49 Последние два дня он сидел в “Лютеции” на важном собрании представителей испанского, итальянского и швейцарского отделений абвера. Два дня взаперти в Китайской гостиной, два дня убито на их жаркие споры, два дня все в нем бурлило от нетерпения: какого черта он до сих пор не получил заказ? И только в конце последнего заседания швейцарский представитель сказал Кунцеру: — Вернер, чуть не забыл: ваш пакет у меня. Кунцер сделал вид, что и не помнит своей просьбы месячной давности. И поспешил за коллегой в его номер. Это был маленький, но толстый бумажный конверт. В лифте Кунцер нетерпеливо вскрыл его. Там лежал десяток открыток с видами Женевы. Пустых. * * * С ноября Кунцер, груженый провизией и шампанским, неутомимо ходил к отцу. И обедал с ним — надо было убедиться, что тот тоже поел. С кухни по-прежнему доносились ароматы. Каждый день в полдень отец готовил сыну обед. Но отказывался к нему притрагиваться. Если сын не приходил, эту еду никто не ел. Мужчины молча поглощали холодные закуски. Кунцер едва прикасался к ним, оставался голодным — лишь бы что-то осталось, и отец поел еще. И незаметно совал деньги в хозяйственную сумку. На выходных старик больше не выходил из дома. — Вам надо немного проветриться, — твердил Кунцер. Но отец отказывался наотрез. — Не хочу разминуться с Полем-Эмилем. Почему он больше не дает о себе знать? — Даст, как только сможет. Война, знаете ли, нелегкая штука. — Знаю… — вздыхал тот. — Он хороший солдат? — Он лучше всех. Когда они говорили о Пэле, на лице отца появлялись краски. — Вы воевали вместе с ним? — спрашивал отец под конец обеда, так, будто календарь застыл и каждый раз без конца повторялся один и тот же день. — Да. — Расскажите, — молил отец. И Кунцер рассказывал. Рассказывал бог весть что. Только бы отцу не было так одиноко. Рассказывал о фантастических подвигах во Франции, в Польше, везде, где стояли солдаты рейха. Поль-Эмиль громил танковые колонны и спасал товарищей; он не спал ночей — то пускал в небо зенитные снаряды, то работал волонтером в больницах для тяжелораненых. Отец восхищался сыном до умопомрачения. — Не хотите немного пройтись? — каждый раз предлагал Кунцер, завершая свой нескончаемый рассказ. Отец отказывался. — А в кино? — не сдавался Кунцер. — Нет. — На концерт? В Оперу? — Нет и нет. — Просто погулять? — Нет, спасибо. — Что вы любите? Театр? Я вам достану все что хотите, что угодно, хоть “Комеди Франсез”, только скажите. Актеры часто ходили ужинать в пивную “Лютеции”. Если отец захочет с ними встретиться или посмотреть спектакль на дому, он все устроит. Да, они будут играть для него одного, в этой гостиной, если он пожелает. А если откажутся, он закроет их жалкий театр, отправит их в гестапо, всех депортирует в Польшу. Но отец ничего не хотел, он хотел только сына. В начале января он сказал своему единственному гостю: — Знаете, однажды я уже вышел. Просто так, за какими-то бесполезными покупками. И запер дверь на ключ, хотя дал обещание, — но только из-за воров, они крадут открытки, у меня украли открытку, которую прислал Поль-Эмиль, я ее, наверно, плохо спрятал. Короче, я тогда разминулся с сыном. Никогда себе этого не прощу, я дурной отец. — Не говорите так! Вы потрясающий отец! — воскликнул Кунцер, которому вдруг захотелось размозжить себе голову из люгера: ведь вором был он. Назавтра он заказал в швейцарском отделении абвера открытки с видами Женевы. * * * Завладев набором открыток, Кунцер стал писать отцу от имени Поля-Эмиля. Он сохранил украденную открытку и, взяв ее за образец, копировал почерк. Сперва писал начерно, усердно, сотни раз, если нужно — его каллиграфия должна быть правдоподобной. Потом запечатывал открытку в конверт без адреса и опускал в железный почтовый ящик на улице