– Буду обязательно, – откликается Потапенко, – после занятий сразу сюда. – В пятницу, часа в четыре я освобожусь. Раньше с завода не отпустят, – вздыхает Миркин, – заскочу домой, перекушу и прибегу. – Я не смогу, – качает головой Волобуев, – невесту провожаю. Она к себе в деревню уезжает, а мне нужно вечером ее на автобус посадить. Но когда ее отправлю, готов работать. – Кстати, у предков осталось несколько банок белой краски и кисти еще с прошлого ремонта, – оживляется Серега. – Леха, я могу за тобой заехать на своей «копейке», заскочим ко мне и перевезем их сюда. – А деньги за краску и кисти? Неудобно у Тамары Федоровны просто так забирать. – Какие деньги? Чего ты выдумываешь?! – кипятится Мальцев. – Свои люди, сочтемся. Они у нас уже давно валяются, никому на хрен не нужны. Мать только рада будет их отдать. – Значит, с краской вопрос решен, – подвожу итог, – остается только мебель, но нам райком комсомола пообещал помочь. – Кстати, по этому поводу позвоню завтра Молодцову. Хорошо, что напомнил, – задумчиво отмечает наставник. – Теперь давайте разберемся, кто чем занимается, – продолжаю я, – предлагаю Веронику Подольскую назначить ответственной за привлечение молодежи в наш клуб и агитационные мероприятия. Она – девушка умная, инициативная и целеустремленная. Уверен, с этим Вероника справится, тем более что Игорь Семенович и я будем ей помогать и подсказывать. Кто за, поднимите руки. Отлично. Принято единогласно… 29 сентября 1978 года. Пятница Нина Алексеевна вдохновенно рассказывает о жизни Александра Блока. Завуч умеет заворожить своим сильным голосом и увлеченностью. Сразу чувствуется, что она любит свой предмет и «живет» им. Во время ее выразительных монологов всегда стоит тишина, и даже обычный шелест переворачиваемых страничек тетрадок звучит громом в замершем классе. Многие ученики, заслушавшись учительницу, даже не сразу реагируют на переливчатую трель звонка, сообщающего о конце урока. Но сегодня я не поддаюсь магии ее обаяния и искренним чувствам, слышным в каждом слове взволнованного рассказа о судьбе поэта. Все мои мысли занимает черный силуэт воплощенного зла, уже нависшего над моей Родиной. Орлиный профиль, холодный внимательный взгляд из-под очков, большие лобные залысины, прилизанные седые волосы, холеное лицо с тонкими чертами, – так выглядит главный архитектор и тайный идеолог развала СССР, приведший к власти своего протеже агента «Пятнистого» – всесильный и всемогущий шеф КГБ Юрий Владимирович Андропов. Проснувшийся во мне дар позволяет ясно видеть сложившуюся картину и истинных виновников развала страны. В руках этого злого гения – самая могущественная спецслужба Советского Союза – КГБ, почти полмиллиона сотрудников, 200 тысяч офицеров, осуществляющих охрану руководителей СССР, оперативно-розыскную деятельность, внешнюю разведку и контрразведку, борьбу с «внутренними врагами»: инакомыслящими. КГБ словно мафиозный спрут опутал своими незримыми щупальцами всю страну, курируя даже вопросы, связанные с обороноспособностью, социально-экономической деятельностью, внешней политикой, одной рукой показательно выкорчевывая «антисоветизм», а другой тайно взращивая молодых либералов-реформаторов во ВНИИСИ и МИПСА, которые уже сегодня занимаются вопросами «реформирования» СССР. Именно из этих «молодых ученых» вылезли внук известного писателя и рыжий верзила, ставшие флагманами «капитализации» и передела собственности после развала Союза. Все слои советского общества пронизаны «стукачами», регулярно строчащими свои доносы кураторам. Любое собрание диссидентов, заводских коллективов, молодежных неформальных движений находится под пристальным присмотром тайных агентов «плаща и кинжала», бдительно следящих за идеологической правильностью каждого брошенного слова. Только один маленький повод или решение раздавить неудобного человека, и громадный механизм самой могущественной