Здесь я остановился и стал ждать. Огонь, казалось мне, должен уже разгореться. Мне было холодно. Я все ждал и ждал. Серая полоска на горизонте посветлела, когда вдруг раздался сердитый крик. Выдвинувшись из тени, я увидел датчан, которые бежали к горящему кораблю. Тогда я подошел к оставленному ими костру, взял еще головню и закинул на борт следующего судна. Датчане уже поднимались на горящий корабль шагах в шестидесяти от меня, и никто меня не замечал. Протрубил рог, снова и снова, он пел тревогу, и я знал, что воины Уббы должны уже бежать сюда из своего лагеря в Кантуктоне. Я отнес к кораблям последнюю горящую головню, обжег руку, подсовывая ее под кучу весел, потом снова зашел в реку и спрятался за кораблем. Рог все трубил. Люди выскакивали из хижин и мчались спасать суда, другие бежали из лагеря на юге – и вот датчане Уббы угодили в силки. Они увидели, что корабли горят, и кинулись их спасать. Они выскочили из лагеря в беспорядке, многие без оружия, думая лишь о том, чтобы сбить пламя, которое металось, отбрасывая на берег мрачные тени. Я оставался в укрытии, но знал, что Леофрик со своими людьми на подходе и что теперь все решает время. Время и благословение прях, благословение богов. Датчане черпали щитами воду, чтобы заливать огонь, и тут раздался новый крик, и я понял: Леофрика заметили. Точно – его отряд прорвался через ряд часовых, перебив многих по пути, и теперь шагал через болото. Я вышел из-под нависающего носа корабля, увидел, что человек сорок датчан бегут навстречу отряду Леофрика, но тут они заметили, что горит еще один корабль, и их охватила паника: у них за спиной пылал пожар, а перед ними были вражеские воины. Большая часть датчан все еще находилась далеко от нас, и я понял, что пока боги на нашей стороне. Я вышел из реки. Отряд Леофрика выбрался из болота, с грохотом столкнулись первые мечи и копья. У людей Леофрика имелся численный перевес, и команда "Хеахенгеля" расправилась с несколькими датчанами, изрубив их мечами и топорами. Один из англичан обернулся и испугался при виде меня, но я выкрикнул свое имя и подхватил датский щит. Люди Эдора уже были рядом. Я велел им жечь корабли, пока команда "Хеахенгеля" строилась клином на полоске твердой земли. А потом мы пошли вперед. Пошли на армию Уббы, которая только теперь поняла, что на нее напали. Из хижины выбежала женщина, закричала, увидев нас, и помчалась по берегу туда, где один датчанин орал, пытаясь выстроить клин. – Эдор! – крикнул я, понимая, что теперь нам нужны и его воины, и Эдор тут же их привел, укрепив наши ряды. Получился прочный клин на полосе плотного песка – сотня дюжих воинов; но перед нами была целая датская армия, пусть и мечущаяся в беспорядке. Я посмотрел на Синуит, но не увидел людей Одды. "Они придут, – сказал я себе. – Они непременно придут!" И тут Леофрик заревел, чтобы мы сомкнули щиты, дерево загремело о дерево, я убрал в ножны Вздох Змея и достал Осиное Жало. Клин. Ужасное место, как называл его мой отец. Он сражался в семи и в седьмом был убит. Никогда не сражайся с Уббой, предупреждал Равн. Позади нас, на севере, горели корабли, перед нами метались жаждавшие мести обезумевшие датчане. Жажда мести их и подвела, потому что они не выстроили настоящего клина, а кинулись на нас, как бешеные псы, мечтая нас перебить, уверенные, что перебьют, ведь они же датчане, а мы всего лишь саксы! Мы столкнулись, я увидел человека со шрамом на лице, слюна брызгала у него изо рта, когда он заорал, вызывая меня на бой... И тут ко мне пришло спокойствие битвы. Спазмы в животе прекратились, сухость во рту исчезла, мускулы мои больше не дрожали, осталось только волшебное спокойствие боя. Я был