— Откуда вы знаете про Лору? — Поль-Эмиль говорил о ней. Старый летчик вытаращил глаза: — Как он мог вам о ней говорить? — Рассказывал, когда приезжал сюда. Станислас не мог опомниться: — Он приезжал сюда? Но когда же? — В прошлом году, в октябре. — Сюда? В Париж? — задохнулся офицер. — Да-да. Такое было счастье его повидать! Это был прекрасный день. Самый прекрасный. Он хотел, чтобы мы вместе уехали. В Женеву. Но я с ним не поехал. Хотел немного подождать. По крайней мере до завтра. Мы условились, что он придет еще, но он так и не пришел. Станислас бессильно откинулся на спинку стула. Что Пэл натворил? Приехал повидаться с отцом? Приехал в Париж повидаться с отцом? Поставил под угрозу безопасность товарищей, чтобы повидаться с отцом? Но почему? Господи, почему? По лицу отца текли слезы, но голос не срывался: — Знаете, я не волновался. Не очень. Ведь он присылал открытки. — Открытки? Отец грустно улыбнулся: — Да, почтовые открытки. Ах, какие открытки! Он выбирал самые красивые. Он поднялся, пошел к камину и разложил их на столе перед Станисласом. — Когда он сказал, что уезжает, это было… — он секунду подумал, — в сентябре 41-го, я просил мне писать. Чтобы мне было не так страшно за него. И он сдержал обещание. Вы сказали, верный? Он такой и был. Верный. Станислас в ужасе читал открытки, одну за другой. У него тряслись руки. Десятки открыток, по большей части от Кунцера. Но Станислас этого не знал. Он понимал только одно: Пэл нарушил все правила безопасности. Знал о последствиях и все равно нарушил. — Как эти открытки попали к вам? — Они были в почтовом ящике. Без марки, в конверте. Как будто их кто-то приносил… Пэл, Пэл, что ты наделал! Станисласу хотелось рухнуть на пол от отчаяния: тот, кого он считал своим сыном, оказался предателем! Даже его Пэл не был человеком. Его трясло. Пэл вернулся в Париж повидать отца. Абвер наверняка поджидал его — видимо, его выследили, он провалился. Увлек за собой Фарона. И беременную Лору. Бросил их в пасть немцам. Может, позвать Доффа? Нет. Ни за что. Дофф не должен ничего знать, никто не должен ничего знать. Хотя бы ради Филиппа, чтобы ему никогда не пришлось стыдиться отца, как сегодня стыдится он. Он не знал, что и думать. Нужно ли отрекаться от того, кого любил как собственного сына? — Куда Пэл хотел вас увезти? — спросил Станислас. — В Женеву. Говорил, что там мы будем в безопасности. — Почему вы не уехали? — Я не хотел сразу уезжать. Не так вдруг. Хотел попрощаться с квартирой, с мебелью. Я же говорю, мы должны были встретиться назавтра, здесь. Пообедать, а потом, в два часа дня, сесть на поезд. В Лион. Я ждал, боже, как я ждал. Но он так и не пришел. Станислас взглянул на рыдающего отца. Но уже без жалости. Сын приехал за ним в самый критический момент войны, а папаша пожелал прощаться со своей рухлядью. В глубине души Станислас надеялся, что Пэла задержали в тот же день. Надеялся, что это случилось не назавтра, что тот не вернулся к отцу опять уговаривать его ехать. Это значило бы, что Пэл не способен взбунтоваться против отца. Не способен на неизбежный бунт сыновей против отцов. Наверно, Пэл испугался последних роковых дней — последних дней отца. Но последние дни наших отцов не должны быть днями скорби, это дни будущего и вечного обновления. Ибо в последний день отца Пэл как раз сам становился отцом. — Что теперь со мной будет? — сокрушался отец. Он не хотел жить. — У Пэла есть ребенок. Отец просиял: — От Лоры? — Да. Красивый мальчик. Ему почти полгода. — Вот это новость! Я дедушка! Сын как будто не совсем умер, да? — Да. Вроде того. — А когда я смогу увидеть ребенка? — Когда-нибудь… Скоро… — солгал