Так, рука об руку, и двинулись они за доктором Низамутдиновой по больничному коридору, потом по лестнице и снова по коридору. Остановились перед какой-то белой дверью, одной из многих. — Он тут, — шепнула доктор, приоткрыв дверь. — Поглядите на него, но ни в коем случае не входите и не привлекайте его внимания. Они заглянули в щель. В двухместной палате кто-то лежал на одной из кроватей, свернувшись калачиком под одеялом ангельского сиреневого цвета. Но это был не Федя. Федя не спал. Он стоял посреди палаты и смотрел в окно. Самоваров прежде никогда не встречал режиссера Карасевича. Но почему-то сразу узнал жесткую стерню черных волос и длинные ноги-палки Петра Первого. Больницы Нетска давно уже не получали казенных халатов и пижам. Больные одевались во все свое, иногда очень элегантно. Только неимущие, бомжи и беспамятные получали одежку из фондов гуманитарной помощи. Федя именно как беспамятный был облачен во фланелевые бермуды и серую растянутую майку с эмблемой неизвестного гольф-клуба (эти наряды некогда принадлежали какому-то сердобольному шведу и с сорока килограммами других его обносков были переправлены в клиники стран третьего мира). Увидев Федю, Катерина вздрогнула. Она вонзила ногти в уже и без того нагретую и измученную руку Самоварова. — Здравствуйте, Иванóв, — спокойно и невыразительно сказала доктор Низамутдинова, входя в палату. Федя обернулся. Никакого сомнения не оставалось, что это он — тот самый человек с фотографии, что восседал в золоченом кресле у камина, громоздил творческие планы, всеми был любим. Это в его глазу тлела живая оранжевая искра, это его улыбка осчастливливала, и голос рокотал, лез в душу, убеждал, распахивал сердца и кошельки. Федор Карасевич — собственной персоной! — А, это ты, Аня! — ответил он Низамутдиновой по-чеховски мягко. У Катерины сперло дыхание и запел, затрещал в памяти вечный чеховский чахоточный сверчок. — Зачем ты тут? — продолжал Карасевич. — Поди приляг. Немножко жестоко это говорить, но лучше сказать… Когда меня мучает тоска, я… я начинаю тебя не любить. Не спрашивай, отчего это. Я сам не знаю. Клянусь, не знаю!.. Тебе вредно выходить, тут слишком сыро. Поди! — Я не Аня, — скрипучим неподкупным голосом возразила доктор Низамутдинова. — Меня зовут Алла Ахатовна. Сейчас совсем не сыро, температура воздуха плюс двадцать восемь — двадцать девять градусов. Еще в коридоре Низамутдинова велела Катерине и ее спутнику только со стороны поглядеть на предполагаемого Федю. Появление жены и родственника Самоварова может напугать больного и вызвать нервный срыв. Если Катерина мужа опознает, то в специально отведенном помещении, в присутствии медиков будет организована встреча. Возможно, Федя сразу вспомнит близких. Возможно, нет. Тогда понадобится длительная, кропотливая работа. Однако когда Катерина увидела Федю совсем рядом — похудевшего, тихого, в чужих бермудах, — она мигом выбросила из головы все медицинские рекомендации. Взмокшую руку Самоварова она наконец выпустила и так двинула крепким плечом полуоткрытую дверь, что та оглушительно, просыпав побелку, стукнулась о стену. Катерина ворвалась в палату с возгласом: — Федя! Федя! Грудной, богатый Катеринин голос даже без помощи усилителей легко достигал галерки. Он одним своим тембром сотрясал душу. Самоваров, стоя в дверях, мог видеть, как нейтральное, бесстрастное лицо доктора Низамутдиновой от звуков этого голоса перекосилось и обмякло. Больной, дремавший в палате под сиреневым одеялом, вскочил как ошпаренный и спустил голые ноги на пол. Он оказался бледным юношей с большими полупрозрачными ушами (как позже выяснилось, этот юноша уклонялся на Луначарке от исполнения воинского долга). Сам Федя замер, сохранив в фигуре и улыбке чеховскую мягкость. Его лицо было сегодня небритее, чем обычно, и худее, и желтее. Даже его нос, кажется, немного искривился. Черные глаза остановились на Катерине. Они не моргали и не выражали ничего. Рот безвольно открылся. — Федя! — повторила Катерина тоном ниже, еще проникновеннее. Бледный юноша-уклонист вздрогнул и подобрал ноги под одеяло. Катерина сделала последний шаг, кинулась к Феде и прижалась к его груди. Доктор Низамутдинова хотела сказать ей что-то осуждающее, но тут Федя наконец шевельнулся и скрестил длинные бледные руки на