Такая вещица у Эномото нашлась… Минувшей зимой он с рекомендательным письмом доктора Шлейзера впервые попал в Ясногорский монастырь и сразу получил аудиенцию предстоятеля. Тот был польщён интересом к ордену жителя далёкой страны Японии – да не просто жителя, а высокопоставленного представителя самого японского императора! Предстоятель стал личным гидом Эномото и по самому монастырю, его бастионам и, конечно же, по залам музея. Выразив своё восхищение увиденным, японский дипломат заявил, что просит оказать ему честь: приобщить к собранию редкостей древний меч японского мастера-оружейника Муромасы, жившего в XVI веке по европейскому летоисчислению. Выслушав легенду о мечах Муромасы и Масамунэ, предстоятель пришёл в восторг и пожелал немедленно взглянуть на эту редкость. – Есть ли у вас какие-либо проблемы, сын мой? – поинтересовался предстоятель, бережно заворачивая клинок в шёлковую ткань. – Есть, святой отец! – без обиняков признался Эномото. И рассказал всё. – Поляки, русские, евреи, японцы – какая, в сущности, разница! – выслушав посетителя, предстоятель пожал плечами. – Бог не делит своих детей по национальностям. Позволяет ли нынче состояние вашего друга вынести тяготы переезда сюда? – Да, святой отец. Пока он ещё очень слаб, но переезд он перенесёт. – Очень хорошо. Я сегодня же напишу письмо в Варшаву, и вы захватите его с собой, сын мой. Наши братья-паулины возьмут хлопоты по перевозке раненого в Ясную Гору на себя. В дороге ему будет обеспечен покой и медицинское наблюдение. Вам не стоит волноваться более, сын мой! В нашем госпитале его никто не будет беспокоить, обещаю вам! Примите, прошу вас, этот серебряный перстень с моей монограммой – он будет вашим пропуском не только в наш монастырь, но и в любую монашескую обитель паулинов. А вам, сын мой, надо подумать над тем, чтобы ваши приезды в Ясную Гору не вызывали ни у кого вопросов. Хотите, я черкну записку графине Порезович, моей доброй знакомой? Переписку о состоянии здоровья вашего друга, кстати говоря, можно будет также вести через неё… – И вы отдали монаху свой боевой меч? – не веря своим ушам, подался вперёд Белецкий. – Мишель много рассказывал о вас, ваше высокопревосходительство. С восторгом! Я хорошо помню его рассказы о том, с каким пиететом японский самурай относится к своему мечу, считая его частью самого себя, частью своей души… И вы отдали меч?! – Да, я нарушил древние законы своей страны – то, что в Европе называют кодексом чести. Но что мне оставалось делать, когда друг, без колебания рискнувший ради меня жизнью, умирал? Вы осуждаете меня за это, господин Белецкий? – Боже меня упаси! Просто я подумал, что расставаться с фамильным мечом ради чужестранца. – Он не чужестранец! Он стал мне больше, чем родным братом, господин Белецкий! Кроме того, не забывайте – я отдал катану не какому-то монаху – я передал меч в монастырский музей! – Не сердитесь, господин посол! – миролюбиво попросил собеседник. – Лучше угостите ещё чашечкой вашего саке! А как Мишель выглядит сейчас? – Разительно изменился внешне – похудел, чуть поседел, отпустил небольшую бородку. Думаю, его не признали бы нынче и многие его прежние знакомые. Он свыкся с простой и размеренной жизнью, полюбил тишину и одиночество, перечитал, как уверяет, почти всю монастырскую библиотеку – у паулинов огромное количество книг! – Понятно… Вы часто виделись с Мишелем? – В монастыре на Ясной Горе мы виделись с ним четыре раза: я опасался приезжать чаще, чтобы не вызвать подозрений в МИДе и у полиции. Мишель… Знаете, господин Белецкий, я впервые смог назвать его по имени только там, в монастыре. По имени и на «ты», как это принято у русских. Как он обрадовался этому. Вы в России придаёте очень большое значение фамильярности – мы так не можем, господин Белецкий! Вот я недавно в порыве хорошего настроения назвал по имени своего переводчика – видимо, сказалось моё долгое житьё-бытьё в Европе – сначала в Голландии, потом здесь. Так он подпрыгнул на месте, и глаза у лейтенанта округлились как у кота! Я вынужден был извиниться за фамильярность… – Значит, Мишель, поселившись у монахов-отшельников, и сам потихоньку