— Нельзя же всю жизнь быть мудаком, Фарон! — стал отчитывать его кюре. Исполин с сальными волосами, пытаясь уйти от разговора, стал шарить по шкафам и набил рот печеньем Толстяка. — Ты чего добиваешься, Фарон? Чтобы все тебя возненавидели? — Меня и так все терпеть не могут. — Потому что заслужил! Фарон медленно прожевал печенье и печально ответил: — Ты и правда так думаешь? — Нет… Вернее, даже не знаю! Когда я слышу, как ты с людьми разговариваешь… — Черт, я же шутил, это юмор! Надо чуть расслабиться, мы же затем тут и сидим. Скоро обратно во Францию, не забывай. — Надо быть хорошим человеком, Фарон, вот что не надо забывать… Они долго, очень долго молчали. Лицо у Фарона сделалось суровым, серьезным. — Не знаю, Клод, — голос у него дрогнул. — Мы солдаты, а у солдат нет будущего… — Мы бойцы. Бойцов заботит будущее других людей. Гнев в глазах Клода потух. Они сели за кухонный стол, и кюре закрыл дверь. — Что мне делать? — спросил Фарон. Он смотрел Клоду прямо в глаза, прямо в душу. Однажды он ему покажет, он им всем покажет: он вовсе не таков, как они думают, он не подонок. И Клод понял, что великан просит отпустить ему грехи. — Иди делать добро. Будь человеком. Фарон кивнул. Клод пошарил в кармане и вытащил крестик. — Ты мне уже дал свои четки в Бьюли… — Возьми и его тоже. Носи на шее, у сердца. Только вправду носи, четок твоих я что-то не вижу. Фарон взял распятие, и когда Клод отвернулся, благоговейно поцеловал его. * * * Через несколько дней служба безопасности УСО санкционировала отъезд Толстяка во Францию, он получил приказ. Расстроенный, что покидает своих, он складывал чемодан, но свою любимую французскую рубашку оставил, жалел, что не съездил к Мелинде. Распрощавшись со всеми, он двинулся из Лондона в транзитный дом. В машине, по дороге к Темпсфорду, он понуро думал, что если попадется немцам, то назовется племянником генерала Де Голля, чтобы его уж точно казнили. Зачем жить, если никто тебя не любит? Остальные тоже один за другим получали приказ об отбытии. Расставались без лишних церемоний, как будто уезжали ненадолго. “До скорого”, — говорили они друг другу, бросая вызов судьбе. Вслед за Толстяком Лондон покинули все: Клод, Эме, Кей, Пэл, Лора, Фарон — именно в этом порядке. В начале марта главное командование поставило цели и задачи на текущий, 1943 год, и все исчезли во чреве бомбардировщиков “Уитли”. Эме оставил ключи от своей мансарды в Мейфере Станисласу. Толстяк, Клод, Кей и Пэл оставили ключ от квартиры в Блумсбери под ковриком. Они так или иначе не могли взять его с собой: ключ был английский и мог их выдать. Агентам нельзя было брать с собой никаких вещей английского производства — ни одежды, ни безделушек, ни аксессуаров. Поэтому ключ, спрятанный под железной рамкой коврика, будет лежать и ждать возвращения кого-то из жильцов. А плата за жилье в их отсутствие станет поступать арендодателю напрямую из банка. Пэл уехал сразу вслед за Кеем. Последнюю лондонскую ночь он провел в объятиях Лоры. Оба не спали. Она плакала. — Не волнуйся, — шепнул он ей в утешение. — Скоро мы встретимся здесь снова. Очень скоро. — Я люблю тебя, Пэл. — Я тоже тебя люблю. — Обещай, что будешь любить меня всегда. — Обещаю. — Лучше обещай! Сильнее! Обещай от всей души! — Я буду любить тебя. Каждый день. Каждую ночь. Утром и вечером, на заре и в вечерних сумерках. Я буду любить тебя. Всю жизнь. Всегда. В дни войны и в дни мира. Я буду любить тебя. Она покрывала его поцелуями, а он молил судьбу сберечь любимую. Проклятая война, проклятые люди; пусть судьба выпьет всю его кровь до последней капли, лишь бы пощадила ее. Он отдавал себя судьбе за Лору, как отдавал себя Господу за Толстяка. Через несколько дней бомбардировщик сбросил его с парашютом над Францией. Несколько недель спустя, в конце марта, канадец Дени, пропавший без вести, вернулся в Лондон целый и невредимый. * * * Шли месяцы. Наступила весна, потом лето. Станислас, изнывая от бремени тяжкого одиночества, часто бродил по лондонским паркам, теперь укутанным зеленью; компанию ему составляли сиреневые цветы на центральных аллеях. В своем кабинете на Портман-сквер он отслеживал перемещения товарищей, накалывал на карту Франции разноцветные кнопки, обозначая их местоположение. И каждый день молился. 