Кошше пожала плечами, всматриваясь в деревья впереди. Не видела она никакого тоннеля. При этом Кошше даже не могла сказать, что происходящее нравится ей всё меньше – с самого начала меньше было некуда. А вот и есть куда, подумала Кошше, когда Хейдар, дождавшись все-таки от нее признания, что да, поняла и не полезет, пока Хейдару голову не откусят, тронул жеребца, и буланый, косясь на седока в явной надежде, что тот передумает и повернет, на неуверенных ногах сделал несколько шагов и плавно сгинул между деревьями. Небо, помоги, подумала Кошше, посылая рыжую вперед. Та сделала несколько шагов, крупно вздрогнула, и неба не стало. Ничего не стало. Только теплая, пахнущая пашней темнота вокруг и двойное цоканье копыт: снизу и почему-то с боков – рыжей, и спереди – буланого. Рыжую этот спокойный цокот и темнота быстро успокоили, она несла, не задирая головы и даже не пытаясь приглядеться. Кошше поначалу вертела головой, всматривалась, прислушивалась, разводила руками, пробуя уловить или нащупать хоть какую-то подсказку, где и как они едут, но в итоге смирилась и решила взять пример с рыжей – у той голова большая и копыта тяжелые, про поведение в дороге она, наверное, побольше любого человека знает. На всякий случай Кошше шепотом окликнула Хейдара и сама испугалась того, как раскатисто прокатился шепот в разные стороны. Хейдар цыкнул в ответ. Кошше нахмурилась, поёжилась, с трудом даже перед собой признавая свою вину, нахохлилась и потихоньку задремала во тьме и слоях душноватых запахов, где дух разрубленного липового корня вытеснялся смрадом цепей, ржавеющих и истончающихся в гниющие клубки водорослей. Она так и не поняла, снились ли ей огоньки, растягивающиеся в золотисто-зеленоватых змеек, гроздья белесых грибов выше головы и цепочки неприятно светлых глаз выше грибов, – или она миновала всё это въявь и в натуре с удивительным спокойствием, близким к равнодушию. Слабый горьковатый запах полыни, утекающий в невидимый, но почти ощутимый провал в степь до горизонта, наверное, приснился. Звуки, похоже, были натуральными в основе, но перевранными и раздутыми дрёмой: топот по толстым бревнам, сменившим вдруг плотную глину, раскатывался по тоннелю разноязыкими именами разноплеменных богов, а шипенье ветра и капанье воды в щелях невидимой крепи будто расправили и надули давно задавленную форму, слова, музыку и голос совсем забытой колыбельной, что совсем забытая мать пела Кошше, а она – мальчику, мальчику, мальчику больно, ножом разрезали теплую маленькую руку, я убью всех. Кошше со всхлипом дернулась и распахнула глаза. Она по-прежнему покачивалась в седле, рыжая по-прежнему трюхала за пышным черным хвостом, вокруг по-прежнему было темно и тепло, но не так, как раньше. И звук был площе и разносился иначе, и запахи опять были лесными, потому что ехали они по лесу, но уже по сосновому, редкому и все более редеющему, всё, кончился. Хейдар через плечо смотрел на оставленный позади тоннель. Кошше напряглась, вспомнила, что только что навстречу промчался самокатчик, скорость которого не соответствовала ни местности, ни времени, но решила на это не отвлекаться. Умному человеку нет дела до чужой глупости, в том числе самоубийственной – она заразна. Да и глупому тоже нет – свою девать некуда. Хейдар, видимо, успокоенный похожим соображением, перестал пялиться за спину и странновато коситься на Кошше. Они выехали на опушку, за которой дорога уходила чуть вниз, резко расширялась и плавно сужалась, упираясь в горизонт, алой неровностью отчеркнутый от темно-синего неба. Хейдар шумно выдохнул, вдохнул и сказал, незаметно, как ему казалось, потирая правый бок: – Проехали. Везучая ты, женщина-кочмак. Ничего не слышала? Кошше подумала, оглянулась и пожала плечами. Не хватало еще рассказывать ему обо всём. Хейдар кивнул и как будто согласился с чем-то: – Отлично. Там трактир, сейчас перекусим, лад