становится отшельником. Книжным червём. – Не только книжным, – усмехнулся Эномото. – Знаете, он пристрастился работать в монастырском саду: ухаживает за розами, подстригает деревья, ровняет дорожки… – Но ведь. – Да, у него только одна рука. Но у паулинов в Ясной Горе прекрасные мастерские. Ему сделали несколько великолепных культяшек с различными приспособлениями. С их помощью он научился даже вскапывать землю, господин Белецкий! Да так ловко! Но не это мне показалось главным! Берг хочет вернуться к людям – но не беспомощным инвалидом, которого всё жалеют! Он хочет вернуться к людям мастером своего дела… – Своего дела? Какого же? – Четыре года он, как губка, впитывал в себя мудрость человечества. Он многое постиг. Он стал философом – но не теоретическим мыслителем, а философом практическим. И рассуждает примерно так: я не могу, как прежде, быть солдатом, ибо однорукий солдат способен вызвать у противника только насмешку и жалость. Зато я могу воевать с врагами моего отечества другим оружием, которое обрёл в библиотеке! Способностью дедукции! – Дедукции? – с оттенком недоумения переспросил Белецкий. – Насколько я помню, сие понятие означает в философии логический переход от общего к частному… – Я задал ему тот же вопрос, господин Белецкий. И получил, признаться, не очень внятный ответ. Он сказал примерно так: у любого общества есть враги, которые мешают людям жить и гармонично развиваться. Враги внешние и внутренние. Борясь с захватчиками и внутренними преступными элементами, люди зачастую борются не с причиной, а уже со следствием. Для того чтобы жить спокойно и счастливо, нужно устранить именно причину. И Мишель уверен, что знает – как. Ему необходимо пополнить свой багаж знаний, на это потребуются ещё годы упорного труда. Но рано или поздно он покинет стены библиотеки и вернётся с этими знаниями к людям! – И нынче, оставляя Россию, вы оставляете здесь и своего друга, – раздумчиво протянул Белецкий. – А что прикажете делать? Не скрою: я бы очень хотел, чтобы он нынче уехал со мной в Японию. Монахи, кстати, раздобыли для него новый паспорт, у них огромные связи со своими братьями по вере во всей Европе. Он вольный, по сути, человек. Я предлагал ему отправиться в Японию морем, через Италию либо Францию. Мы могли бы встретиться либо там, либо во Владивостоке. – И что же? – А что говорят русские, когда не хотят огорчать собеседника отказом? – усмехнулся Эномото. – Они говорят: я подумаю… А как ваша дочь, господин Белецкий? Надеюсь, она забыла о своём женихе? В её возрасте примириться с потерей близкого человека гораздо легче, чем в нашем, не так ли? – Увы, не забыла, – Белецкий заметно помрачнел. – Слушайте, ваше высокопревосходительство, в буфетном шкапчике салон-вагона, насколько я знаю, есть целый арсенал крепких напитков. Вы позволите? Саке – это традиция, это символ, наверное. Это прекрасно, но… Но русскому человеку, когда он хочет на время забыть обо всём, нужно что-то покрепче! Простите, конечно… – Я в России только гость, – поклонился Эномото. – Как вам будет угодно. Знаете, если вы выберете коньяк, я, пожалуй, присоединюсь к вам! Прожив в России пять лет, я перенял многие русские обыкновения. И нахожу, что в русском «шандарахнуть» – так, кажется, говорят у вас? – есть своя прелесть. Так что прошу, командуйте! Отлучившись, Белецкий вернулся с бутылкой «Шустовского», двумя пузатыми бокалами и лимоном. Выпили собеседники не чокаясь, лишь отсалютовали друг другу бокалами. – Да, с Настенькой всё плохо, господин посол! – признался, словно и не было паузы в разговоре, Белецкий. – Наверное, правильнее было бы сказать ей, что Мишель умер. Согрешить, обмануть – но не повернулся язык. Исчез человек из её жизни – и всё! Ни мёртвого Мишеля, ни живого. Мёртвых можно оплакать – и жить дальше. А что прикажете делать девице, которой сказали, что её жених исчез после совершения некоего воинского преступления и доселе в розыске? Она ждёт от него весточки каждый день! Она себя винит в том, что они так… расстались! – Я понимаю вас, господин Белецкий! Понимаю и не снимаю с себя вины за всё, что случилось с Бергом… Мы с вами уже говорили об этом! – Вы