27 Лето стояло прекрасное. Август. Жара. Залитые солнцем парижские улицы манили веселых, легко одетых прохожих. Благоухали горячие листья деревьев на бульварах. Прекрасное лето. Кунцер застыл у окна в своем тесном кабинете в “Лютеции”. Он злился. На себя. На своих сверстников, своих братьев. “Братья-немцы, что с вами?”, — думал он. В руке у него была служебная записка из Берлина, полученная сегодня утром: положение ухудшается с каждым днем. УСО стало страшным противником. Как так могло получиться? В конце прошлого года он не сомневался, что рейх победит в войне. Не прошло и нескольких месяцев, как положение в корне изменилось: в начале февраля случился Сталинград, потом союзники вторглись на Сицилию. Наверно, эти победы придали новые силы проклятым английским агентам. Ибо теперь немецким солдатам во Франции было страшно: убийства офицеров, нападения на конвои, регулярные диверсии на железной дороге. Недооценили они английские спецслужбы и силы Сопротивления. Надо было усилить меры безопасности для офицеров и охранять даже самые мелкие конвои. Почему британские агенты так легко попадают во Францию? Абверу, несмотря на своих агентов в Англии, так и не удалось выяснить, откуда члены УСО отбывают во Францию; стоит раскрыть эту тайну, и они наверняка выиграют всю партию! Это понимали все. Теперь вопросом озаботились в высших военных сферах — ответ хотел получить сам Гитлер. Но абвер ему точно ответа не даст: ему уже не по силам, он в упадке, подорван соперничеством с гестапо. Кунцер налил себе чашку кофе, но пить не стал. Гестапо. Он ненавидел гестапо. Будь прокляты нацисты. Будь прокляты Гитлер, Гиммлер и его тайная полиция: они помешаны на своих чертовых этнических чистках и из-за этого проиграют войну. Иногда, сталкиваясь с офицерами гестапо, он обзывал их “грязными бошами” — по-французски, скороговоркой, чтобы никто не понял. Маленький реванш. Но он знал: скоро гестапо вытеснит абвер. Гиммлер ненавидит Канариса, шефа абвера, все время настраивает фюрера против него. Если падет Канарис, падет и абвер. Нет, он не любил гестапо, не любил их методы, не любил их офицеров, по большей части невежд. Он не любил невежд. Его долг — уничтожить британцев, подавить вооруженное сопротивление солдатам вермахта. Но на тех, кто воюет с гестапо, ему глубоко плевать. Впрочем, на гестапо нападали редко. Вот на солдат — да, на храбрых солдат, по большей части совсем мальчиков. Им было уготовано будущее, а они отказались от своей мечты, чтобы защищать родину. Гордые патриоты. Лучшие из лучших. И он не потерпит, чтобы кто-то нападал на сынов Германии, на детей, ничем не заслуживших такой судьбы. Кунцер верил Канарису. Несколько лет назад Канарис сделал одним из приоритетов Америку: создал разветвленную сеть агентов и направил его, Кунцера, в Вашингтон. Это было в 1937-м. В тот год ни одна телеграмма ни из одного посольства не отправлялась без его ведома. В Германию он вернулся в 1939-м воевать, а американская сеть кончила плохо: раскрытая в 1940 году ФБР, она была частично усилена агентами — выходцами из гестапо, плохо подготовленными, тупыми неумехами, и федералы снова уничтожили ее. На сей раз окончательно. Гестапо вообще ни на что не годилось — это точно. Сразу после оккупации Парижа он получил ответственный пост. Его направили в Группу III парижского отделения абвера, в отдел контрразведки; Группа I занималась разведкой, а Группа II — диверсиями во