— Ужасно странно. — Что странно? — спрашивает Клык, и я подпрыгиваю, неожиданно услышав его голос. Я обычно всегда слышу его шаги, а тут совсем не заметила, как он подошел. Последние два дня я его избегала. Держусь от него подальше и только со стороны наблюдаю, как он и Бриджит Двайер создают свое «общество взаимного восхищения». Если честно, она с ним не кокетничает, но они все время что-то делают вместе, и я только и вижу, как они то перед компьютером вместе усядутся, то над одной картой наклонились. И от этих идиллических картинок у меня в животе начинаются колики и сжимаются зубы и кулаки. — Странно то, что здесь не идет снег, — спокойно отвечаю я ему, — и вообще мало осадков. Клык кивает: — Бриджит говорит, что здесь очень сухой воздух. Что практически нигде на земле суше не бывает. — А как вам понравится предложение сойти с корабля? — спрашивает вдруг Майкл. — Рады, наверно, будете? Те красные дома — это станция Лусир. Мы там собираемся сделать остановку. К ним даже туристы каждый год приезжают. — Я не знала, что нам еще с кем-то придется встречаться. — Не скажу, что совсем расслабилась на «Венди К» с нашими учеными, но я уже к ним привыкла. Думаю, что более спокойно я ни с кем и нигде себя чувствовать не буду. Поэтому начинать все по новой с какими-то новыми людьми мне совершенно не хочется. Особенно после взрывной пиццы в Вашингтоне. — На Лусире постоянно живут и работают двенадцать семей, — успокаивает меня Майкл. — Всего сорок человек. Мы с Клыком переглядываемся. Пора снова быть настороже. 39 Стихотворение, написанное Максимум Райд Белый цвет — цвет маленьких кроликов с розовыми носами; Белый — цвет облаков в голубом небе; Белый цвет — цвет мороженого в вафельной трубочке И цвет ангельских крыльев и крыльев Ангела. Белый цвет — цвет новых носков, никем никогда не надеванных, Только что вынутых из упаковки; Белый — цвет хрустящих простынь в дорогущем отеле. Белый цвет — цвет всего, что только видит глаз на необъятные мили вокруг, Если ты оказался случайно в Антарктике, спасая мир, но не уверен, что справишься с этим. Потому что, если увидеть еще хоть что-нибудь белое — даже белый хлеб или чужое белье на веревке, или даже счастливую белозубую улыбку, то совершенно лишишься рассудка и начнешь вечно толкать по Нью-Йорку тележку из супермаркета, полную пустых консервных банок, тихо что-то себе под нос напевая. Это мое первое в жизни стихотворение. Не Шекспир, конечно, но лично мне нравится. Мы причалили на станции Лусир рядом с несколькими другими кораблями и буксирами. Прямо перед пристанью красные металлические здания на сваях. — Они нас ждут, — говорит Сью-Энн, показывая на ближайшую конструкцию. — Пошли, познакомимся, и они покажут нам гостевые комнаты. — Ладно, пошли, — я скрипнула зубами, и хлынувший в кровь адреналин запускает в душе и теле боевую готовность. Здесь никакой зелени: ни деревьев, ни кустов, ни травы, ни сорняков. Здесь нет ни тротуаров, ни мусора, ни небоскребов, никаких машин. Этот населенный пункт совершенно не такой, как те людские поселения, которые мы видели когда-либо прежде. Внезапно выражение «полярная противоположность» обретает новый смысл. — Здесь все равно что на Луне, — восхищенно говорит Надж. — Так чисто, просто стерильно. — Мы исследователи! Мы увидим то, чего никто никогда не видел! Что приводит Газзи в такой восторг, и что он надеется здесь увидеть — ума не приложу. Гляжу на свою стаю. Все они немножко нервничают и сильно возбуждены. На корабле с командой ученых они чувствуют, что в их жизни есть настоящая цель. Важнее и нужнее, чем убирать свою комнату, нести дозор или добывать пропитание. И не важно, сочинили ученые эту цель, чтобы посеять у населения ненужную панику, или нет. Мои ребята считали, что они могут помочь человечеству. Совершенно очевидно, им необходимо навсегда забыть, что еще три недели назад мы сражались за свои жизни. Не понимаю, почему дети хотят ТАКОЕ забыть? И вот еще, что меня беспокоит: если им здесь так хорошо, очень-очень хорошо, пойдут они снова за мной, когда придет время улетать? Потому что, что бы здесь ни происходило, как бы мы ни были здесь полезны, нам, в конце концов, все равно придется улетать. Мы всегда отовсюду улетаем. Такой вот, дорогой читатель, у Макс трезвый взгляд на мир. Нравится тебе он или не нравится, это другое дело. Игги с Клыком отвернулись от станции и смотрят на бесконечное белое пространство. На фоне белого снега Клык похож на статую, высеченную из черного мрамора. Он поворачивается и подзывает меня кивком головы. — Господи, все совсем белое, куда ни глянь, — я прыгаю на месте, стараясь согреться. — Ага, — откликается Игги странным голосом. — Твоя слепота, Иг, здесь большого значения не имеет, — говорю я ему. — Здесь смотреть все равно не на что. Все белое — сплошные острые белые зубцы. Клык дотронулся до моей руки, я гляжу на него, а он кивает на Игги. — Я знаю, — говорит Игги. — Я вижу. 40 Смотрите, у меня есть теория. Может, это, конечно, абсолютная ерунда, но мне кажется, что полное отсутствие цвета имеет какое-то отношение к тому, что слепой парень вдруг стал видеть. То, что он видит, это точно. Я помахала рукой у него перед носом, и он заморгал и дернулся назад. — Ты что, спятила? — накинулся он на меня. Челюсть у меня отвисла. Я недоуменно перевожу глаза с него на Клыка и обратно — с Клыка на него. Потом вижу, как Иг улыбается как никогда широко, от уха до уха. Мне хочется запрыгать от радости, взвиться в воздух и закружиться балериной, чего — уверяю тебя, дорогой читатель, — я никогда не делаю. — Что происходит? Какие новости? — к нам подруливает Газзи. — Игги видит, — говорю я, сама не веря своим словам. Игги радостно поворачивается посмотреть на Газмана, мгновенно нахмурившись, замирает и как сумасшедший начинает тереть глаза. — Прошло… Ушло… — признается он упавшим голосом. — Что? — Ты мог видеть? — спрашивает Газ. С низко опущенной головой Игги отворачивается. Тяжело вздыхает и тут же выпрямляется: