Я машинально стряхиваю пепел. Мое сердце упало на словах «проклятие» и «призраки», а уж при упоминании «негативной энергии» оно вовсе оборвалось. Пристраивая пепельницу у себя на коленях, я спрашиваю: – Что значит «негативная энергия»? Но Честейн считает, что слова говорят сами за себя. – Это энергия, – объясняет она как маленькому, – и она негативная. Люди придумывают сотни имен для окружающих нас явлений. Я вот зову это ци. Негативные события создают дурные ощущения, неуют. Они могут сказываться по-всякому: у человека может испортиться настроение, его может стошнить. – И что конкретно вы делаете, чтобы очистить дом от… негативной энергии? Она хватается за подлокотник кресла и выталкивает себя из него. Деревяшка скрипит. – Ты надолго в городе? Мы выезжаем к клиенту в пятницу на остров Лантау. Я узнаю, может, они не будут против, чтобы и ты к нам присоединился. Есть вещи, которые нужно увидеть собственными глазами. Об этом ведь твоя книга? Я киваю: – Она о незашоренном подходе к сверхъестественному. Она смотрит на меня из-под налитых век, изучает меня. – Отчего же мне кажется, что ты уже нацепил шоры и забаррикадировался ото всего? Ты заранее сделал выводы. – Если бы я что-то увидел своими глазами… какое-то неоспоримое доказательство… Жестом она обрывает меня. – У тебя это на лице написано. Руки скрещены, напряжение… Ты хочешь побыстрее закончить со мной и переключиться на очередного простофилю. – И кто из нас заранее делает выводы? – возмущаюсь я. – Я с вами закончу, если вы будете этого заслуживать. – Ерунда. На дворе эра убежденности, дружок. Все так путано и непредсказуемо, что люди мертвой хваткой цепляются за эти… эти… дрейфующие льдины собственных мнений. Им страшно обнажать свои сомнения, особенно перед самим собой. Это до добра не доведет. Тут уже я хмыкаю: – Не доведет до добра? То, что у людей есть свое мнение? – Люди перестали разговаривать. Они только обмениваются своими убеждениями, как пулеметной очередью. Когда ты последний раз видел, чтоб человек написал в своем блоге: «У меня еще нет мнения по этому поводу, но я сообщу, когда оно у меня появится»? Выдав эту пылкую речь, она смягчается: – Но главное, я рада, что ты пришел ко мне в начале этого своего пути. Не заостряя внимание на ее снисходительном отношении к «этому моему пути», я спрашиваю, почему она так говорит. – Ты ступил в этот совершенно новый мир с закрытыми глазами и сердцем. Рано или поздно что-то непременно напугает тебя до инфаркта, даже если ты не будешь в это верить. Так что мой тебе совет: научись управляться со своим страхом. Я научилась абстрагироваться, мне это необходимо в работе, но это пришло с опытом и навыком. Меня подмывает спросить, во сколько мне обойдется такой бесценный совет, но она явно распознает издалека любой сарказм. Тогда я спрашиваю ее мнения по поводу видео. Кажется ли оно ей настоящим? Щекочет ли какие-то, кхм, мистические уголки сознания? Она признается, что так и не видела запись, надевает очки, защищаясь от солнца, и пристраивает планшет у себя на коленях. Я отвечаю на ее вопрос, как называется ролик на сайте: «Откуда взялось это псевдопаранормальное видео?» Пока она щелкает пальцем по экрану, добираясь до видео, я наблюдаю за парапланеристом, который снижается у берега и кубарем приземляется. Слишком круто зашел на посадку – самоуверенность подвела. Я дошел до той точки, когда мне даже не нужно смотреть видео вместе с ней. За сорок восемь часов, прошедших с той минуты, как видео вернулось в мою жизнь, я успел выжечь его у себя на подкорке. Я не знаю, сколько раз успел пересмотреть его за шестнадцать часов перелета до Гонконга на командировочные от «Эрубиса». Я выучил каждое движение оператора. Каждый его вдох, каждый скачок камеры, я наблюдал за ним, как пелось в песне группы Police. И пусть я не слышу начального «Сатанахию», отмечающую экватор «Манию» и финального «Баракияла» (не говоря и об операторском «О боже, вот оно»), я все равно могу догадаться, что именно видит на экране Честейн в каждый конкретный момент. Мысленно я представляю полупрозрачные ноги, как они поворачиваются к камере, и точно знаю, сколько времени у них на это уходит. Когда-нибудь я возьму интервью у того, кто придумал этот грамотный и элегантный спецэффект с угасанием. Даже если ему это и не придется по душе. Шерилин Честейн (наверное, слишком рано называть ее «Шер»?) смотрит видео молча. Выражение лица не выдает ее мыслей, хотя морщинки на лбу становятся глубже, когда оператор сворачивает за угол и снимает мрачное таинство. Даже после кульминационного «Баракияла» она молчит. Только делает глубокий вдох, как будто на целых сорок секунд забыла, как это делается. А потом, как я и предполагал, нажимает кнопку воспроизведения заново. Пока она раз за разом пересматривает видео, я курю сигарету за сигаретой, прикуривая новые от предыдущих, чтобы не расходовать газ в «Зиппо». И зачем только