счастлив. И еще я устал. Я не спал всю ночь, промок насквозь, мне было холодно, но я вдруг ощутил, что непобедим. Чудесная вещь – спокойствие в бою. Все волнение уходит, страх улетает в небытие, и все вокруг становится прозрачным, словно бесценный кристалл. У моего врага не оставалось шансов, потому что он был таким медлительным. Я отвел щит влево, принимая на него копье человека со шрамом, выставил перед собой Осиное Жало, и датчанин наткнулся на него. Я ощутил толчок, когда кончик лезвия проткнул мышцы его живота; повернул клинок, потащил вверх, разрезая кожу доспеха, кожу врага, его мышцы и внутренности, и кровь показалась горячей моим озябшим рукам. Он закричал, обдавая меня перегаром, а я опрокинул его на спину тяжелым умбоном щита, наступил на врага и проткнул горло Осиным Жалом. Второй датчанин уже был справа от меня, опуская топор на щит моего соседа. Этого врага оказалось легко убить – укол в горло, и мы двинулись вперед. Женщина с распущенными волосами кинулась на меня с копьем, я грубо отпихнул ее и ударил в лицо окованным краем щита. Она с криком упала в догорающий костер, распущенные волосы вспыхнули, как трут. Команда "Хеахенгеля" была рядом, Леофрик ревел, чтобы они убивали, и убивали быстро. У нас имелся шанс перебить тех датчан, которые так бестолково кинулись на нас и не выстроились клином. Дело было за топором и мечом, мясницкая работа хорошего железа. Погибло уже больше тридцати датчан, семь кораблей горело, пламя распространялось ошеломляюще быстро. – Клин! – услышал я крик, донесшийся со стороны датчан. Уже рассвело, солнце выкатилось из-за горизонта. От кораблей пыхало жаром. В дыму словно парила драконья голова, ее золотистые глаза сверкали. Чайки кричали над водой. Между кораблями, завывая, металась собака. Упала мачта, выбросив в серебристый воздух сноп искр, и тут я увидел, что датчане выстроились клином, готовые нас убить, а еще увидел знамя с вороном, треугольный кусок ткани, означавший: Убба здесь и идет, чтобы нас прикончить. – Клин! – закричал я, впервые в жизни отдавая этот приказ. – Клин! Мы растянулись по берегу, и теперь настало время сплотить ряды. Клин на клин. Перед нами стояла сотня датчан, они пришли нас уничтожить. Я ударил Осиным Жалом по железному краю щита. – Они пришли за своей смертью! – выкрикнул я. – Пустим им кровь! Насадим на мечи! Мои люди приободрились. Изначально нас было сто крепких воинов, и хотя мы уже потеряли дюжину человек, все уцелевшие не пали духом, пусть врагов и было раз в шесть больше. Леофрик затянул боевую песнь Хегга, песнь английских гребцов, ритмичную и грубую, в которой говорилось о том, как наши предки завоевывали Британию. А вот теперь мы снова бились за нашу землю. У меня за спиной одинокий голос бормотал молитву, я обернулся и увидел отца Виллибальда с копьем в руке. Я засмеялся при виде его упрямства. Смеяться в бою. Этому научил меня Рагнар – получать от сражения радость. Радость утра, ведь солнце уже появилось на востоке, залило светом небеса, прогнало тьму за западный край мира. Я колотил Осиным Жалом по щиту, чтобы заглушить крики датчан; я знал, что битва будет жаркой, что нам надо продержаться, пока подойдет Одда, но был уверен, что Леофрик будет стоять насмерть справа, где, без сомнения, и попытаются прорваться датчане, обойдя нас по болоту. Слева мы были защищены судами, а вот справа враги смогут прорваться, если мы дрогнем. – Щиты! – проревел я – и мы сплотили щиты. Датчане подходили, я знал: они не станут медлить. Нас было слишком мало, чтобы они заколебались; им не придется набираться храбрости перед битвой, и они просто пойдут в атаку. И они пошли. Плотный строй, щит к щиту; утреннее солнце