спецслужбы приходит в движение, перемалывая людские жизни, судьбы и стирая неугодную личность в труху, уничтожая даже память о ней. Андропов и его единомышленники – страшный противник. Они яростно, с бешеной энергией рвутся к власти, не гнушаясь ничем для достижения своей цели. Люди для них – просто фигуры на шахматной доске, которые можно смахнуть одним движением руки. Уже умер странной смертью в 1976 году Андрей Антонович Гречко – боевой офицер, министр обороны, стоящий в оппозиции к Андропову, расчищая дорогу союзнику Андропова – Устинову. За пару месяцев до моего появления в 1978 году ушел из жизни от «сердечного приступа» самый молодой член Политбюро – Федор Давыдович Кулаков, освобождая место Горбачеву. На очереди Машеров, Киселев, Суслов, Брежнев, Цвигун – люди, мешавшие «серому кардиналу» перестройки прийти к верховной власти к стране. С дискредитацией Романова и воцарением «Пятнистого» на советском троне начнется развал страны. Смогу ли я даже со своим даром «видеть» людей, прошлое и будущее, противостоять Андропову и КГБ? Разум вопиет, что ничем хорошим это не кончится. Шансов развернуть Колесо Истории в обратном направлении нет, а я просто погибну, лишив себя шанса на подаренную вторую жизнь. Но спокойно жить, зная о грядущих испытаниях и развале страны, я не смогу. Совесть и офицерская честь не позволят. Они будут терзать меня каждый день, раскаленным прутом вонзаясь в сердце. И поэтому я не сверну с выбранного пути. Даже сдвинутый маленький камешек может вызвать большую лавину, а использованный крохотный шанс – привести к победе. – Шелестов! Ты в каких облаках мыслями витаешь? – насмешливый голос Нины Алексеевны отрывает меня от раздумий. Завуч стоит недалеко от меня, рассматривая с непонятным прищуром мою физиономию. Я вскакиваю с места. Отъезжающий назад стул с противным треском стукается деревянной спинкой об заднюю парту. – Ничего подобного. Я вас внимательно слушаю, – смущенное выражение лица выдает меня. – Да?! Тогда ты хорошо маскируешься, – ядовитый сарказм сочится из каждого слова завуча, – повтори, о чем я только что рассказывала. – Александр Блок был ярким представителем «символизма», литературного декадентского течения, популярного в конце девятнадцатого – начале двадцатого века, – послушно повторяю я, – оно опиралось на мистицизм, веру в другой идеальный мир. Это было отражено во всех его произведениях, подчеркивающих душевное смятение поэта, его осмысление наступающего кризиса. Блока я знал, любил, а перед уроком даже внимательно прочел главу «Русской советской литературы. 10 класс», посвященной великому поэту. Поэтому подсознательно фиксируя обрывки речи Нины Алексеевны, сумел грамотно и подробно ответить. – Верно, – завуч удивлена, но старается сохранить каменное выражение лица, – можешь, когда захочешь. Садись. Через пять минут нетерпеливо верещит школьный звонок, напоминая о конце урока. Складываю учебники. Вместе с Ваней и Пашей выхожу на улицу. К нам пристраиваются Николаенко с Дашей. Амосов торопливо дергает меня за плечо. – Леш, ну что, мы сегодня идем в ваш клуб? – В наш клуб, Паша, – поправляю его, – конечно, идем. – Во сколько встречаемся? – деловито уточняет Аня, прислушивающаяся к нашему разговору. – Подходите туда часам к четырем. Игорь Семенович уже откроет помещения, а я приеду с кистями и краской, – предлагаю им. О планируемом ремонте в помещении клуба я рассказал ребятам еще перед первым уроком. Аня, Иван и Паша сразу же вызвались помочь. Жэк на Петроградской они хорошо знали, поэтому найти клуб, находящийся в соседнем подъезде, должны были без проблем. – Ребята, давайте встретимся у жэка без пяти четыре, а там уже и Леха подъедет, – предлагает Волков. Николаенко и Амосов согласно кивают. – Я могу и немного задержаться, – предупреждаю одноклассников, – ко мне товарищ заедет на машине. Краску и кисти у него брать будем. – Кисти