я вернулся к этой гадкой привычке? А, ну да. Бекс. Наконец Честейн откладывает планшет в сторонку. – Ага, – изрекает она. – Плохо дело с твоим видео. Я захожусь кашлем, гашу наполовину недокуренную сигарету в пепельнице и выгибаю бровь: – Так вы думаете, оно настоящее? Тоже мне, удивила. – Не могу утверждать наверняка, – поправляется она. – Да мне это и вредно, знать наверняка. Но в данную секунду… да, думаю, настоящее. Никогда подобного не видала. – Что наводит вас на мысли о том, что оно настоящее? Уже задавая этот вопрос, я знаю ответ: она сама верит в эту дребедень, и ее карьера идет в гору, когда другие люди тоже верят в эту дребедень. Как и все без исключения на этой безбожной планете, или врет она, или врут ей. Честейн успокаивается, поглаживая себя между ключицами. – У меня дурное предчувствие, Джек, – говорит она, впервые называя меня не «дружком», а по имени. – А поконкретнее никак нельзя? Она нервно бросает взгляд на планшет. – Мне нужно изучить его внимательнее. – А как насчет трех слов в начале, середине и конце? Не там, где «о боже», а «Сатанахия», «Мания»… Она смотрит на меня, потом смотрит сквозь, потом – мимо, бог знает что перед собой видя, о чем-то соображая. – А какое, говоришь, было третье слово? – спрашивает она осторожно, не знаю почему. – «Баракиял». Как вы думаете, к чему они? Она опускается с небес на землю и пишет что-то в блокноте. – Позже поговорим. Пока могу только посоветовать не искать тех, кто его снял. Просто выкинь из головы. В отдалении накатывает на берег море. Неотвратимой, неукротимой волной. – Этот ролик – центральное звено всей книги, – говорю я. – Стержень. Стоит мне доказать, что это постановка, и все, что есть в Интернете менее убедительного, рассыплется, как карточный домик. – Вот что для тебя важно, – замечает она тихонько, снова изучая меня. – Отдернуть занавес и изобличить все вокруг. Ты хочешь, чтобы было, как в «Волшебнике страны Оз». Зачем это тебе, а, Тотошка? Как сам думаешь? То Скуби-Ду, то теперь вот Тотошка… Почему женщины вечно сравнивают меня с вымышленными псами? Я даже смеюсь на это в голос – практически подвиг, в моем-то состоянии после перелета. Мои мысли путаются и цепляются за другие ее слова. – Разве так уж плохо быть в чем-то убежденным? Она забирается в кресло с ногами и прячет их под себя. А эта мисс Честейн на удивление гибкая и вовсе не лишена сексуальной привлекательности. – А, – восклицает она с энтузиазмом, как будто собирается пуститься в долгий рассказ, и мне становится тревожно. – Слышал когда-нибудь о Роберте Антоне Уилсоне?[7] – А то. Известный был сатанист. – Нет, Джек, не он. Ты имеешь в виду Антона ЛаВея[8]. – А вы уходите от вопроса. Она цокает языком: – Вот тут ты ошибаешься. Хотя, как знать, может, и нет. А Роберт Антон Уилсон, к твоему сведению, даровал этому миру модельный агностицизм. Я понятия не имею, что такое этот модельный агностицизм, но чувствую, мне он не понравится. И верно: этот Уилсон, как вкратце объясняет Честейн, заявил, будто человеку вредно всю жизнь цепляться за одну систему верований. Он утверждал, что мы должны быть готовы в любой момент переменить свои убеждения и все мировоззрение. Уилсон как-то охарактеризовал веру как «гибель интеллекта». Я говорю Честейн, что это немного оправдывает его в моих глазах, так как в отношении религии это точно работает. – Это работает в отношении всего, не исключая и науку, – парирует она, наслаждаясь моими мучениями. – Перефразирую Боба и скажу, что никакую модель Вселенной нельзя ни принимать полностью за истину, ни категорически отрицать. – Наука надежна, как кремень, уж извините, – возражаю. – А прыгать с кочки на кочку, менять свои убеждения направо и налево – это трусость. Человек должен верить во что-то одно – в науку и только в науку. Потому что наука имеет дело с конкретикой – осязаемым, зримым миром. В отличие от вашего… – я небрежно обвожу рукой безделушки, которые задают тон квартире Честейн, и чувствую, что в ней начинает закипать раздражение. – А как же бозон Хиггса, – напоминает она. – Разве его можно увидеть или потрогать? – Когда я вынужден уступить ей в этом, она продолжает: – Незрим для глаза. И тем не менее дорогостоящие исследования установили его существование. Квантовая физика, как тебе должно быть известно, давно задается вопросом о роли сознания во Вселенной. Если бы мы бросили столько сил на изучение мира мертвых, сколько бросаем на создание оружия, которое пополняет мир мертвых, мы бы знали гораздо больше о жизни после смерти. – Смерть есть смерть, мисс Честейн. – Ты об этом и понятия не имеешь, – говорит она, рывком снимая очки. – Как и я, модельный агностик. Я закуриваю очередную сигарету. Она раскуривает очередные благовония. – Так что хотя бы в этом мы с тобой похожи, Джек. Пей чай. Стынет. – Вы же понимаете, что наука опровергла бы ваше понятие о «позитивной» и «негативной» энергии в два счета, да?