Катерининой спине. Спина эта крупно вздрагивала. Юноша с ушами снова лег и прикрыл голову одеялом. — Федя, милый, это ты! Ты! Где же ты был так долго? Боже, как долго… Ты жив! Ты жив! Карасевич, мы все с ума сходили… Ты жив! Как долго… Такие и подобные слова говорила и говорила Катерина, не отрываясь от Фединой груди и приглушая ею мощь своего голоса. Карасевич стоял все так же неподвижно. Вдруг большая мутная слеза созрела в его левом, чуть сощуренном глазу. Она медленно поползла, виляя по небритой щеке. Затем скатилась и другая, из другого глаза, а за ней еще и еще — потоком, так что Феде пришлось совсем закрыть глаза и тоненько, жалко всхлипнуть. Катерина перестала говорить. Она властно усадила Федю на кровать и сама села рядом. Кровать под ней струнно запела и звякнула. Самоваров посмотрел на Катерину и удивился. Оказалось, что, несмотря на дрожь спины, душу раздирающие слова и слезы в голосе, она все это время не плакала. — Федя, я рядом! Все будет хорошо! Все уже хорошо! — заклинала Катерина. Крупной рукой в нефритовых перстнях она перебирала Федины жесткие, нечесаные волосы и улыбалась дрожащей улыбкой. Самоваров отвернулся в смущении. Не то чтоб ему было неловко присутствовать при интимной семейной сцене, нет! Но часто в кино и на сцене видел он точно такие же дрожащие улыбки и чуткие женские пальцы, перебирающие волосы любимого. Он не был уверен, что Катерина фальшивит. Он не мог представить, что бы он сам делал, если б был любящей женщиной и вместо желанного трупа и новой жизни получил жизнь старую и старого беспутного мужа — невредимого, но в психушке и в гуманитарной майке. Может быть, он тоже бросился бы перебирать его волосы. А может, и нет. Вот это-то сомнение и смущало. Доктор Низамутдинова неслышными шагами подобралась к Самоварову и прошептала: — Вы подтверждаете — это в самом деле пропавший режиссер Карасевич? — Разве вы не видите? Кому же еще быть? — ответил Самоваров самым сокровенным шепотом, на какой был способен. — Приметы вполне совпадают. Я, пожалуй, пойду! — Нет-нет-нет! — запротестовала с кровати Катерина. Оказывается, своим чутким ухом она слышала тишайшие звуки. Продолжая одной рукой блуждать в Фединых волосах и цеплять их перстнями, она другой потянулась к Самоварову. — Нет-нет-нет! — говорила она. — Идите к нам, Николай Алексеевич. Идите сюда! Только благодаря вам случилась эта встреча. Вы чудо совершили! И именно в эту минуту нам нужна ваша исцеляющая энергия. Идите, идите к нам! Самоваров колебался. В голосе Катерины звучала непритворная боль, ее рука просила и звала, но обниматься с Федей и излучать энергию ему не хотелось. — Лишь на несколько минут! На несколько минут! — молила Катерина. Доктор Низамутдинова смотрела выжидательно. Даже уклонист высунул ушастую голову из сиреневого шалаша одеяла. Что оставалось делать? Самоваров неохотно присел рядом с Федей. Пружины кровати уже не заскрипели, а забасили под его тяжестью, а сетка опасно провисла. Колени сидящих оказались вровень с их подбородками. «Ладно! Излучу энергию. Будет что Насте сегодня рассказать», — утешил себя Самоваров. Федя Карасевич больше не плакал. Он только прижимался к жене и с опаской поглядывал на Самоварова. — Это наш добрый друг, наш добрый гений, — говорила Катерина, бедром подталкивая Федю поближе к Самоварову. — Он так поддержал меня! Знаешь, Николай Алексеевич никогда не верил в твою смерть. Это он нашел тебя здесь. Его присутствие действует неотразимо. Подвинься же, Федя! Николай Алексеевич, вы тоже сядьте ближе и дайте свою руку. Дайте же руку! Она поймала руку Самоварова, которую тот попытался спрятать за спину, и возложила на холодный и липкий Федин лоб. — Карасевич, ты сейчас почувствуешь облегчение, — пообещала она. — Только закрой глаза. Да закрой же! Второй тоже! Теперь чувствуешь? Да? Тебе легче? Я знала, знала! Федя, это важно, не сачкуй — закрой глаза! Закрой и скажи, как меня зовут. — Катя, — ответил Карасевич потерянным голосом. — Вы слышали? Он все помнит! Слышали? — закричала Катерина и так вжала руку Самоварова в Федину голову, что несчастный больной откинулся назад и стукнулся затылком о стену. Уклонист снова спрятался под одеялом. Самоваров, у которого начал затекать локоть, попытался освободить свою руку. Но Катерина ее не отпускала. Только