На щеках Мара проступили красные пятна. — Ты… — Успокойся уже. И что там с мостом? — Ничего, — как ни странно, но он действительно успокоился, разом взяв себя в руки. — Следов воздействия не обнаружено… Ага, потому что их смыло волной силы, которая выплеснулась при разрыве контура. — Я хочу взглянуть, если ты не против. — Скажу Кирису. Что ж… рыжий меня одну не оставит, что, конечно, нехорошо, но с другой стороны, если обронить там Этну… я смогу управлять големом с расстояния, а она способна уловить и слабый остаточный след. То есть надеюсь, что способна. — Я хотел познакомить тебя со своей дочерью. Рута. Ее звали Рута. В честь бабки, матери Лаймы, ныне покойной. Ей было семь. Высокая, пожалуй, что чересчур уж высокая для девочки. Напрочь лишенная изящества матери, напротив, какая-то откровенно нескладная. И с этой нескладностью не способно было управиться ни платье в мелкий цветочек, ни оборочки, ни бантики, которые едва-едва держались на тонких косичках. На меня девочка смотрела исподлобья, явно не ожидая ничего хорошего. А вот Мару обрадовалась. — Эйта Рута наказана, — возвестила вполне себе миловидная девица, которую несколько портило крайне недовольное выражение лица. И гладко зачесанные волосы. И серое строгое платье гувернантки. И удушающий запах лаванды, будто бы и это платье, и сама девица хранились в старом бабкином сундуке, переложенные этой самой лавандой для пущей сохранности. — Подите вон, — сказал Мар, и девица молча покинула покои. А вот двигалась она по-кошачьи мягко, и длинные юбки колыхались, обвивая ноги, что не осталось незамеченным. Интересно, Мар с ней спал? Или только собирается. — Рута, это Эгле. Моя жена. — Та самая? — Рута дернула себя за косичку и поморщилась. — Она выглядит больной. Ты скоро умрешь? — Надеюсь, что нет. — Мама сказала, что было бы хорошо, если б ты сдохла на том острове, — она наблюдала за мной внимательно, рассчитывая… что? Обиду увидеть? Слезы? Маленькая поганка. — Рута! — Что? Мама сказала, что ты, похоже, ума лишился, если приволок ее в дом. — Тебе сказала? А вид у девчонки примерный. Села. Руки на колени положила. Спинка пряменькая, шейка худенькая… такую только пожалеть и приласкать. — Нет. Йонасу. И еще сказала, что с ней надо что-то придумать. А мама умеет… придумывать. Так что будь осторожна. — Буду. Рута кивнула. — А ты… действительно артефактор? — Да. — Я хотела учиться. Но мама сказала, что это ни к чему. Меня и так замуж возьмут. Только я замуж не очень хочу. — И правильно. Комнаты у нее были… девичьи. Просторные. Светлые. Обои розовые, с золочеными завитушками, правда, редкими и скромными, ибо обилие золота — признак дурного тона. Так писали в том журнальчике, который нравился Гедре. Белая мебель. Тончайшие портьеры, которые не столько задерживают солнечный свет, сколько рассеивают его, наполняя комнату золотистой дымкой. В ней скрывались фарфоровые статуэтки танцовщиц, само собой, изящных, и тихо увядали белые розы. Ковер цвета беж. И черный почти паркет, выглядевший на редкость уютным. Камин, чья решетка сияла, а вот зев был пуст, ибо камины отходят в прошлое. Дом теплый, а комнаты эти… неправильные. Ей нужны не такие. — Мама считает, что папа зря не дал тебе развод. — И я так думаю. — Дорогая, — Мар откашлялся и посмотрел на меня, явно ожидая поддержки. А я что? Своих детей у меня не было, чужие… младенцы внушали ужас своей беспомощностью. Они кричали, срыгивали, пачкали пеленки и требовали неустанной заботы. Дети постарше имели дурную привычку лезть туда, куда лезть не следует, а еще визжать, капризничать и вообще всячески портить жизнь непричастным к их появлению людям. Другие, возраста Руты, утратившие уже нежную пухлость, зачастую становились вовсе несносны. И хамили. И подслушивали. Гедре утверждала, что к своим я буду относиться иначе. Не знаю… — Ты… гм… повела себя не совсем правильно. — Когда? — уточнила девочка, старательно хлопая ресницами. Правда, выглядела она при этом на редкость глупо, что, вероятно, чувствовала, и морщилась. — Когда сказала Йонасу, что у него в голове дерьмо? — Именно. Нельзя говорить брату, что у него в голове… гм… нельзя грубить, — поправился Мар. — Но у него и вправду в голове дерьмо. Иначе чего он полез, когда ему сказано было не лезть. — Куда? Рута потупилась. — Я собирала… одну штуку… чтобы никто в мою комнату не лез. А он полез. Сам. Я ему сказала, чтобы не трогал. Не услышал. Опять того… шизанутый… глаза в кучку и бормочет чего-то. Я его не трогала. Сам приперся. Ну его и шибануло. Он мигом в себя пришел и орать стал, что это я виновата. А разве я виновата, что у него в голове дерьмо и уши забиты? Я вынуждена была признать, что мелкая засранка в чем-то права: не стоит трогать чужую работу, тем паче неоконченную, когда контуры нестабильны, всякое может случиться. — Рута! — Мар заложил руки за спину. — Мы с тобой, кажется, говорили на эту тему. И ты обещала, что не станешь экспериментировать здесь… — А где мне экспериментировать? Ты обещал, что дашь лабораторию… — Ты же знаешь, что мама против! — И что? Я-то за… Она смотрела на Мара с такой надеждой, что сердце сжалось. А мне вот не запрещали. То есть лаборатории у меня не было, но в своей комнатушке я делала, что хотела. В разумных пределах, само собой. Да и материалов, чтобы сотворить что-либо серьезное, у меня не хватило бы… — Папочка… — Рута вдруг всхлипнула. — Я не хочу… не хочу вышивать… и слуха у меня нет, ты же знаешь. И голоса. И не разовьются они, это все ерунда… почему Йонаса учат, хотя он псих полный, а мне нельзя? — Потому что ты женщина. — И она тоже! — Рута указала на меня пальцем. — Она ведь училась и… — И в университете. И даже степень получила, — я присела на край низенькой софы, чтобы потрогать позолоченную пуговицу. Нет, не артефакт, обыкновенная, как и дюжина других, выложенных монограммой. — Действительно, если у девочки талант, то к чему ее мучить? Мар вздохнул. И застыл. И снова вздохнул. Тряхнул головой, будто пытаясь избавиться от мыслей, которые мешали сосредоточиться. Поднял было руку и опустил. — Ладно… я ведь все равно собирался… скажу мастеру Арчо, чтобы занялся и тобой, раз уж Йонас действительно…