— Уже нет, — он вдохнул влажный воздух и коснулся пальцем собственных губ. — Ты хотела, чтобы я кого-нибудь убил, так? Ты думала, что уж тогда-то сумеешь меня контролировать, держать на привязи… ты бы подбрасывала мне время от времени ненужных людей, а сама… Пощечина получилась оглушительной, но Йонас даже не покачнулся. — Все дело в деньгах, верно? Отец их дает, но тебе мало… вам всем всегда и всего мало. Денег. Власти. Силы… хочется еще и еще. И чем больше у вас есть, тем сильнее желание. Что бы с ним стало? Ты отравила бы его? Или избавилась бы с моей помощью? А потом… наследник я, но я ничего не понимаю в делах. Мне они не интересны. Зато я полностью в руках доброй своей бабушки, ведь она помогает мне… защищает от несправедливого закона… скрывает подлую мою суть. — Замолчи. — Отчего же, — он смотрел спокойно, и эйта не выдержала взгляда. Отвернулась. — Это лишь слова. И они ничего не значат. Мне куда интересней, кому ты отдала нож. — Никому! — Теперь я явно слышу его голос, но до этого… — Йонас потряс головой, и брызги слетели с его волос. — До этого я был глух. И слеп. Ты… что-то сделала… — Такие вещи нельзя давать простым людям. Я должна была убедиться, что ты… достаточно иной, чтобы выдержать знакомство. — И когда ты убедилась? — Клинок исчез, — эйта Ирма поплотнее запахнулась в меха. — И зря ты полагаешь, что я надеялась тебя контролировать. Я хорошо изучила летопись рода. Некромантов контролировать нельзя. Они слишком безумны, для того чтобы с ними можно было договориться. Йонас лишь фыркнул и, вытерев рукавом лицо, почти нормально сказал. — Вообще-то я удивлен, что вы мне в детстве несчастный случай не устроили. Кирис был удостоен быстрого взгляда и, видимо, сочтен достаточно своим, чтобы услышать ответ. — Сперва ты казался вполне вменяемым. Потом… во-первых, других наследников все равно не было, а гибель единственного изрядно пошатнула бы позиции рода. Во-вторых… я, в отличие от многих скептиков, верю в гнев богов. Если ты изучал историю, должен был понять, что в той войне… сгинули не одни лишь некроманты. Двадцать три рода в течение полста лет угасли без видимых причин, без надежды на спасение. И на престоле династия сменилась. Поэтому, дорогой, будь уверен, трогать тебя побоятся, но это еще не значит, что факт твоего существования смиренно примут. Воздействовать можно по-разному… идем домой, пока ты не простыл. Поверь, некроманты болеют точно так же, как простые смертные, а в соплях радости нет. Йонас тряхнул головой, и брызги разлетелись. Повернувшись к Кирису, он велел: — Идем. И зашагал бодро куда-то вниз. Он шел, будто спеша раствориться в серых сумерках. И Кирис едва поспевал следом. Странно. Мальчишка не бежал, а вот поди ж ты… По лицу хлестанула мокрая ветка, и Кирис остановился. — Подожди. — Идем, — Йонас оглянулся. — Дождь. След тает. Он и без того не слишком… явный. К слову, ты поверил, что бабка действительно собиралась отдать мне клинок? В полумраке сталь казалась черной. — Я вот нет… то есть что его сперли, поверил. Но недавно… да… а я с ума схожу лет этак с десяти. Знаешь, каково это, каждый день вставать, не зная, убьешь ты кого-нибудь или нет? — Не знаю. У Кириса получилось догнать мальчишку. Они добрались до края старого парка, который плавно перетекал в лес. Здесь было уже не сумеречно — откровенно темно. И в темноте этой влажной шелестели листья, что под ногами, что на ветвях. Дождь шел. Он прорывался сквозь дырявое покрывало листвы, чтобы сползти по веткам, напоить темные мхи и гнилые травы. Кирис зажег светляка, но мальчишка покачал головой и попросил: — Не стоит. Моя… сила не очень любит другую, — он поежился и чихнул. — Проклятье, а ведь действительно заболею… — Сходи на кухню, попроси, Йорга тебе трав заварит. — Старая ведьма… еще отравит. — Тебя — нет. — Даже так? Что ж… — он вновь чихнул и осторожно двинулся вперед. Теперь он не несся, но ступал, прислушиваясь к каждому