Бак. Дорогой, обожаемый папочка, Прости, что я до сих пор не вернулся в Париж. У меня много дел, ты наверняка поймешь. Уверен, что Вернер о тебе заботится. Можешь во всем на него положиться. А я думаю о тебе каждый день. Скоро приеду. Очень скоро. Как можно скорее. Твой сын Кунцер подписывался “твой сын”, ему не хватало мужества на главный обман — написать имя покойного: Поль-Эмиль. К тому же, насколько он помнил, все виденные им открытки были без подписи. Иногда он даже добавлял постскриптум: “Смерть немцам!” И смеялся про себя. В феврале Канарис, устав от обвинений Гиммлера и других высших офицеров Службы безопасности рейхсфюрера, утратив последнее доверие Гитлера, покинул пост главы абвера. Кунцер, в твердой уверенности, что служба скоро будет распущена, уделял все меньше сил работе на рейх и все больше — открыткам. Теперь он был одержим идеей в совершенстве подражать почерку Поля-Эмиля. Он проводил за этим занятием целые дни, его настроение зависело от достигнутых успехов. С начала марта он писал по открытке в неделю: подражание было совершенным, его не распознали бы даже графологи абвера. И когда он приходил к отцу, тот, с сияющим видом и счастливый как никогда, показывал ему открытку от обожаемого сына. Уже март. Атака союзников неумолимо приближалась: в этом году они высадятся на северном побережье Франции, это уже ни для кого не секрет. Оставалось выяснить, где и когда. Все военные службы стояли на ушах. Ему было плевать — с абвером покончено. Ему казалось, что в “Лютеции” все, как и он сам, только делают вид, будто заняты: щелкают каблуками, бегают из столовой к коммутатору и от коммутатора в кабинеты, суетятся ради суеты. Они войну уже проиграли. Но не Гитлер, не Гиммлер — те еще нет. Иногда к нему в кабинет заглядывал Пес. — Все в порядке, Вернер? — Все в порядке, — отвечал фальсификатор, не поднимая головы от стола, склоняясь над огромной лупой. Пес очень любил Кунцера: сколько в нем усердия! “Вот, человек отдает рейху все время без остатка, весь в трудах”, — думал он, глядя на горы бумаг у него настоле. — Вы уж так не надрывайтесь, — добавлял славный Пес. Но Кунцер не слушал. Усталым он выглядел из-за своей изнурительной комедии. Что с ним происходит? Он, казалось, утрачивал связь с реальностью. В лифте он строил перед зеркалом гримасы и раскланивался. Скоро придет весна. Он так любил весну. Это было Катино время года: она доставала из шкафов юбки, ее любимой была синяя. Он радовался весне, но у него пропал вкус к жизни. Он хотел Катю. Все остальное теперь было неважно. Он оставался в Париже только из-за отца. К середине марта открытки стали приходить по два раза в неделю. 50 В Челси известие о беременности стало ударом для семейства Дойлов, и без того тяжело переживавшего войну. Лора наконец решилась сказать родителям: она была на пятом месяце и больше не могла таиться. Это случилось в воскресенье, под вечер. Станислас и Дофф отвезли ее на машине, чтобы поддержать, и теперь курили, ожидая на соседней улице. Она вернулась в слезах. Ричард Дойл воспринял новость очень плохо: он и слышать не хотел о незаконнорожденном ребенке в семье, да к тому же ребенке покойника. Бастард — дело грязное: про них станут говорить гадости, возможно, банкиры даже откажут ему в доверии. Бастард. Незаконнорожденные бывают у безмозглых служанок, они делают их в своих мансардах со случайными любовниками, а в итоге становятся шлюхами, чтобы прокормить выблядка. Нет, Ричард Дойл полагал, что это просто неприлично: дочь позволила себе забеременеть от первого встречного. Услыхав слова отца, Лора с каменным лицом встала. — Больше ноги моей здесь не будет, — спокойно сказала она. И ушла. — Бастард? — кричала Франс после ухода Лоры. — Не бастард, а сын храброго солдата, да!