да благо. Какое перекусим, дальше поехали, раньше доберемся, раньше вернемся, да я и не голодная, собиралась сказать Кошше, – и вдруг поняла, что страшно голодна, страшно устала, и в любом случае Хейдару виднее, где стоять, а где ехать, он командир, а ее задача – выполнять и, что существеннее, вернуться. Значит, надо выполнять. Трактир оказался пристойным и чистым, даже с проточной водой в умывальне. Из обеденного зала одуряюще пахло свежевыпеченным хлебом и жареным мясом. Народу в зале почти не было, лишь веселый оборванец у входа, да и того невысокий хозяин быстро и умело турнул, едва оборванец сделал стойку на новых гостей. Оборванец послонялся по двору, выволок из конюшни убитый, но очевидно дорогой и очевидно ворованный самокат и упылил в сторону черного уже горизонта, подсвечивая себе громоздким фонарем. Далеко, впрочем, отъехать он не успел: шелест самоката слишком быстро затих, сменившись отчаянной бранью оборванца: знать, сила движителя иссякла гораздо раньше, чем рассчитывал ездок. Пустота в зале, с одной стороны, несколько настораживала – слишком много слышанных Кошше страшных сказок начинались в пустых харчевнях и тавернах с чересчур предупредительным хозяином. С другой стороны, не меньшее количество лихих историй про подвиги и приключения начиналось в переполненных трактирах. Кошше, в отличие от рассказчиков, считала кабацкие драки делом, скорее, глупым, чем увлекательным, – ну да предметы мужской похвальбы редко бывают разумными. Хозяин, следует отметить, был не столько предупредительным, сколько холодно профессиональным и не слишком болтливым – возможно, из-за сильного акцента. Заказ принял быстро, деньги за ужин и ночлег взял вперед, но по щадящим расценкам, обслужил ловко, сам. Его баба или девка, Кошше не поняла, так и не показалась из-за занавеси, отделявшей залу от кухни. Кошше старалась не жадничать, но и стесняться было странно, поскольку платил Хейдар, поэтому взяла и похлебку, и баранину с овощами, и хлеба, раз уж он пах так заманчиво. Не экономил на ней Хейдар. Зато экономил на себе – руководствуясь явно не желанием потратить поменьше. Он ел не как мужик с дороги, а как манихейский постник: вместо нормального мяса попросил отварить курицу или кролика, а пока они варились, жевал печеную брюкву. От закусок посерьезней Хейдар отказался, как и от всего горохового – похлебки, пудинга и даже хлеба. Гороху везде было много, в год мыши горох родится хорошо. Не стал Хейдар и пить – ни бражной настойки, ни пива. Попросил воды и кислых сливок, смешал их и цедил весь вечер с явным отвращением. Не зря за печень держался, сделала себе завязочку на пояске Кошше, и перестала обращать внимание на это до момента, когда и если завязочка пригодится. Еда была свежей, вкусной, посоленной в меру и приготовленной без злоупотребления травами и отдушками, утомившими Кошше в Вельдюре. И мягкой она была, так что жевалась легко, а вот откусывать было еще немного больно. Тот, кто вырубил Кошше, попал точно в подбородок. Подбородок болел, и пара зубов над ним ныла. Впрочем, когда Кошше приноровилась отрезать и закидывать кусок на клык, дело пошло споро. Она быстро наглоталась, осоловела и остывшую баранину доедала уже из принципа, с заметным усилием и смачивая каждый кусок наливкой. Хозяин подошел после умело выдержанной паузы, спросил, довольны ли гости ужином и не желают ли добавки, серьезно выслушал куцые, но искренние похвалы, сказал, что закуски, наливки и пиво доступны постояльцам всегда, так что можно подзакусить или утолить жажду в любой момент дня или ночи, и напоследок предложил сходить в савун, северную баню, небольшую, но жаркую. Хейдар, поморщившись, сразу отказался, поэтому Кошше согласилась. Заметив, что Хейдар одобрительно кивнул, Кошше, дождавшись, пока хозяин уйдет раскочегаривать савун, прямо спросила: – Приставать будешь? Хейдар уточнил: – А очень надо? То