играло на лезвиях топоров, мечей и наконечниках копий. Копья и метательные топоры первыми пошли в ход, но мы в переднем ряду присели за щитами, второй ряд прикрывал нас щитами сверху, и копья и топоры тяжко ударили в дерево, воткнулись, не причинив вреда. Тут я услышал дикий боевой клич датчан, в последний раз ощутил укол страха – и вот они очутились здесь. Загрохотали, ударяясь друг о друга, щиты; мой ударил меня в грудь. Яростный крик, копье просвистело у меня между лодыжек, Осиное Жало ткнуло вперед и ударило в щит, крик слева, топор пролетел над моей головой. Я присел, снова выбросил вперед руку с мечом, снова наткнулся на щит, сам ударил щитом, высвободил клинок, наступил на копье, нацелил Осиное Жало в бородатое лицо; человек отпрянул, кровь лилась ему в рот из разрезанной щеки. Я отступил на полшага и снова нанес удар, меч сверкнул над моим шлемом и плашмя попал по плечу. Какой-то датчанин с силой отпихивал меня назад; я был в первом ряду, и вокруг датчане вопили, пихали, ударяли. Клин, дрогнувший первым, первым и умрет! Я знал, что Леофрика сейчас изо всех сил теснят справа, но у меня не было времени обернуться и ему помочь. Человек с разрезанной щекой замахнулся коротким топором, собираясь разбить мой щит в щепы, но я неожиданно опустил щит и снова нацелил Осиное Жало ему в лицо. Лезвие скользнуло по его скуле, хлынула кровь, я ударил по его щиту своим, и датчанин отшатнулся назад, но его толкнули стоявшие за его спиной, и на этот раз Осиное Жало угодило ему в горло. Пузырящаяся кровь хлестала из распоротой гортани; бородач упал на колени, а человек, стоявший за ним, метнул копье, которое воткнулось в мой щит и застряло. Датчане все напирали, но их же погибшие мешали им пройти. Метнувший копье споткнулся о покойника, и мой сосед справа ударил замешкавшегося в голову краем щита, а я пнул датчанина в лицо ногой и полоснул Осиным Жалом. Другой противник выдернул копье из моего щита, замахнулся, но его зарубил мой сосед слева. Все больше датчан наседало, мы отступали, наши ряды прогибались, потому что датчане отжимали наш правый фланг со стороны болота, но Леофрик удерживал врагов до тех пор, пока мы не развернулись спинами к горящим кораблям. Я ощутил исходящий от судов жар и подумал, что здесь мы и умрем; умрем с мечами в руках и с жаром огня за спиной. Яростно обрушившись на рыжебородого датчанина, я попытался разбить его щит, в то время как Ида справа от меня упал на землю, его кишки выползали через разрез в кожаном доспехе. Датчанин надвинулся на меня сбоку, я ткнул Осиным Жалом ему в лицо, присел, приняв его топор на ломающийся щит, крикнул англичанину сзади, чтобы тот закрыл брешь в строю, и ударил Жалом датчанина с топором по ногам, проткнув ему лодыжку; чье-то копье тут же вонзилось ему в висок. Я с громким воплем кинулся на наседающих датчан, но места для драки не было, ворчащая масса людей рубила, колола, умирала, истекала кровью – и тут появился Одда. Олдермен ждал, пока датчане столпятся на берегу, ждал, пока они начнут давить друг друга в стремлении до нас добраться, и только тогда вывел армию с холма Синуита. Англичане явились как гром среди ясного неба, с мечами, топорами, серпами и копьями. Когда враги увидели их, раздались тревожные крики, и почти сразу я ощутил, что меня уже не давят так, как раньше: датчане разворачивались навстречу новой угрозе. Я ткнул Осиным Жалом кому-то в плечо, клинок вошел глубоко, наткнувшись на кость, но человек вывернулся, вырывая короткий меч у меня из рук. Я выхватил Вздох Змея, крича своим воинам, чтобы они лупили негодяев. – Это наш день! – орал я. – Один дарует нам победу! Теперь – вперед! Вперед, в общую свалку. Бойтесь