самому Феде, повалившись на бок, удалось кое-как вывернуться из-под энергетического гнета. Самоваров воспользовался моментом. Он ухватился руками за края кровати и выбрался на волю. Затем деловито посмотрел на часы. Так и не поняв, который час, он заявил: — Мне пора! Всего доброго. До свидания. Когда он вышел из палаты и устремился к выходу, то услышал за своей спиной шаги. Он решил, что это Катерина его догоняет, чтобы урвать дополнительный кусочек его небывалой энергии. Он прибавил шагу, но потом оглянулся и увидел доктора Низамутдинову. — Постойте! Одну минуту! — сказала Низамутдинова, настигнув его. — Честно говоря, я впервые вижу такой впечатляющий результат. Больной казался крайне тяжелым: посттравматическая амнезия. У него ведь вся голова в гематомах, да еще и сильный ушиб правого бока и бедра. Похоже, его ударили по голове, или он попал под машину, или и то и другое. В крови следы лошадиной дозы диазепама. — Этим делом сейчас занимается милиция, — пояснил Самоваров. — К вам еще придут для беседы. Скажите, а почему вы никуда не дали знать о поступлении к вам такого странного больного? — Что вы видите в нем странного? — удивилась доктор Низамутдинова. — У нас в стационаре много таких, и никто не удивляется. Специфические пациенты! Поступают к нам и без документов, как было в данном случае. Часто это представители так называемого дна общества. Своих хроников мы знаем, а этот показался приезжим. Информацию о нем мы дали в бюро несчастных случаев дня четыре назад. Представился он очень внятно: Иванов Николай Алексеевич. Так мы и сообщили! Все это время он был плох, но с вашей помощью он прямо на глазах восстановил память. — Неужто взял и восстановил? — усомнился Самоваров. — Полностью! Вот вы сейчас ушли, а он ведь не только жену свою узнал, но и вспомнил, что должен режиссировать какой-то День бегуна. Он ужаснулся, что мероприятие на носу, аванс получен, а у него, как он выразился, и конь еще не валялся. Поразительно! — А раньше про День бегуна он вам ничего не говорил? — Ни слова! Все кричал, что он помещик, что устал от жизни, что человек он подневольный, негр, тряпка, — перечислила доктор Низамутдинова. — Твердил, что он отбегает в сторону и стреляется. Депрессивный бред! А мне все кричал: «Замолчи, жидовка!..» — Верно! Я вчера вечером перечитывал пьесу «Иванов», — признался Самоваров. — Там есть именно такая реплика, так что вы не обижайтесь. — Я не обижаюсь. Я врач. А скажите, есть в этой пьесе Мерилин Монро? — спросила доктор Низамутдинова. — Нет, конечно. Откуда? — А он говорил, что его похитила Мерилин Монро и хотела насмерть удушить — это его слова! — своими грудями. Так что и примесь эротического бреда налицо. Это часто бывает у мужчин его возраста. Я бы не должна говорить вам такие вещи, врачебная тайна, но вы с вашим поразительным методом… — К вам из милиции придут, — напомнил Самоваров. — Может, не все в его словах бред. Ведь исчез же он каким-то образом из съемочного павильона! Не исключено, что его и вправду удушить хотели — хотя, быть может, и не таким экзотическим способом. Доктор Низамутдинова ужаснулась: — Вы это допускаете? Как хорошо, что теперь самое страшное для него уже позади. Он пока очень слаб, и нам бы хотелось с помощью вашего нетрадиционного метода… — Я не врач, не чудодей и не шаман, — прервал ее Самоваров. — И никакого метода у меня нет. Так что я вряд ли могу чем-то быть полезен. — А как же вы его нашли по глобусу? Его жена ведь говорила… Это чудо! — Никакого чуда не было. И глобуса тоже. Просто ваш же больной Тормозов — он на днях выписался — встретил здесь помещика Иванова и растрезвонил об этом всему свету. А Иванов — лучшая роль Карасевича. Согласитесь, остальное просто, как дважды два! — Нет, это чудо, — не хотела соглашаться доктор Низамутдинова. — Сами посудите: кто в наше время читает Чехова? Да и сама психиатрия во многом шаманство, как вы выразились. Мы так мало знаем о человеческом мозге, а жизнь так многосложна и запутанна… — Скажите, а это что, сиреневый сад? — вдруг спросил Самоваров, глядя в окно на заросли каких-то высоких кустов. Эти однообразные исчерна-зеленые дебри нисколько не походили на тот цветущий рай, куда несколько дней назад они с Настей хотели проникнуть. Зато густую чугунную решетку Самоваров узнал.