вражеской стране и психологической войной. В “Лютецию” они въехали в июне 1940 года, и в течение следующих двух лет Сопротивление было подавлено. Теперь все иначе. Первого января Вильгельм Канарис отпраздновал свое 56-летие, Кунцер написал ему по этому случаю письмецо. Он очень любил Канариса — Старика, как называли его в Управлении, — тот стал совсем седым по меньшей мере десять лет назад. Как нанести удар по УСО? Сейчас он уже не знал. Опустились руки. И порой задавался вопросом, победят ли они в этой войне. Он закрыл дверь кабинета и поставил на граммофон пластинку. Музыка его успокаивала. 28 Фарон бежал по полю. Он был счастлив. Мчался со всех ног по тропинке к хижине на опушке леса. Там он оставил бинокль. Вечерело, но было еще светло. Он любил летние вечера, любил их начало, еще пронизанное солнцем и теплом. Любил жизнь. Теперь он бежал в высокой траве, со стороны дороги его защищали развесистые фруктовые деревья; он был в обычном костюме, под пиджаком прятался “Стэн” со складным прикладом. Он смеялся. Добравшись до леса, нависавшего над дорогой и полями, он сбавил темп, чтобы не порвать костюм о низкие ветки. Через минуту он был уже в старой охотничьей хижине, бревенчатой, трухлявой, стоявшей за высокими дубами. Заглянул в выбитое окно, убедился, что внутри никого нет, и вошел. Бинокль лежал за обрешеткой. Он поднес его к глазам и через окно, скрытый от людских глаз сплетением толстых ветвей, осмотрел серую полосу дороги вдали, с удовольствием задержав взгляд на столбе дыма, поднимавшегося над скоплением машин. Дрожа от нетерпения, они ждали в траве на пригорке у проселочной дороги. Перед ними была длинная прямая линия; с минуту назад дозорный известил их туманным горном, что конвой уже близок, и они издалека увидели его. Несмотря на судорожное напряжение, Фарон улыбнулся: его сведения оказалась точными, офицер с конвоем в самом деле выезжал из окрестных мест этой дорогой. Он бросил гранату, давая сигнал к атаке. Их было семеро; семь гранат почти одновременно полетели в два автомобиля — в машину офицера и охраны. Жалкая охрана! Ничего не заметила. Фарон и шесть его бойцов, выскочив из укрытия, открыли огонь по обеим машинам. Первая перевернулась на бок, вторая была цела, но обездвижена. Они беспрерывно поливали их очередями — машины были не бронированные, их буквально изрешетило пулями. Извержение “Стэна” длилось не меньше тридцати секунд. Вечность. Фарон за деревьями ликовал. Отличная вышла засада! Он гордился своим маленьким войском, он сам обучал шестерых лучших членов ячейки. Еще несколько месяцев назад они ничего не умели, а сегодня дрались как львы. Гордился ими, гордился собой. Они все сделали так, как он учил: позиции, определение цели, связь. Заслышав туманный горн, зарядили “Стэны”, выдернули чеки из гранат, крепко держа спусковой рычаг. Потом Фарон швырнул свою гранату, и все повторили за ним. Шикарный взрыв. Потом открыли огонь, не оставляя жертвам ни единого шанса. Его задачей как лучшего стрелка было снять шоферов, чтобы те не удрали. Хватило одной очереди. Первую машину почти перевернуло ударной волной от гранат, одновременно четверо стрелков без остановки поливали огнем кузовы автомобилей — целили в людей, но стреляли во все, как он приказал. Со “Стэном” точности все равно не добьешься, нечего беречь боеприпасы. Для Фарона гвоздем номера был резервный стрелок, отлично справившийся со своей ролью. Это была одна из его боевых находок: задачей этого стрелка было держаться наготове, но не стрелять, внимательно следить за товарищами, и если какой-то “Стэн” заедало или кто-то менял обойму, он немедленно занимал его место, и огонь не прекращался. Противник не получал ни малейшей передышки для контратаки. А когда замолчавший “Стэн” вступал в бой, резервный стрелок тут же готовился стрелять снова. Фарон был в восторге от своего