людей, обожающих битву. Равн говорил, что лишь один человек из трех или даже четырех – настоящий воин, остальные дерутся неохотно, но я выяснил, что лишь один из двадцати любит биться. Такие люди наиболее опасны как самые умелые, это они отделяют души от тел, и их надо бояться. Я был из таких и в тот день у реки, когда прилив смывал кровь под пылающими кораблями, позволил Вздоху Змея спеть свою песню смерти. Я запомнил из этой битвы немного, только ярость, вдохновение и смерть. Подобные моменты воспевают скальды: вершина сражения, с которой движешься к победе... И смелость покинула датчан. Они-то думали, что побеждают, думали, что загнали нас в ловушку, под горящие корабли, думали, что вот-вот отправят наши души в загробный мир, и вдруг на них ураганом накинулся фирд Дефнаскира. – Вперед! – орал я. – Уэссекс! – ревел Леофрик. – Уэссекс! Он рубил топором, валя на землю датчан, уводя команду "Хеахенгеля" от кораблей. Датчане отступали, пытаясь от нас спастись, и теперь мы выбирали себе жертвы. Вздох Змея был безжалостным в тот день. Удар щитом, чтобы лишить врага равновесия, выпад клинком вперед и вниз, укол в горло – и к следующему врагу. Я загнал одного кричащего датчанина в тлеющие останки лагерного костра и убил его. Некоторые кинулись к уцелевшим кораблям, спуская их на воду, но Убба все еще не сдавался, он громогласно велел своим воинам построить новый клин и защищать корабли. Сила Уббы была так велика, а гнев так могуч, что новый клин построился. Мы жестоко ударили в него, рубили мечами, топорами, метали копья, и снова вокруг не осталось свободного места, только толкающаяся, стонущая, дурно пахнущая толпа. Но на этот раз отступали датчане – шаг за шагом, – а присоединившиеся к нам люди Одды окружили врагов и теперь били по ним железом. Но Убба держался, не давал своим рядам распасться, заставлял их оставаться под знаменем с вороном, и каждую лишнюю минуту, которую он сдерживал нас, очередной корабль отчаливал от берега. Все, чего теперь хотели датчане, – это спасти людей и корабли, дать возможность уйти хотя бы части армии, избавиться от напора щита и меча. Шесть датских кораблей уже выгребали в море Сэферн, остальные воины только грузились; я крикнул своим, что надо прорваться и перебить их, но места не было, только скользкая от крови земля и клинки, ударяющие по щитам. Мои воины напирали на клин врага, раненые выбирались из задних рядов... И тут, с неистовым ревом, на нас обрушился Убба с огромным боевым топором. Я помнил, как он дрался в битве при Гевэске, когда исчез в гуще врагов только для того, чтобы уничтожать их. Его гигантский топор взметнулся, расчищая место, наши ряды отшатнулись, и датчане хлынули вслед за Уб-бой, который, кажется, вознамерился выиграть битву один, навеки оставив свое имя в северных легендах. Его охватило безумие битвы, все руны были забыты – Убба Лотброксон творил легенду о себе. Вот англичанин упал, сраженный его топором, Убба заревел, датчане шагнули за ним; теперь они угрожали прорвать наши ряды. Я пробился назад, туда, где стоял Убба, и окликнул его по имени, называя сыном козла и дерьмом. Он развернулся, дико сверкая глазами, и увидел меня. – Ты, щенок! – прорычал он. Люди передо мной отскочили, когда он сделал шаг вперед: его кольчуга была в крови, половина щита исчезла, на шлеме виднелись зазубрины, а лезвие топора покраснело. – Вчера я видел, как упал ворон, – сказал я. – Ты врешь, щенок! Его топор описал дугу, я принял удар на щит, и мне показалось, что меня боднул бык. Он выдернул топор, а вместе с ним кусок дерева, теперь мой щит пропускал дневной свет. – Ворон упал с неба! – повторил я. – Ты – шлюхино отродье! – отозвался он, и