– С реками чуть проще, но при тяжелом вооружении я бы на самую широкую часть Юла и на самой быстрой лоди, да хоть скипе, не сунулся. А даже если сунулся бы, допустим, и доплыл благополучно хоть в самое сердце земель мары – дальше-то что? Все равно на сушу сходить надо. Он потрепал по шее своего коня, нервного буланого жеребца, который немедленно показал, что вот сейчас же ласкающую руку и откусит, и сказал: – Коней не просто так бросим, конечно. Присмотрят за ними. Нам же и обратно на них. Кошше кивнула, подумала и негромко спросила не столько даже Хейдара, сколько небо и мир: – А сами-то мары как совсем без коней? На себе телеги таскают? Хейдар услышал и с каким-то удовольствием даже пояснил: – А нет у них телег. И ничего на колесах нет, ну почти – блоки там, в мелком цельнорощенном инструменте, слышала, наверное, про такой, шкивы всякие попадаются. А колёса им не нужны, у них и дорог-то нет. В нашем понимании нет. Есть самодвижущиеся штуки, они их земельными речками называют – просто неровная полоса земли вперемежку с корнями, встанешь – несет тебя, как ручей утку. И переходы есть, и колодцы специальные. Это к рекам, ручьям, озерам разным. И летают они немножко. – Да ладно, – сказала Кошше мрачно. – Сказки. Люди не летают. – То люди, а то мары. И летают, и по дну реки гуляют, и в земле шустрее червей ползают. Крылья специальные выращивают, плавники с жабрами, еще есть у них пузыри такие, под носом приложил – и растеклось, как мыльная пенка по лицу, только прочная очень. Дышать можешь и так далее, пусть сам на десять локтей под водой. – Правда выращивают? Я думала, это тоже сказки. – Если бы. Они всё выращивают: и дома целиком, хоть на всю зиму, хоть на ночь, и цеха. Минутку посидеть захотели не на сырой земле – кресло вырастили, а после оно обратно в землю уходит. У них и грибницы колдовские есть, и рощи. Такие рощи рассаживают в специальных местах, поливают, как надо, ну и колдуют, как положено. Вырастает с виду дерево как дерево, а кору снял – там медные слои, слои гибкого камня, поводья из никеля, да хоть из золота, и вот тебе силовой столб, это… – Слышала. – Ну вот. Сразу готовый, выкопал и поставил или положил, куда нужно, ни шлифовать не надо, ни притачивать ничего. И таких полная роща. Или кустарник, в котором каждый листок или стебелек – силовой, тоже слышала, наверное? В каждом как полдюжины богов сидит. Или тоже дерево выросло, а вместо ствола – капустный вилок сложенных крыльев. Такие, знаешь, как огромный лоскут из мышцы: один край твердый, другой потоньше, и сразу проймы, чтобы руки вставлять. Изгибается и сокращается, как нормальное крыло не может, поднимает до облаков и несет лиг на двадцать, а если подкармливать все время – то хоть до аваров, иберов и океана. Кошше гадливо спросила: – Как подкармливать? У него рот, что ли? С зубами? Хейдар усмехнулся: – Надеюсь, нет. Можно пивом, можно спиритом, но лучше медовой водичкой. Кровью, говорят, тоже можно. – Упыри, – пробормотала Кошше. – Это вот сказки как раз, – возразил Хейдар неожиданно сурово. – Они деревенщины все, вечно забивают скот, разделывают и кровь сливают, как до́лжно. Но даже не охотятся: запрещено. Им и не на кого, честно говоря. Для волков колдовские земли запретными тогда же стали, когда и для лошадей. У них к любому нападению, воинскому мастерству и даже угрозам отношение – ну как у нас к детям малым или к обоссавшемуся пьянице. Вздыхают с жалостью и глаза прячут. – Даже если на них нападают? – уточнила Кошше недоверчиво. – Если на них нападают – они березке или травоньке два слова шепнут или рукой вот так сделают, – Хейдар показал, – и всё. Он передернулся. Кошше посмотрела вопросительно, но настаивать не стала. Сам расскажет, если надо. Хейдар и рассказал, хоть и неохотно: – Это я малой еще был, первый поход. А ярл-полукровка мог хоть месяц на земле спать, ну, у юл-мары наверное, не мог, но ближе к нам, севернее, запросто. Ну и многое ему из тайных лих и покраж сходило, вот и обнаглел. У очередного хутора высадились, и нет бы просто похватать, что возможно, да уйти – нет, ярл решил скарб вынести. Ворвались в дом… У тех колдунов еще по старинке всё было, обычные такие избы. Стали сундуки потрошить, хозяев вытолкали, дочку хотели… Понимаешь, в общем. Но отвлеклись: хутор богатый, там много разного. А я должен был смотреть: вдруг сыновья хозяйские вернутся или еще что. Ну и посмотрел. Хозяин и хозяйка руками вот так сделали. И улыбнулись еще. – И что? – спросила Кошше. – Кузнечные меха видела? Сходятся-расходятся. Ну вот и дом так сошелся и разошелся. Во все стороны. Крыша к полу, потом стенка к стенке, потом наискось. И снова встал как был. Хозяева еще рукой сделали – и свиньи из свинарника в дом пошли. Деловито так. – Зачем? Хейдар вздохнул. Кошше подумала, вздрогнула и процедила: – А потом сами они свиней сожрали. Упыри, говорю же. – А хозяин мне говорит: смотреть будешь? Ну иди тогда. Я и пошел, – задумчиво сказал Хейдар. Кошше смотрела на него. Хейдар помолчал и все-таки добавил: – Три недели шел. Еле вышел. Кошше кивнула, что при желании можно было принять за знак понимания или даже сочувствия, и вдруг задумалась и уточнила: – А хозяин тебе на каком сказал, что ты понял? – Языки-то я разбираю, – так же задумчиво отметил Хейдар. – И по-нашему можешь, – то ли спросила, то ли подтвердила Кошше, припоминая. Что-то вертелось в голове и не давалось. Шепот какой-то. Странный. Недавний. А затем – вспышка. – Так и ты по-разному можешь, – вроде не выходя из задумчивости, но малость иначе сказал Хейдар. – Нам каждый язык – еще один способ выжить, как без них-то. Мары ты ни слова не знаешь, так? Научить самым нужным фразам? – Обойдусь, – отрезала Кошше. – С таким командиром мне чего еще нужно-то? И послала рыжую из рыси в галоп. Она и впрямь не собиралась учить язык, бесполезный за пределами земель, в которых невозможно жить. Лучше разглядывать земли, на которых жить можно и нужно: неровно засеянные поля, переходящие сквозь редкий перелесок в луга вдоль холмов, местами показывающих скалистую суть там, где овраги содрали слой земли. Между холмами, подальше от тракта, медленно бродили коровы под непременным надзором людей и собак. Рассмотреть их мешали расстояние и скорость, но Кошше знала, что пастухи не отрывали от тракта взглядов, пока всадники не исчезали из виду, топот не затихал, а темная пыль не укладывалась обратно в дорожную насыпь. Рыжая чуть замедлила ход и чихнула, то ли поймав пыльцу дурнишника, то ли просто от сорного ветерка. Кошше чихнула следом, самозабвенно, так, что зубы брякнули и сопли наружу. Пыли и запахов было многовато, но они лучше, чем малоподвижная взвесь городских ароматов и зловоний. И гораздо лучше запаха, почти незаметно, но томительно текущего от Хейдара – неприятного, как от гнилых зубов или растущих на смертной топи лилий, но пострашнее и потоньше, втискивающегося сквозь поры и напоминающего о чем-то из детства, забытом Кошше лучше и старательнее, чем собственное имя. Чем степь. Чем мальчик. Не думать, напомнила она себе, но все равно вспомнила. Мальчик вскрикнул и выпятил губы, собираясь заплакать, но Фредгарт тут же ловко сунул ему в рот леденец, а стоявшая рядом нестарая нянька накрыла ручку мальчика смазанной повязкой, перебинтовала и подняла к огромной груди, шепча и подсовывая мальчику сложную механическую игрушку, которая сверкала сталью и алыми деталями, и мальчик заулыбался сквозь слёзы от упавшего со всех сторон счастья, а Фредгарт убрал в ножны клинок, так и не замеченный мальчиком. В голове Кошше шумела кровь, и в глазах стояла кровь, и весь мир заливала капля крови, не сразу, а после короткой заминки надувшаяся на ладошке мальчика, в которую ткнул острием Фредгарт, и Кошше рвалась убить тварь, едва заметив клинок, а металлические стяжки, кляп и державший под подбородком страж не позволяли ни убить, ни шевельнуться, ни закричать. А Фредгарт сказал: «Мальчик ничего не понял и не запомнил. А ты пойми и запомни. В следующий раз отрежу руку. Далее отрежу руку тебе. Мальчик – в приют калечных, ты – как суд скажет. Всё поняла?» Она всё поняла и поклялась слушаться – и им поклялась, и, что важнее, себе, и приняла необходимость ехать в паре со здоровенным приморцем, выполнять его приказы и всяко повиноваться, мирясь с тем, что именно он определяет, что, когда и каким образом делать, и именно он решает, выполнено ли задание и можно ли уже возвращаться. Это было почти невыносимо – клясться, принимать, мириться – но почти невыносимое лучше неисправимого хотя бы тем, что его можно попробовать вынести, чтобы исправить. Кошше перевела рыжую в рысь, зажмурилась, тронула запястьем веки, убедившись, что ничего не течет, дождалась, пока Хейдар ее нагонит, и спокойно спросила: – А что делать, если колдун встретится? Есть способ? Хейдар, как обычно, не удивился: – Готовься умереть. – К этому нас рождение приготовило. А еще? – Не дай ему шептать. Если успеешь. – Язык отрезать годится? Хейдар посмотрел на Кошше с задумчивым уважением и поинтересовался: – А ты умеешь? Тут навык нужен. – Языки-то я разбираю, – задумчиво сказала Кошше по-русьски. 6 – А почему не на повозках? – спросила Кошше и спокойно выдержала не то чтобы презрительный, но слегка снисходительный взгляд Хейдара, снизу доверху, с задержкой на спине и коленях. Их она держала правильно и смертельной усталости не испытывала, благодарность происхождению и детству, ох какая благодарность-то, но за последние полдюжины лет в седло она садилась раза три, из них два – на этой неделе, и предпоследний раз обошлась без седла. Так себе обошлась, но что поделаешь. В любом случае, повозкой было бы и удобнее, и проще – особенно если в пункте назначения они нужны свежими, а не убито задеревеневшими. А Вендов тракт, которым, насколько понимала Кошше, им предстояло рысить еще полтора дня, вполне подходил для колесного транспорта. Самокат утомляет не меньше лошади, силового запаса безлошадного кара на такой конец не хватило бы, а вот современная, да хотя бы и старомодная повозка была бы вполне уместна. Тему снисходительности или сочувствия Хейдар развивать не стал – умный человек, бесспорно, – а просто ткнул перчаткой вперед и чуть вправо, пояснив: – Вот потому. Там был лес, в который уходила от тракта еле протоптанная дорожка. Вот тебе и полтора дня трактом. Повозка в дорожку точно не вписалась бы. Да и лошадям, едва они въехали под слишком, на взгляд Кошше, густые и высокие кроны, стало неуютно. Кошше не была в лесу почти никогда, и того раза, из-за которого – почти, ей хватило с лихвой. А лес того раза по сравнению с нынешним был, пожалуй, рощицей. Лошади быстро обвыкли и после первых нервных мгновений с возмущенным всхрапыванием и попыткой удрать задом в более безопасное место наловчились аккуратно ставить копыта на плотные пятачки, не попадая на извивы корней и оглушительно переламывающийся валежник, не спотыкаясь и не теряя равновесия. Кошше так легко освоиться не сумела. Глаза привыкли к затененной яркости, уши – к невнятности звуков, нос и легкие – к перебору разных запахов, слишком живых и безнадежно неживых, но все равно было непривычно, жутковато и влажно, к тому же заели комары. Раз-другой кто-то с шелестом проскочил по деревьям, гораздо выше, чем Кошше считала не только опасным, но и возможным, высыпав ей на плечи и голову горсть мелкого мусора. Колкие чешуйки пробрались за шиворот. Пришлось, не останавливаясь, отстегнуть и вытряхнуть этот край рубахи. Хейдар изучил внимательно и показал бровями, что одобряет такую манеру то ли одеваться, то ли раздеваться. Знаем мы такие взгляды, подумала Кошше, подтянула нагрудный лоскут и быстренько засупонилась обратно. Через несколько часов неспешного трюхания Хейдар поднял руку, давая команду остановиться, и замер сам, вслушиваясь и всматриваясь. Итогами он остался удовлетворен, чуть склонился в седле к Кошше и негромко сказал: – Сейчас въедем в тоннель. Там темно и может закружи́ться голова, но в целом безопасно и тропа получше этой. Если никто не поджидает, выскочим сразу и без трудностей. Если кто-то поджидает – это вряд ли, я не слышу ничего, но вдруг, – не лезь, сам разберусь. Если меня свалят – тогда пожалуйста. Но до того не лезь. Поняла?