Станислас. — Он сейчас в Лондоне, с матерью. Лоре нельзя встречаться с отцом. Ей нельзя знать, что сделал Пэл. Он вернется в гостиницу, соврет ей, скажет, что отец скончался, сделает все, чтобы она никогда не узнала. Договорится с Доффом, но и ему не станет ничего объяснять. Никто не должен узнать, никогда. Он убьет папашу, если понадобится, лишь бы тайна жила вечно. Да, убьет, если так будет нужно! * * * — Расскажите мне подробно об этой истории, — приказал Дофф консьержке, когда та наконец явилась с подносом, кофейником и печеньем. Он почувствовал, что она надушилась. — Начиная с чего подробно? Со смерти матери? — Нет! Всю эту историю с немцем. Подумайте хорошенько, это важно. Она вздрогнула от радости — у нее важный разговор! — Это было год назад, капитан. В октябре, я тот день прекрасно помню. Я сидела тут в кресле, вот в этом самом. Да, в этом. — Что дальше? — Я услышала какой-то гвалт в коридоре, прямо тут, под моей дверью. Знаете, полковник, стены тут тонкие, а дверь — чисто картонка. Зимой, если подъезд чуть подольше открыт, на меня дует, холод так и лезет в гостиную, да, месье, чисто картонка. — Значит, вы услышали шум в коридоре… — Он самый. Мужские голоса. Французские слова и немецкие, даже ухо к стенке прижимать не надо. Открываю я дверь, тихонечко, даже, можно сказать, приоткрываю, то есть чуть-чуть открываю, только чтоб видеть… Я так часто делаю не чтобы шпионить, а чтобы знать, не мародеры ли вдруг. В общем, гляжу и вижу малыша Поля-Эмиля, я его так давно не видела! И вижу еще мужчину, который грозит ему револьвером. Этого подонка я уже раньше видела, он сюда ко мне приходил, вопросы разные задавал. — Какие вопросы? — Про Поля-Эмиля спрашивал, про его отца и про Женеву. — Женеву? — Ну сын-то в Женеве был, в банке. Директором вроде. Но я ничего лишнего не сказала, только чтобы он отвязался, вот. — А кто это был такой? — В первый раз сказался французским полицейским. Но после, когда я его в коридоре-то увидела с пистолетом, да и говорил он с двумя другими, я их прежде не видела, на своем фрицевом языке, тут я поняла, что он немец. — Вам известно его имя? — перебил Дофф. Теперь он делал пометки в блокноте с зеленой кожаной обложкой. — Нет. — Ладно. Дальше… — А потом, мой генерал, этот грязный немец швырнул Поля-Эмиля в чулан, прямо слева от входа. Теперь мне видно не было, но я слышала, что он его нещадно бил и говорил, чтоб тот выбирал. Говорил (она изобразила грубый немецкий акцент): “Я знаю, что вы английский агент и что в Париже есть другие агенты”. Примерно так, только без акцента, он по-французски чисто говорил, я потому и не заподозрила ничего, когда он сказал, будто он французский полицейский. — Выбирал что? — Если Поль-Эмиль заговорит, немец не причинит зла его отцу. А если нет, отец кончит дни как поляки, что-то вроде того. — И? — Он заговорил. Я не все слышала, но Поль-Эмиль заговорил, и они его увели. А тот грязный немец потом сюда часто приходил. Не спрашивайте зачем, я понятия не имею, только знаю что сама видела. А потом, когда Париж освободили, исчез, само собой. Дофф потерял дар речи: Пэл сдал Фарона, сдал Лору. Ту, что он любил. Нет, это невозможно… Как он мог послать Лору на смерть? Какой хаос устроил Пэл, приехав сюда! Но зачем? Дофф решил, что никто не должен ничего знать — ни Станислас, никто. Он будет хранить секрет всю жизнь, до самой смерти. Филипп не узнает правды о своем отце. Доффу было дурно, жарко, у него ломило голову. Он резко встал, едва не опрокинув поднос с так и не выпитым настоящим кофе. — Вы уже уходите, мой генерал? Дофф сурово смотрел на консьержку: — Вы кому-нибудь рассказывали эту историю, кроме меня?