я тоже принесу, – встревает в разговор Амосов, – у меня они дома валяются. – Отлично. Тогда давайте сделаем так. Вы меня не ждите. Заходите в клуб, переодевайтесь, Игорь Семенович вас уже знает, скажете, если что, со мной договорились и пришли помогать наводить порядок. А как я подскочу, так и начнем. Одноклассники что-то рассказывают, возбужденно машет руками Амосов, а на меня опять накатывает ощущение нереальности происходящего. Три подростка и две девушки с комсомольскими значками идут по залитой солнцем мостовой и весело болтают, размахивая сумками с учебниками. После чадящего черным дымом здания парламента, моей гибели в «прошлой» жизни это кажется светлым сном о детстве, который вот-вот прервется, и я снова вернусь в суровую реальность, доживая последние мгновения и чувствуя, как с каждой каплей крови последние искорки жизни покидают истерзанное пулями тело. * * * – Здравствуйте, Тамара Федоровна, – здороваюсь я. – Здравствуй, Лешенька, – миловидная женщина средних лет с доброй улыбкой смотрит на меня. – Мам, мы за красками и кистями приехали. Помнишь, я говорил? – вклинивается в разговор Мальцев. – Да помню я, сынок, помню, – устало вздыхает мать Сереги, усаживаясь на стул, – иди в сарае возьми. Там четыре банки стоят возле лопат и граблей. А кисти – рядом, в отдельном ведре. – Да знаю я, мам, – басит Сережа. – Пошли, Леха. – А гостя зачем за собой тащишь? Там и одному дел на две минуты. Иди сам, а я тут с Лешей поговорю, – предлагает Тамара Федоровна. Серега согласно кивает и моментально исчезает. Только входная дверь гулко хлопает за ним. – Может быть, чаю? – спрашивает мама Мальцева. Она пытается привстать, но опять обессиленно опускается на стул. На лице женщины мелькает гримаса боли, и рука непроизвольно обхватывает живот. – Что с вами, Тамара Федоровна? – обеспокоенно смотрю на маму Сережи. – Ничего, такое уже бывало. Съела, наверно, что-то не то на дне рождения у свекрови, вот и живот уже третий день побаливает, – бормочет она, – пройдет все со временем. Я смотрю на нее и замечаю расширенные от боли слезящиеся глаза, склеры, изборожденные кровавыми прожилками, капельки пота, выступившие на лбу, мертвенно-бледное лицо. Очередное озарение ярким взрывом заполняет мозг, заставляя прикрывать глаза от нарисованной в сознании картины. – Тамара Федоровна, вас ведь уже трое суток тошнит и температура повышенная. Нельзя так относиться к своему здоровью, – обеспокоенно смотрю на нее. Женщина поднимает на меня глаза. – Откуда ты знаешь? – изумленно бормочет она. – Лех, поехали, я уже все загрузил в машину, – на пороге возникает Серега. – Сережа, ты дурак? – спокойно интересуюсь у товарища. – Чего дурак? – здоровенный Мальцев растерян. – Какие на хрен краски и кисти?! – мой голос дрожит от ярости. – У тебя мать от перитонита загибается. Уже трое суток мучается. Почему врачей не вызвал? – Так это, она говорила, что скушала что-то не то, само пройдет, – мямлит Серега, – такое уже раньше было. – Нет, Сережа, ты точно дурак, – делаю вывод, – мало ли кто что тебе говорит. Пойми, со здоровьем не шутят. Это чревато. У твоей матери перитонит. Операцию надо делать в ближайшие часы, иначе может быть поздно. – Леша, ну что ты фантазируешь? – Тамара Федоровна морщится от боли, но продолжает строго смотреть на меня. – Откуда ты знаешь, что это перитонит? Я же сказала, съела что-то не то. Не в первый раз уже такое. И поэтому врачей вызывать Сережке я запретила, нечего их попусту гонять. – Извините, Тамара Федоровна, мы с вами потом на эту тему поговорим, а сейчас вам надо собираться, – я отворачиваюсь от женщины и хватаю Серегу за плечи. – Мальцев, если мы сейчас не отвезем твою маму в больницу, все может плохо закончиться, – хорошенько встряхиваю его, – просто поверь мне. Это нужно сделать немедленно. Слышишь?! Мгновение Сережа смотрит мне в глаза и резко поворачивается к матери.