— Хватит трепаться! Ты все это должен рассказать… — В ментовке? Не буду! — заныл Женя. — Мама говорит, что в ментовке любого затаскают еще и дело какое-нибудь нераскрытое повесят! — Ты и маме про блямбу ляпнул? — Нет! Она просто так всегда говорит. У них в переходе каждый день заварушки. Вот она тамошним девчонкам и говорит: не связывайтесь с ментами. Да я не видел ничего! Никуда не пойду! Вот к вам зашел посоветоваться, а вы меня подставить хотите. Забудьте! Ничего я не видел! — Дурак ты, — заключил Тошик. Тут подала голос Саша: — Женька, не отпирайся, ты многое видел. Главное, человека с блямбой живым видел и незадолго до его убийства. Да еще возле того места, где убийство произошло! Этот человек что-то высматривал на съемках, добрался до павильона, и там его… — А-а-а! — испуганно застонал Женя. На его непропорционально маленьком и худом лице остались одни выпученные глаза. — Ты чего? — удивился Тошик. — Его же убили, мужика этого! Я мертвых боюсь. Вдруг и меня убьют? Зачем только я вам признался! Сидел дома, думал, и так кому-нибудь рассказать захотелось… А вот теперь… Разумная Саша тут же нашла выход для свидетеля, который боялся мертвых. — Мы с Тошкой сейчас как раз идем к одному человеку, — сказала она. — Он не из милиции, но вроде того, и в подобных вещах разбирается. Вот его и спросишь: то, что ты человека в ветровке видел, важно или нет? Женя поартачился, но все-таки признал, что свой секрет все равно выболтал. Теперь ему не помешает дельный совет! Решили идти втроем. Самоваров был очень удивлен, когда в его мастерскую ввалилась такая странная группа визитеров. Он опасался, что явится вслед за ними и мама-стоматолог с пирогом. Поскольку он ничего не делал (и не собирался делать), чтобы отвадить Тошика от Катерины Галанкиной, получение нового пирога или бутылки поставило бы его в двусмысленное положение. Но вскоре он понял, что заботы у его гостей нешуточные. Женя Смазнев, пока плелся за Тошиком по улице, все время канючил, что ему пришьют дело, что теперь он не уверен, видел ли кого-то в тот день под деревом, что покойник все равно скончался и Женины муки не пойдут ему впрок. У дверей музея он окончательно перетрусил и отказался идти дальше. — Не будь тряпкой, — посоветовал Тошик. — Ты принял решение. Когда на что-то решишься, потом уже не так страшно, по себе знаю. Я вот продал сегодня свою картину. Два дня ее писал — можно сказать, полотно года. Просмотр на носу, без этой работы мне пара по живописи светит. Но я решился! Продал! И не жалею. — А продал почем? — заинтересовался Женя. — Пять кусков, — небрежно бросил Тошик. — Не хило! — одобрил Женя. В ценах на живопись он не разбирался, но счел в уме, сколько мисок гуляша надо ему снести в переход, чтоб получить такие же деньги. — Может, и мне заплатят? — вздохнул он. — За сведения. Или, наоборот, чтоб я молчал… — Ты и в самом деле дурак, — сморщила носик Саша. — Тошка, тащи его по лестнице! Вот так, ведя Женю под белы руки, они и появились у Самоварова. Уют мастерской, ее странные ароматы, часы с маятником и тугим медным боем, диван на собачьих лапах и прочие диковины понравились Жене. Они затмили в его сознании и вывернутые глаза на снимке покойника, и даже страх, что пришьют дело. Он довольно толково описал человека под деревом и его ветровку с блямбой. — И ты решил, что этот человек вышел покурить из соседнего здания? — спросил Самоваров. — Ну да, — ответил Женя. — Теперь вот думаю, что он и не курил, потому что черемухой пахло, а сигаретой нет. Но он стоял так, как стоят курящие мужики. И дверь в том домике была открыта. Точно была! — А лица мужика ты, значит, не запомнил? — Зачем мне его лицо? Вот курточка у него была классная. И машина в аллейке стояла неплохая. — Машина? — переспросил Самоваров. — Что за машина? — Бумер. БМВ, — вдруг пояснил Тошик. — Ты что, тоже эту машину видел? — удивился Самоваров. — Не слепой! Видел. К ним, к фирме этой, обычно фургоны, «газели» и всякая шелупонь подъезжает. У хозяина — белый «кореец», «хюндай». А тут вдруг синий бумер прикатил. Самоваров только руками развел: — Ну, братцы, озарение нашло на вас сегодня! Какой-то прорыв в памяти. Давайте-ка сначала разберемся с бумером… Саша во время Жениных признаний неслышно сидела в уголке, как она это умела. Но когда дело дошло до каких-то бумеров, она сразу вскочила: — Тошка, чего ты всякую ерунду несешь? Бумер, «кореец»! Мы тут время теряем, а он, может, уже едет. — Кто едет? Откуда? — не понял Самоваров. — Да Саша же Рябов! Мы зачем к вам пришли? Надо, чтоб вы со своим другом майором Сашке сказали, что он ни в чем не виноват. Вы же можете! Майор вас послушает! Тогда Сашка может никуда не ехать, а спокойно продолжать сниматься в сериале. Самоваров разочарованно покачал головой. После первой встречи он было