Бювуара мучили кошмары. В горячечном бреду ему снилось, что он лежит в постели с агентом Николь. Накатил приступ тошноты. — Вот, — услышал он довольно приятный женский голос. Каким-то образом жестяной тазик сам собой поднялся в воздух и оказался прямо у его рта. Бювуар был благодарен ему за это, хотя его пустой желудок уже ничего не мог извергнуть. Он откинулся на влажные от пота простыни, и сквозь полудрему ему показалось, что прохладная ткань протерла его лицо и легла на лоб. Жан Ги Бювуар снова впал в забытье. — Я принес десерт, — сообщил Габри, показывая на кухонную стойку, где стояла картонная коробка. — Шоколадный торт. — А знаешь, ты мне начинаешь нравиться, — сказала Руфь. — Я знал, что когда-нибудь ты оценишь меня по заслугам, — улыбнулся Габри, распаковывая коробку. — Я поставлю кофе, — сказала Мирна. Гамаш очистил посуду, сложил ее в раковину и открыл горячую воду. Отскребая тарелки и передавая их Кларе, он смотрел сквозь покрытое изморозью стекло кухонного окна на огни Трех Сосен и думал о фильме. «Лев зимой». Он снова и снова вспоминал действующих лиц, прокручивал в голове сюжет и некоторые из наиболее драматичных сцен между Элеонорой и Генрихом. Это был фильм о борьбе за власть и о любви, но любви извращенной, мучительной и попранной. Почему он был так важен для Сиси? И важно ли это для его расследования? — Кофе будет готов через пару минут, — сказала Клара, вешая влажное полотенце на спинку стула. Вдыхая восхитительную смесь ароматов свежезаваренного кофе и шоколада, Гамаш понял, что эти несколько минут ему лучше провести подальше от шоколадного торта. Искушение было слишком велико. — Может быть, вы пока покажете мне свою студию? — спросил он. — Я ведь никогда не видел ваших работ. Они вышли из кухни и направились к гостеприимно распахнутым дверям студии Клары. Соседняя дверь, ведущая в студию Питера, была плотно закрыта. — Это чтобы муза не сбежала, — объяснила Клара, и Гамаш глубокомысленно кивнул. Но, оказавшись в центре большого, загроможденного самыми невероятными вещами помещения, он за-стыл как вкопанный, потрясенный увиденным. В студии приятно пахло масляными и акриловыми красками. В одном углу находилось старое, потертое кресло. Рядом с ним на импровизированном столе, роль которого выполняли сложенные высокой стопкой художественные журналы, стояла грязная кружка из-под кофе. Но главное, что кругом, на всех стенах, висели совершенно удивительные произведения. Гамаш неторопливо огляделся и подошел к одной из стен. — Это Кей Томпсон, — сказал он, показывая на холст. — Угадали, старший инспектор. — Клара подошла к нему и указала на соседний портрет. — А это Матушка. Эмили я недавно продала доктору Харрис, но посмотрите сюда… — Она подвела его к противоположной стене и указала на огромных размеров холст. — Все трое. Гамаш стоял и изумленно рассматривал портрет, на котором были изображены три пожилые женщины. Их руки были переплетены, и создавалось впечатление, что они баюкают друг друга. Это был удивительно сложный коллаж, с наслоением живописи, графики, фотографий и даже каких-то надписей. Эм, изображенная посередине, самозабвенно смеялась, запрокинув голову. Матушка и Кей, поддерживающие ее с двух сторон, тоже смеялись. В этом произведении было что-то очень интимное, очень личное. Кларе удалось уловить главное — не только крепкую дружбу, связывающую этих трех женщин, но и их болезненную зависимость друг от друга. Это был гимн искренней любви, нежности и заботе, которая не ограничивается душевными беседами за чашкой чая и поздравлениями с днем рождения. У Гамаша было такое чувство, что он заглядывает в душу каждой из женщин, и это было почти невыносимо. — Я назвала его «Три Грации», — сказала Клара. — Потрясающе, — прошептал Гамаш. — Матушка символизирует Веру, Эм — Надежду, а Кей — Милосердие. Мне надоело, что Граций всегда изображают юными и прекрасными девушками. Я хотела изобразить мудрость, которая приходит с годами и болью. И позволяет нам понять истинные ценности. — Он закончен? Мне кажется, что здесь оставлено место еще для одной фигуры. — Вы очень проницательны, старший инспектор. На самом деле портрет закончен, но в каждой из своих работ я оставляю немного свободного места, что-то вроде трещинки. — Почему? — Видите, что написано там, на стене, на заднем плане? — Клара кивнула на портрет. Гамаш подошел поближе и надел очки. Звони в колокола, в те, что еще остались, И жертву не лелей, в ней совершенства нет, Есть трещина во всем, пусть даже малость, И льется сквозь нее первоначальный свет. Он прочитал четверостишие вслух. — Красиво. Мадам Зардо? — Нет, Леонард Коэн. На всех своих работах я обязательно изображаю какой-то сосуд. Иногда я это делаю чисто символически. То есть этот сосуд как бы подразумевается, но не имеет конкретной материальной формы. А иногда он имеет совершенно четкие очертания, которые можно увидеть. Вот как на «Трех Грациях». Гамаш пока не разглядел никакого сосуда. Он отступил на пару шагов назад и понял, что имела в виду Клара. Три фигуры образовывали некое подобие. чаши, а свободное пространство, которое он заметил, было трещиной, сквозь