, мы можем пожениться. Кстати сказать, это она приставала, а я только отвечал. Она изрекла, что брак – дело серьезное. Я ответил: «Нет». Она умолкла на минутку и пристально посмотрела на меня. Потом опять заговорила. Она только хотела знать, согласился бы я жениться, если б это предлагала какая-нибудь другая женщина, с которой я был бы так же близок, как с ней. Я ответил: «Разумеется». Тогда Мари задала сама себе вопрос, любит ли она меня? Откуда же я мог это знать? Опять настало короткое молчание, а потом она пролепетала, что я очень странный человек, но, должно быть, за это она меня и любит, однако, может быть, именно поэтому я когда-нибудь стану ей противен. Я молчал, так как ничего не мог бы добавить, и тогда она взяла меня под руку и заявила, что хочет выйти за меня замуж. Я ответил, что мы поженимся, как только она того пожелает. Я рассказал ей о предложении патрона, и Мари заметила, что с удовольствием посмотрела бы Париж. Я сообщил ей, что жил там некоторое время, и она спросила, какой он. Я сказал: – Грязный. Много голубей, много задних дворов. Все люди какие-то бледные. Потом мы отправились в город и долго бродили по главным улицам. Попадалось много красивых женщин, и я спросил Мари, заметила ли она это. Она сказала, что да, заметила и что она понимает меня. После этого мы замолчали. Но все же мне хотелось, чтобы она осталась со мной, и я предложил пообедать вместе у Селеста. Она ответила, что была бы рада, но у нее дела. Мы как раз были около моего дома, и я сказал: «До свидания». Она посмотрела на меня: – И тебе не интересно знать, какие у меня дела? Конечно, интересно, но я как-то не подумал об этом, и она, по-видимому, рассердилась на меня. Но, увидев мое замешательство, она опять рассмеялась и, потянувшись ко мне всем телом, подставила мне для поцелуя свои губы. Я пообедал у Селеста. Я уже приступил к еде, когда вошла маленькая странная женщина и спросила, можно ли ей сесть за мой столик. Я, конечно, сказал: «Пожалуйста». У нее было круглое, румяное как яблоко лицо, резкие жесты. Она сняла с себя жакет и с лихорадочной поспешностью исследовала меню. Позвала Селеста и быстро, но четко заказала ему все выбранные ею блюда сразу. В ожидании закусок открыла свою сумочку, достала квадратный листок бумаги и карандаш, подсчитала, сколько с нее следует, вытащила кошелечек, отсчитала деньги вместе с чаевыми и положила их перед собой на стол. Как раз ей подали закуски, и она живо уничтожила их. В ожидании следующего блюда достала из сумочки синий карандаш и журнал с программами радиопередач на неделю. Она аккуратно отметила птичками почти все передачи. В журнале было страниц двенадцать, и она продолжала свою кропотливую работу в течение всего обеда. Я уже кончил, а она все еще ставила птички. Потом встала, надела жакет все теми же угловатыми движениями автомата и ушла. Так как мне делать было нечего, я последовал ее примеру и некоторое время шел за нею. Она двигалась у края тротуара невероятно быстрой, уверенной походкой, не оглядываясь и не сворачивая с прямой линии, видно, хорошо знала дорогу. Довольно скоро я потерял ее из виду и пошел обратно. Я подумал: «Какая странная женщина!», но тотчас забыл о ней. У своей двери я обнаружил старика Саламано. Я пригласил его в комнату, и он мне сообщил, что собака потерялась окончательно, на живодерне ее нет. Там ему сказали, что, может быть, она попала под колеса и ее раздавило. Он спросил, нельзя ли навести справки в полицейских участках. Ему ответили, что такие мелкие происшествия там не отмечают, они случаются каждый день. Я посоветовал старику завести себе другую собаку, но он разумно ответил, что привык к той, которая пропала. Я пристроился на кровати, поджав под себя ноги, а Саламано – на стуле, около стола. Он сидел напротив меня, положив руки на колени, забыв снять с головы свою потрепанную шляпу. Шамкая беззубым ртом, он выбрасывал из-под своих пожелтевших усов обрывки фраз. Он мне уже немного надоел, но от нечего делать я стал расспрашивать его про собаку. К тому же спать мне не хотелось. Оказывается, что он взял ее после смерти жены. Женился он довольно поздно. В молодости хотел пойти на сцену, недаром же в полку играл в водевилях для солдат. Но в конце концов поступил на железную дорогу и не жалеет об этом, так как теперь получает маленькую пенсию. С женой он счастлив не был, но, в общем, привык к ней. Когда она умерла, почувствовал себя очень одиноким. Тогда он попросил у сослуживца щенка. Щенок был совсем еще маленький. Надо было кормить его из соски. Но ведь у собаки-то жизнь короче, чем у человека, вот они вместе и состарились. – Скверный был у нее характер, – сказал Саламано. – Мы иной раз цапались. А все-таки хорошая собака. Я сказал, что она, несомненно, была породистая, и Саламано явно обрадовался. – Это вы еще не видели ее до болезни, – добавил он. – Какая у нее шерсть была красивая! Просто прелесть. А когда собака заболела кожной болезнью, Саламано по утрам и вечерам мазал ее мазью. Но по его мнению, не в болезни тут дело, а в старости – от старости же лекарства нет. Тут я зевнул, и старик заявил, что он сейчас уйдет. Я ему сказал, чтобы он еще посидел и что мне жаль его собаку; он поблагодарил меня. По его словам, моя мама очень любила этого пса. Говоря про маму, он называл ее «ваша матушка». Он высказал предположение, что я очень горюю после ее смерти; я ничего на это не ответил. Тогда он смущенно и торопливо проговорил, что ему известно, как соседи по кварталу меня осуждали, зачем я поместил мать в богадельню, однако мы с ним давно знакомы, и он уверен, что я очень любил маму. Я ответил почему-то, что до сих пор не знал, что меня осуждают, но мне казалось вполне естественным устроить маму в богадельню, так как у меня не хватало средств, чтобы обеспечить уход за ней.