его топор снова взметнулся, и снова я принял его на щит, после чего отступил назад. Дыра в щите стала больше. – И, падая, ворон кричал твое имя. – Английское дерьмо! – заорал он и взмахнул топором в третий раз. Теперь я сделал шаг назад и попытался ударить его Вздохом Змея по руке с топором, но он был быстр, как змея, и вовремя отпрянул. – Равн говорил, что я убью тебя, – сказал я. – Он предсказал это. Он заснул у ямы Одина, в крови, и видел, как упало знамя с вороном. – Врешь! – крикнул он и пошел на меня, собираясь сбить на землю весом и грубой силой, но я встретил его щитом к щиту и выдержал натиск. Потом я взмахнул Вздохом Змея, но меч скользнул по шлему Уббы, и я отскочил за миг до того, как топор просвистел там, где только что были мои ноги. В следующий миг я кинулся вперед, попав ему точно в грудь концом меча, но в моем ударе не было силы, и кольчуга спасла его. Убба махнул топором снизу вверх, собираясь распороть меня от паха до шеи, но мой разбитый щит остановил топор. Мы оба отступили назад. – Три брата, и только один уцелел, – проговорил я. – Передай от меня привет Ивару и Хальфдану. Скажи, что тебя послал к ним Утред Рагнарсон. – Недоносок! – бросил он, снова шагнув вперед и занося топор в мощном боковом ударе, который должен был пробить мне грудь. Но я был охвачен спокойствием битвы, страх ушел, вместо него осталась лишь радость. Я подставил щит под топор, ощутил, как тяжелое лезвие вошло в обломки дерева, и выпустил их – искореженная металлическая окантовка с кусками деревяшек осталась висеть на топоре Уббы... И тут я ударил его. Раз и другой. Я держал Вздох Змея двумя руками и бил изо всех сил, обретенных за долгие дни работы на веслах "Хеахенгеля". Я отшвырнул его назад, расколол его щит. Убба поднял топор, на котором так и висели остатки моего щита – и тут поскользнулся, наступив на склизкие кишки трупа. Его левая нога поехала в сторону, и, пока он пытался восстановить равновесие, я ткнул перед собой Вздохом Змея, и клинок пронзил кольчугу над сгибом локтя. Его рука с топором упала, силы оставили его. Вздох Змея рубанул его по губам. Я что-то кричал, на бороде Уббы была кровь, и он знал, знал, что умрет, знал, что увидит своих братьев в пиршественном зале. Но он не сдавался. Он видел приближение смерти, но боролся с ней, пытаясь снова ударить меня щитом, однако я был слишком быстр и полон вдохновения. Следующий удар пришелся Уббе в шею, он покачнулся, кровь лилась ему на плечо, просачивалась между звеньями кольчуги, а он глядел на меня, пытаясь встать прямо. – Дождись меня в Валгалле, господин, – сказал я. Он упал на колени, все еще глядя на меня. Попытался заговорить, но не смог, и я нанес ему последний удар. – Прикончим их! – закричал олдермен Одда. Все, кто видели наш с Уббой поединок, победно завопили и бросились на врага. Датчане в панике пытались добраться до своих кораблей, некоторые побросали оружие, а самые умные лежали плашмя, притворяясь мертвыми, и люди с серпами убивали людей с мечами. Женщины из Синуита были теперь в лагере датчан, убивая и грабя. Я встал на колени рядом с Уббой и сжал его обмякшие пальцы на рукоятке боевого топора. – Ступай в Валгаллу, лорд, – сказал я. Он еще не умер, но умирал. Мой последний удар пронзил его шею, по его телу прошла сильная дрожь, из глотки вырвался хрип, а я держал его руку на топоре, пока Убба не умер. Отчалила еще дюжина кораблей, полных датчан, но остальной флот Уббы был у нас в руках. Несколько врагов бежали в лес, где их перебили, а остальные были либо мертвы, либо взяты в плен. Знамя с вороном захватили люди Одды. В тот день мы победили, и отец Виллибальд с обагренным кровью копьем танцевал от счастья.