тут и вовсе не при чём, ваше высокопревосходительство. Не вы же послали Мишеля в ту безумную поездку! Не вы столкнули его с этим, как его… С секретарём, в общем, – махнул рукой Белецкий. Взяв в руки бутылку, он вопросительно поглядел на собеседника и после разрешающего кивка наполнил бокалы. – Судьба, рок! Иначе, наверное, и не скажешь! – Неужели вы искренне полагаете, что моей вины в случившемся нет? – медленно, словно размышляя вслух, произнёс Эномото. – Поставьте себя на моё место, господин Белецкий: вас гнетёт ощущение надвигающейся беды, ваш друг видит это. Но вы держите его на расстоянии, не доверяете ему своих секретов. Не просите о помощи – и друг решает действовать сам! И попадает из-за своей молодости и горячности в чудовищную ситуацию. Едва не умирает, лишается руки – это из области физических страданий. Но есть ещё и нравственная сторона дела – офицер, совершив государственное преступление, попадает в немилость своего монарха. Его ищут, чтобы отдать под трибунал и посадить в тюрьму. Он геройски воевал, а его вычёркивают из списков батальона. Он теряет вашу Настеньку, наконец. А его родители? Он не может нынче «выйти на сцену», потому что не желает, чтобы близкие ему люди получили ещё один удар – суд, тюрьму, позор… И вы продолжаете утверждать, что я тут не при чём?! Вы на моём месте чувствовали бы себя не при чём? – Я не прав, Эномото… Беру свои слова назад. Наверное, это одна из граней русского менталитета – мы всегда жалеем тех, кому больно, кто страдает. Жалеем и пытаемся поддержать хотя бы сочувствием. Простите… – Как мне жить, господин Белецкий? Доверь я Мишелю в то время хоть часть своей тайны – и всё могло быть иначе! Мы, наверное, посоветовались, возможно, нашли бы какое-то решение проблемы… Во всяком случае, я не позволил бы ему мчаться за Асикага и вызывать его на поединок! Мужчины замолчали, избегая глядеть друг на друга. Оба смотрели в большое чистое окно, за которым мелькали клочки полей, рощицы, бедные деревеньки с покосившимися лачугами крестьян. Отчего-то совсем безлюдно было за окнами литерного экспресса – словно все обитатели здешних мест, сговорившись, попрятались от проезжих свидетелей своей безысходности и нищеты. Затянувшееся молчание прервал Белецкий: – Ну а он, ваше высокопревосходительство? Он вспоминает Настеньку? Свою прошлую жизнь? – Знаете, Белецкий, как-то в такую же примерно минуту откровенности, как и у нас с вами, с «Шустовским» на столе, Мишель показал мне целую пачку писем, которые он едва ли не ежедневно пишет своей невесте. Пишет – и складывает в шкап. Пишет – и складывает… – Будь оно всё проклято! – Белецкий хватил кулаком по столику, подхватил качнувшуюся бутылку. – Слушайте, Эномото! Дайте мне знать, когда покинете пределы России – и я добьюсь высочайшей аудиенции! Расскажу его величеству об истинных мотивах безумного поступка Мишеля. Раскрою ему ту часть вашей тайны, которую вы позволите раскрыть. Я умолю государя простить Берга! Говорят, что после Турецкой кампании[86] он стал сентиментален и ещё больше привязан к своей фактической жене, Екатерине Долгорукой! Я упаду на колени перед ней! Я заставлю дрогнуть его сердце! А вы будете уже в Японии, в безопасности… – Неужели вы полагаете, Белецкий, что меня волнует собственная безопасность? Да если бы дело было только в ней – я давно бы покаялся перед Александром! Три дня назад я был приглашён на прощальный завтрак с государем, в его резиденцию в Царском Селе. Хотите, расскажу? * * * – …Ну-с, господин посол, это наш последний завтрак в России, – Александр самолично предложил своему гостю вазочку с печеньями. – Не желаете ли? Так вот, я уже так часто повторял вам, господин Эномото, что мне не хочется расставаться с вами и терять такого интересного собеседника и доброго друга, что, наверное, надоел с этими признаниями! – Что вы, ваше величество! Поверьте, я высоко ценю ваше расположение ко мне, ваше внимание и интерес к японским обычаям и культуре. Позвольте, в свою очередь, заверить вас, что и мне чрезвычайно жаль расставаться с вами! Если у меня когда-нибудь будут дети, ваше величество, поверьте: они будут гордиться отцом, которого