есть я могу, конечно, но сегодня лучше обошелся бы. – Вот ты наглец. Тогда обойдись. Договорились? Полезешь – не обессудь. – Кошмар, – сказал Хейдар со вздохом. – Угрозы со всех сторон. Договорились. Но тогда уж и сама не лезь, мне выспаться надо. Кошше фыркнула, подлила себе еще наливки, дождалась, пока Хейдар, кивнув ей, ускрипит вверх по лестнице, а хозяин вернется с парой истершихся, но чистых простыней и проводит ее в савун. Савун оказался сухим, опрятным и почти ярким, благодарность силовым светлякам, наклеенным на потолок. Пахло здесь нагретой родниковой водой, мыльным корнем и можжевельником, и задвижка на двери была основательной, не взломают. Кошше осмотрела савун, убедилась, что щелей и окошек для подглядывания нет – не то чтобы это сильно ее беспокоило, но лучше знать заранее. Если принимаешь малополезное или лишнее решение, делай это осознанно. Кошше пропарилась до томного звона в мышцах, трижды. Так-то мыться и обливаться одно удовольствие: вода натекала в бак сама, быстро грелась и выливалась мгновенно, не требуя следить за тем, куда и сколько льешь. Баулы, выстиранное и развешанное Кошше над камнями первым делом, к последнему ополоскиванию высохло совершенно. Печка ровно гудела, вода шипела, кожа стонала почти слышно, за стенкой протопала троица коней, их расседлали и увели, всадники, вполголоса переговариваясь про лучшее заячье жаркое, ушли в трактир. Заяц и на завтрак хорош, рассеянно подумала Кошше, готовясь одеваться. Немного поколдовав, она собрала лоскуты так, что каждый теперь стал другой частью баулы: штанины, развернувшись, закрыли спину, мотня легла на плечи – с почти недельным опозданием, но обеспечив необходимый ход по четверти круга. Небу так угодно. Кошше оставила ремни в положении для езды в седле, сыто и распаренно поразмышляла над возможными улучшениями образовавшегося кожаного рисунка, сообразила, что занимается ерундой, пытаясь как бы между прочим на сон грядущий улучшить то, что тысячу лет делали совершенным тысячи умников, усмехнулась, на всякий случай вытерла насухо весь савун и вышла во двор. Свежий темно-синий воздух схватил ее за щёки и добродушно качнул. Кошше блаженно поёжилась и пошла в трактир, к лестнице в спальню, наверняка тихую, уютную и благополучно отделенную стенкой от немытого, попахивающего болотным цветом и староватого, честно признаемся, Хейдара, который обещал не приставать. А вдруг передумает – и урезай ему достоинства, а ведь лень, да и не хочется. Может, пригодятся когда. А вдруг не передумает. К тому же она сама обещала не приставать. Помним об этом и о том, что он немытый и вонючий, как, впрочем, и все мужики, да и о том еще, что нос-то и зажать можно. Ладно, на месте разберемся. Она бесшумно, придержав рукой колокольчик над дверью, вошла в трактир и сделала шаг к лестнице. И второй – в сторону от нее, теряя сонливость вместе с игривостью. И третий, в обеденную залу, где гудели голоса и где хозяин, хлопотавший у стойки, заметив Кошше, сделал ей короткий жест. Уходи, мол. Да и пойду, пожалуй, решила Кошше, присаживаясь у стола возле двери. Попью тихонечко и пойду. После бани пить очень хочется, как бы оправдалась она перед собой и про себя, стараясь не пялиться на сидевших за центральным столом гостей и напряженно вслушиваясь, не показалось ли ей, что один из них сипит. Не показалось. Они были довольно молоды, двое, сидевшие лицом к двери, точно до тридцати; крепки, одеты в незнакомую форму и вооружены – одинаково, очевидно казенным и довольно неглупым образом. Говорила троица на странноватом диалекте северного наречия, родственном принятому в Вельдюре, но с полустертыми согласными и растянутыми гласными. Кошше такого выговора не слышала никогда, хотя в городе наслушалась всякого, так что поначалу не разбирала совсем ничего, но ушные каналы будто немножко провернулись, и стало понятно каждое слово. – Кролик – он