решил, что Саша спокойная и рассудительная девушка, а она, оказывается, такая же запальчивая фантазерка, как и ее мать. — Погодите! — сухо сказал он. — Вы что-то путаете. Нет у меня никаких собственных, карманных майоров. Я никому не могу внушать совершенно мне непонятные мнения о чьей-то невиновности. Я не могу влиять ни на чьи съемки в сериале. — Не можете? — возмутилась Саша. — А как же тогда Саша? Ведь он уедет! Он говорит, что случилось что-то такое, что он должен бросить все и бежать. Что-то такое нехорошее с ним произошло, что он никому об этом рассказать не может. Вы считаете, это пустяки? — Не пустяки, — помрачнел вдруг Самоваров. — Похоже, вы правы: надо поспешить к Рябову, поговорить с ним. Жаль будет, если мы опоздаем. Глава 11 Снова Катерина Требуется труп! Общежитие театрального института помещалось в дряхлом краснокирпичном особняке о двух этажах. Говорят, в старину особняк принадлежал образцовому приюту. Генерал-губернаторши приезжали сюда по праздникам и привозили детям подарки — конфеты, орехи и штопальные грибки. Поверить в такое предание было легко. Снаружи домик выглядел славно — веселые помидорного цвета стены, парадный вход, двери которого безвозвратно заколочены еще при сиротах. Зато внутри царила скудная прямизна линий. Длинные коридоры пронзали дом навылет. Они были ровны, гладки и унылы, как честная бедность. Теперешние насельники сиротского дома, как могли, скрашивали его скучное нутро. Конечно, отменить мертвенно-салатную окраску стен или побороть коридорный сумрак студенты были не в силах. Зато для слуха они устраивали настоящий пир. Прохожий уже за квартал понимал: с этим домом творится что-то неладное. В нем громко хохотали, музицировали, что-то зубрили и с жаром по пятьдесят раз подряд повторяли известные стишки про Сашу, что шла по шоссе. Самоваров отвык в своем музее от громких звуков. Переступив порог общежития, он поежился. Когда спросил у вахтерши, дома ли Рябов, а та даже головы не повернула, он понял, что сила голоса у него рыбья. Сам себя не услышал. Подобное случается в кошмарных снах, когда не можешь издать ни звука, несмотря на все горловые усилия. Чужие голоса из-за стен были куда гуще. Кто-то оглушительно читал Пастернака. Кто-то наверху не только пел, но, судя по ровному топоту и летящим с потолка хлопьям трухи, еще и плясал. Кто-то за ближайшей дверью громовым, нечеловеческим сопрано выводил что-то итальянское. К сопрано прислушивалась, не замечая Самоварова, вахтерша. Она одобрительно улыбалась и одним глазом посматривала на старорежимный черно-белый телевизор, где беззвучно пререкались гости какого-то ток-шоу. Тошик не стал тратить времени на вахтершу. Он и без нее отлично знал расположение общежитских: покоев — мальчики жили на первом этаже, девочки на втором. У Рябова он прежде бывал, потому уверенно двинулся по коридору. Вахтерша сонно улыбнулась приличному Самоварову, красивой Саше. Только странная фигура Жени Смазнева, переодетого португальским футболистом, вызвала слабое движение ее тонкой брови, будто она услышала фальшивую ноту. — У Саньки свои собственные хоромы, — кричал Тошик Самоварову, одолевая своим молодым голосом и топот, и сопрано. Он быстро шагал мимо солидных сиротских дверей и пояснял: — Санька тут звезда! Его комната последняя по коридору, самая тихая, — герой должен жить в комфорте. Посмотрим! Если заперто, значит, успел смыться. Дверь Рябова заперта не была и легко распахнулась от Тошкиного пинка. В скромной комнате звезды мебели было немного: кровать под цветастым мексиканским покрывалом (как сказал Тошик, спонсорским, с камвольной фабрики), шкаф, стол со стулом, тумбочка, какие-то спортивные железки. На стенах дежурно поблескивали рекламные плакаты с мясистыми мужчинами. Из всех мясистых Самоваров узнал одного Шварценеггера. Звезды сериала «Единственная моя» в комнате не было. — Где его носит? — пожал плечами Тошка. Самоваров распахнул шкаф. В его утробе на перекладине меланхолически покачивались пустые проволочные плечики. Больше там ничего не было. — Все! Упорхнула птичка, как говорят в вашем сериале! — весело сказал Женя Смазнев. Саша посмотрела на него с осуждением и присела на мексиканское покрывало. — Уехал! — вздохнула она. Самоваров подошел к столу, оглядел аскетический мусор на нем: скомканную газету, бутылку из-под минералки, тарелку с хлебными крошками. К краю тарелки был прислонен, торчащий стоймя, чтоб сразу заметили, конверт. В конверте было нечто, адресованное А. Супрун. Хотя Тошкино имя тоже начиналось с буквы «А», Самоваров протянул конверт Саше: — Это вам, я думаю. Саша схватила конверт, криво разодрала его сбоку и извлекла письмо, написанное на листке из блокнота. — Вот, читайте! Он уехал, — сказала Саша и протянула листок в пространство, неизвестно кому.