изобретения: он улучшил технику стрельбы, придумал собственный метод и однажды будет обучать ему в Локейлорте. Он прекрасно представлял себя в роли тамошнего инструктора. Он великий солдат. Они не встретили никакого сопротивления. Немцы погибли все, не успев даже встать с кожаных сидений. А если кто еще и дышит, так вот-вот истечет кровью. Фарон подумал было спуститься с пригорка и прикончить выжившего, если таковой есть, но быстро отказался от этой мысли — оно того не стоило. Подходить к машинам рискованно, можно получить пулю: вдруг кто-то из оккупантов от отчаяния найдет в себе силы разрядить в него люгер. И вообще Фарон надеялся, что хоть одна из жертв выживет. Важно было не число убитых, в этом конкретном случае оно не имело значения: несколько военных, пусть и в высоких чинах, — сущий пустяк по сравнению с миллионной армией. Задачей таких операций было не убивать, но создавать атмосферу тотального страха, и не для горстки бедолаг из конвоя, а для всех немецких солдат на французской земле. Даже лучше, если кто-то выживет. Он всем расскажет, как все было неожиданно, расскажет про ужас, панику, бессилие, крики, про решимость нападавших, про погибших товарищей, минутой раньше весело шутивших рядом, на соседнем сиденье. Слова уцелевшего на больничной койке, которая станет единственным его прибежищем на ближайшие месяцы, а может, и дольше, донесут до всех послание Фарона: смерть, муки, ужасные раны — вот что ждет их всех, их, дерзнувших изнасиловать Францию. Им нигде не будет покоя. Поэтому Фарон решил больше не рисковать и скомандовал отбой. Операция прошла успешно, она окрылит его людей. Когда солдаты верят, они становятся сильнее. Они скатились с пригорка по противоположному склону и побежали. “Встретимся в нашем месте!” — крикнул Фарон бойцам, садившимся в фургон, где их уже поджидал дозорный с туманным горном. А гигант ринулся дальше, к хижине, нарушив правила безопасности. Но ему хотелось видеть. Теперь он улыбался, не отрываясь от бинокля, наслаждался картиной изрешеченного горелого железа. Ему даже почудился отчаянный крик, и он засмеялся от радости. “Я стал человеком, Клод. Ты только посмотри…”, — произнес он вслух. За его плечами был внушительный список диверсий. Он уже подорвал несколько поездов. О, какой азарт! Конечно, ему было страшно. Но это был великолепный, успокоительный страх, а не тот, настоящий, страх труса. Он убивал. Даже больше, чем ему казалось. Он убивал людей в поездах, в легковых автомобилях, в грузовиках. Он выследил и убил несколько немецких офицеров. Обычно УСО требовало создать для убийства группу из нескольких человек, но он работал в одиночку. Наблюдал за повседневными мелочами — в этих мелочах и заключалась главная слабость. Офицер, оказавшись проездом на несколько дней в городе, всегда наверстывал, всегда как будто старался одолеть одиночество своей кочевой походной жизни: ходил в один и тот же ресторан в обед и вечером, в одни и те же часы. Пунктуальность немцев была в его глазах огромным проколом. Он терпеливо поджидал их на углу пустынной улицы, зная, что офицер, раб своих привычек, вскоре появится перед ним. И молча убивал. Обычно ножом — он любил нож. А еще он заехал в Париж, хотя не получал официального приказа. По личной инициативе. Прожил несколько дней на своей конспиративной квартире, только чтобы еще побродить вокруг “Лютеции”. Скоро придет и ее черед. Ничего невозможного. Он думал о ней все время, в любую свободную секунду разрабатывал план операции. До конца года он взорвет “Лютецию”. И станет величайшим героем войны. Фарон радовался в хижине. Но пора уходить, хоть и неохота: скоро немцы поднимут тревогу, начнут прочесывать лес. Он не любил, когда приходилось убегать, он любил смотреть. Он не любил убегать ни от кого. Пусть приходят, пусть приходят за ним. Он уже давно ничего не боится.