подарил своей дружбой русский царь! – Похвально, господин посол, что вы в столь зрелом возрасте думаете о своём будущем, о детях. Простите за нескромность – почему вы не были женаты до сих пор? – Истинный самурай, по нашим обычаям, сперва должен написать историю своего служения Японии и своему господину катаной. И лишь потом приступить к написанию своей «семейной книги»… – И уже не катаной? – залился смехом Александр, который не чурался грубоватых солдатских шуток и усмотрел в откровениях собеседника скабрёзный намёк. – Простите, простите мой бивуачный юмор, господин Эномото! Как вы знаете, я много времени провёл в лагерях наших войск, под Плевной. С кем поведёшься, как говорят… А избранница у вас уже есть? Уж не та ли это прекрасная полячка, к которой, как мне докладывали, вы последние годы зачастили в какой-то южный польский городишко? Эномото, не желая врать, счёл благоразумным лишь потупить взор. – Кажется, я угадал! – довольно кивнул Александр. – Только имейте в виду, господин посол, что прекрасных полячек часто характеризует и некоторая ветреность! Это такая же национальная особенность полячек, как оперение диковинных птиц: вот есть это оперение, и всё тут! Нужно или заранее смиряться с яркими пёрышками, или искать себе птах попроще, господин посол! – Я учту совет вашего величества! – Да, вы скоро уезжаете… Что бы вам подарить этакое, оригинальное – в память о часах наших бесед и общения, господин посол? – принялся размышлять вслух Александр. – Впрочем, может быть, у вас есть какое-то пожелание? Говорите смело! Если это только в моих силах, я исполню вашу просьбу! – Вряд ли вы исполните моё самое сокровенное желание, ваше величество. Хотя оно, безусловно, в ваших силах! – решился Эномото. Забавляясь с любимым сеттером, бесцеремонно пытавшимся залезть на колени монарха, Александр не обратил внимания на серьёзность тона собеседника. – Ну, смелее, господин самурай! Говорите! Хотите получить обратно остров Сахалин? Не выйдет, господин посол! А всё остальное – милости прошу! – А если я снова попрошу у вашего величества проявить великодушие и простить моего единственного друга, русского офицера фон Берга? Рука Александра, ласково трепавшая шёлковую красновато-коричневую шерсть на холке сеттера, на мгновение замерла. Потом снова стала двигаться – но уже какими-то неверными, прерывистыми движениями – словно надломленная. Улыбка всё ещё блуждала по лицу императора, но его глаза потухли. – «Снова попрошу», – после паузы повторил Александр. – Я не люблю, когда со мной играют в тёмную, господин посол! Даже если это друзья… Вы не желаете раскрыть мне подоплёку вашей в высшей степени странной неприличной просьбы, и вместе с тем понуждаете меня совершить деяние, противоречащее моим представлениям о чести дома Романовых. – Простите, ваше величество. Но я полагал, что, коль скоро речь идёт о судьбе несчастного молодого человека, отмеченного наградами за храбрость в сражениях, о разбитом счастье двух любящих сердец. – Погодите! – в голосе Александра зазвенела сталь. – При дворе Российского императора не принято перебивать монарха, господин посол! Погодите! Оттолкнув сеттера, Александр протянул руку и потряс серебряным колокольчиком. Распорядился мгновенно заскочившему дежурному адъютанту: – Агафонов, бланк указа и перо! Ну-с, господин посол, я вас слушаю! – Н-не понимаю, ваше величество, – смутился Эномото. – Чего ж тут непонятного? – неприятно, углом рта, усмехнулся Александр. – Вы сейчас дадите мне честное слово, что сами руководили действиями Берга. Что наущали и подстрекали его к нападению на секретаря посольства Асикага – я правильно запомнил имя несчастного дипломата, господин посол? – и я немедленно подписываю указ о прекращении всяческого преследования фон Берга. Ему вернут чин, должность в батальоне. У него даже не спросят – где он прятался эти четыре года! Ну-с, господин посол?! – …Понимаете, Белецкий, я не мог сказать такого! Я не мог сказать правду императору и не мог солгать ему! Разлейте бокалы, Белецкий! Давайте «шандарахнем» и попробуем забыть обо всём! В этом русском «рецепте», право, есть рациональное зерно! * * *