своему шагу. И выражение лица стало таким… ищущим. Кирис держался позади, надеясь, что в темноте, которая, к счастью, уже не казалась ему кромешной, он не потеряет подопечного. Шаг. И еще. И старое дерево с кривыми ветвями. Его ствол белеет в темноте, поднимаясь из белого же камня. На дереве не осталось ни одного листа, и выглядело оно, честно говоря, отвратительно. Но Йонас, опустившись на колени, нежно провел по стволу ладонью. Потом коснулся камня и скривился: — Здесь, — сказал он. — Ее убили здесь. Сначала перерезали горло, а потом… поищи… Он взял палочку и поковырял плотный полог листвы. Вытащил что-то… осклизлое, вязкое с виду и стряхнул. — Вот и глаз… Кириса замутило. — Кстати, — Йонас сел в кучу прелых листьев, вытянул ноги и закрыл глаза. — Здесь хорошо. Настолько хорошо, насколько это вообще возможно… помнишь, я тебе рассказывал про предыдущего папенькиного секретаря? И его здесь убили… и тело тоже закопали неподалеку. Все тела закопали неподалеку. — Покажешь? Сауле пела. Сильный голос ее наполнял дом, и не были ему преградой ни стены, ни тонкие двери. И ладно бы оперу пела, но нет, портовую пошлую песенку. Матерную. Она сидела в холле, забравшись с ногами на белый кожаный диван, сунув под голову расшитую подушку, и пела. В одной руке Сауле держала бутылку коньяка. Во второй — соленый огурчик, с которого капало на белый диван, но это обстоятельство нисколько ее не смущало. Белая мужская рубашка шла ей, подчеркивая огненную красоту, а вот чулки в сеточку казались пошловатыми, как и алые подвязки, которые крепились к алому же поясу для чулок. Нижнее белье, что характерно, того же вызывающего алого цвета, поблескивало драгоценными камнями. — А… это ты… мышь серая… рыжая, — Сауле помахала бутылкой. — Выпьешь? — Спасибо, воздержусь. — Не будь занудой. Рута, державшаяся за моей спиной, отступила, а после и вовсе опрометью бросилась наверх. Кажется, встречаться с пьяной теткой ей не хотелось. — Племяшечка… такая очаровательная девочка… умненькая… это плохо. Умным девочкам приходится думать, а когда начинаешь думать, голова болит. Сауле покачала ногой, и туфелька, державшаяся лишь на носке, шлепнулась на пол. — Упс… мою матушку не видела? — Нет. — Странно… наверное, опять в теплицах своих пропадает. Как думаешь, кого отравит первой? Тебя или меня? Ты ей надоела, да и я тоже… и Лайма. Хитрая сучка. — Почему? Сауле приложилась к бутылке, сделала глоток и не по морщилась. — Потому что… Марику кажется, что его женушка вся такая… несчастненькая… сохнет по нему… до сих пор… а что любовники, так это от женской тоски. Он у нас очень самолюбивый. Ты заметила? — Заметила. — Садись куда, — Сауле махнула рукой с огурцом и поморщилась, когда влажная капля шлепнулась ей на нос. — Поболтаем, а то тоска смертная… тебе мой женишок как, глянулся? — А тебе? — Зануда. Благородная зануда. Вот как так получилось, что благородство осталось лишь среди таких, как он? Мы ведь эйты… опора и надежда… — Сауле явно кого-то передразни вала. — Его мой братец схарчит и не подавится. И тебя… что он тебе пообещал, что ты из своей норы высунулась? — Развод. — Думаешь, даст? Я промолчала. Чем дальше, тем больше у меня возникало сомнений. Нет, документы имелись, они остались на Ольсе, а там чужаков не бывает, а уж тайник с камнями и вовсе скрыт от посторонних глаз. — Прикидываешь, где он тебя наколол? Не пытайся, не угадаешь… скотина он. Редкостная. И ублюдок. Мне вот тоже обещал… не важно. Она села и икнула. Прикрыла рот рукой, но вновь икнула. — Кажется… я слегка… перебрала… ты не слушай Марика… он хорошо поет, красиво… он знает всех нас… отлично знает… изучил, тварь этакая… каждому скажет, что хочет услышать… подцепит… будет трясти обещанием, что морковкой перед носом. А ты станешь прыгать, из шкуры вон лезть… сама не заметишь, как запутаешься. Хочешь, расскажу секрет? — Сауле поманила меня, и я наклонилась. — Ему нельзя верить! Совсем нельзя!