которую должен был проникать свет. — Я делаю это из-за Питера, — негромко сказала Клара. Сначала Гамаш подумал, что он ослышался, но она тихо продолжала, как будто разговаривая с самой собой: — Он как собака. Как Люси. Необыкновенно преданный. Он не способен размениваться. У него может быть только одна профессия, одно хобби, один друг, одна любимая женщина. Так сложилось, что его любимая женщина — это я. И это меня ужасно пугает. — Она повернулась и посмотрела прямо в глаза Гамашу. — Понимаете, я его сосуд, в который он изливает всю свою любовь. А если вдруг во мне появится трещина? А если я разобьюсь? А если я умру? Что он будет делать? Взгляд темно-карих глаз Гамаша был задумчив и серьезен. — Поэтому в своем искусстве вы исследуете эту тему? — В основном меня привлекает тема несовершенства и недолговечности. Есть трещина во всем, пусть даже малость… — И льется сквозь нее первоначальный свет, — закончил Гамаш. Он вспомнил о Сиси, которая столько писала о свете и просветлении, и подумал, что у нее это было связано как раз с почти болезненным стремлением к совершенству. Но в ней самой не было даже искры от того света, который излучала стоящая рядом с ним женщина. — Питер этого не понимает. И, наверное, никогда не поймет. — А вы когда-нибудь рисовали Руфь? — Почему вы об этом спросили? — Ну, честно говоря, если в ком-то и есть трещина… — Он рассмеялся, и Клара присоединилась к нему. — Нет, никогда. И знаете почему? Я боюсь. Мне кажется, что портрет Руфи мог бы стать настоящим шедевром, и мне страшно к нему приступать. — Боитесь не справиться? — Вы меня понимаете с полуслова. Кроме того, в самой Руфи есть что-то пугающее. Я не уверена, что хочу слишком глубоко заглянуть ей в душу. — Вы справитесь, Клара, — сказал Гамаш, и она почему-то ему сразу поверила. Глядя в его спокойные, ясные глаза, Клара думала о том, какие чудовищные вещи ему приходилось видеть. Убитых и изувеченных женщин, детей, мужей, жен. Эти глаза видели смерть и насилие каждый день. Клара опустила взгляд на большие, выразительные руки Гамаша и представила, как эти руки дотрагиваются до тел безвременно ушедших из жизни людей. Как они сжимают оружие, чтобы защитить жизнь и самого Гамаша, и других. Но почему-то страшнее всего было представлять, как костяшки пальцев этих рук стучат в двери, за которыми находятся люди, пока еще не подозревающие о том, какие жуткие новости им предстоит услышать. Гамаш подошел к следующей стене и увидел нечто совершенно поразительное. Здесь на всех картинах сосудами были деревья. Деревья Клары были высокими и приземистыми, буйно цветущими и отцветающими. И все они таяли, как оплывающие свечи, как будто внутренний жар плавил их изнутри. А еще они светились. В буквальном смысле слова. Эти деревья излучали внутреннее сияние. Цвета были приглушенными, как будто подернутыми дымкой, теплыми и ласкающими глаз. — Это просто изумительно, Клара. Ваши картины светятся! Гамаш изумленно повернулся к стоящей рядом молодой женщине. Он как будто увидел ее в первый раз. Нет, он, конечно, знал, что она наделена потрясающей интуицией, большим мужеством и удивительной способностью к состраданию. Но он даже не подозревал, что она настолько талантлива. — Вы показывали их кому-нибудь? — Незадолго до Рождества я дала свой портфолио Сиси. Она была дружна с Денисом Фортаном. — Владельцем галереи? — Да. Самой лучшей галереи Квебека, а может быть, и всей Канады. У него обширные связи с лучшими музеями современного искусства. Если художник понравится Фортану, можно считать, что он уже стал знаменитым. — Так это же замечательно! — Только не для меня. — Клара отвернулась. Она не хотела видеть глаза Гамаша, когда он услышит о ее позоре. — В тот день, когда была презентация книги Руфи, Сиси и Фортан были в Огилви. Мы разминулись на эскалаторах. Я поднималась наверх, а они как раз спускались вниз. Я слышала, как Сиси сожалела о том, что он счел мои работы дилетантскими и тривиальными. — Фортан назвал ваши работы дилетантскими и тривиальными? — изумился Гамаш. — Ну, говорил не он, а Сиси, но он ей не противоречил. В общем, все произошло так быстро. Прежде чем я успела что-то сообразить, как уже оказалась на улице. Я была в таком состоянии… Если бы не та нищенка, даже не знаю, что бы со мной было. — Какая нищенка? Клара замялась. После сделанного только что признания она чувствовала себя настолько измотанной и опустошенной, что у нее просто не осталось мужества для дальнейших откровений. Даже такому удивительному слушателю, каким был старший инспектор Гамаш, она бы сейчас не смогла рассказать о том, что нищенка у дверей универмага Огилви на самом деле была Богом. Она даже не была уверена в том, что по-прежнему верит в это. Клара ненадолго задумалась, пытаясь разобраться в своих чувствах. Ответ был однозначным. Да, она по-прежнему верила в это. В тот благословенный день на холодной, темной улице Монреаля она встретила Бога. Но признаться в этом сейчас Клара была просто не в состоянии. — Обычная нищенка, — ответила она. — Я купила ей кофе, и у меня сразу стало легче на душе. Странно, как может помочь такая простая вещь, да?