зверек толстый и к любви привычный, а заяц – тощий и злой, лисицу лапами задрать может. – Да он и тебя может. – Тебя-то уже задрал, и не заяц, а крыса амбарная. Я не об этом, а о том, что кролик лучше зайца. И уже сипатый, сидевший спиной к Кошше, сказал: – Так давайте проверим. Хозяин, а кролик у тебя есть? Можешь и зайца, и кролика для сравнения? – Найдем, – сказал хозяин, опять делая знак Кошше, а она это зачем-то заметила и сбилась с настроя, который почти уже позволил ей решить, похож этот сипловатый голос на тот или не похож. Тот был постарше, но она сама была соплюхой, слышала иначе. К тому же один человек на разных языках говорит по-разному, особенно на таких непохожих, как северный и степной. Кошше только сейчас сообразила, что странный акцент хозяина объясняется тем, что он пытается говорить на том же неродном для него диалекте. – Хорош, – сказал второй, коротко стриженный. – Его ж на баб потянет, как кролика. – Да меня, честно говоря, и сейчас тянет, – сказал первый, с собранными пучком черными кудрями, и теперь Кошше без дополнительных подсказок поняла, что пора уходить. Но пить действительно хотелось ужасно. К тому же пока ее вроде как подчеркнуто не замечали. В такой ситуации и при такой компании самое глупое – удаляться резко и открыто. Сразу начнут обижаться или уговаривать остаться, хорошим в любом случае не кончится. Лучше дождаться удобного момента. Но сперва выяснить про сипатого. – Где ж мы тебе среди ночи бабу найдем, – сказал стриженый, с удовольствием разглядывая Кошше. Сипатый, видимо, поймав его взгляд, тоже повернулся. Кошше напряглась и расслабилась. Этому сипатому было лет двадцать пять от силы, хотя выглядел он старше – из-за худобы, со спины малозаметной, но с лица почти достойной сочувствия. Она встала, прошла к накрытому разнообразно расшитыми полотенцами столику, налила стакан настойки и пошла к выходу. Дорога была перекрыта. Сипатым. Он улыбнулся и спросил: – Прекрасная девушка не хочет составить компанию своим доблестным защитникам? – Хочет, но не может, – сказала Кошше предельно мерзким голосом. – Болею я, господа, лучше не прикасайтесь. Сиплый дрогнул и от голоса, и от смысла, но тут же заулыбался, поймав костлявыми пальцами прядь выбившихся из-под платка волос: – Больные в бане не моются, – и добавил, поведя длинным кривым носом: – И так сладенько не пахнут… Кошше повернулась к хозяину и пронзила его требовательным взглядом. Хозяин нерешительно сказал: – Господа, гостья желает спать, закон защищает постояльцев по всей… – Закон – это мы! Заткнулся и сел, – скомандовал сипатый, а стриженый подошел к стойке и проследил, чтобы хозяин исполнил приказание. Тот и исполнил, виновато и зло зыркнув на Кошше. Здоровяк с пучком встал, потянулся, подошел к сипатому, внимательно осмотрел Кошше и длинно радостно вздохнул. Он был огромным и разнообразно вонючим. Сипатый, впрочем, тоже не благоухал. И клинков в подошве нет, подумала Кошше, пытаясь спокойно оглядеться в поисках иных подручных средств. Лавка и стол тяжелые, стакан хрупкий, на стойке разделочный нож, вокруг стойки стулья. Для начала хватит. Но если это и впрямь местная казенная охрана, убивать себе дороже. Боги, куда вы нас вывели через тоннель? Правда озерный север, что ли? Это мы за несколько часов три дня пути срезали? Не отвлекайся, напомнила себе Кошше, и сказала тем же мерзким тоном: – Господа, меня муж ждет, прошу простить. – Муж подождет, – решительно заявил здоровяк с пучком. – Хочешь, позовем его, спросим? Он сам скажет, что не против, вот. – Зови, – велела Кошше с облегчением. Здоровяк поскучнел, а сипатый, чуть отойдя, чтобы перегородить дверь, засипел: – Да мы и без мужа разберемся, скоренько, пока кролик тушится. Там сколько, минут десять? Зигфрид точно успеет, три раза. Да и я… – Вечно они меня обижают, – сказал здоровяк, доверительно улыбаясь и пытаясь приобнять Кошше.