— «Пенстемон»! — крикнула глухая Элси. — Точно. Ну вот, как говорили на слушаниях в суде, Паттерсон составил какую-то новую программу — или как это у них называется? Что-то особенное, сулящее ему многие тысячи. Тут Алан его и обвел вокруг пальца. — Спер, значит, программу, — вклинился в беседу до сих пор молчавший толстяк, который умял наконец свой пирог с говядиной и почками. — Я всех ходов не знаю, — продолжал Дэниел Картер, — но шуму было много. Кончилось тем, что у Паттерсона крышу сорвало. — В самом деле?! — вставил Барнаби. — Он таки вытряс всю душу из мистера X., — внесла свой вклад старая леди, манерно припадая к стакану. — И теперь он на мели, Грей. За дом задолжал, продать не может, уехать — тоже. Положение, как говорится, тупиковое. — Я слышала, он пытается сдать дом в аренду. Барнаби прикончил свою пинту. Он бы мог назвать здешнее пиво великолепным, если бы ему не довелось ощутить бархатный, сладковато-горький вкус ирландского «Гиннесса». Год назад они с Джойс ездили на музыкальный фестиваль в Слайго, и он открыл для себя этот божественный нектар. Как ему объяснили, вся разница в воде. Трой, который закончил лупить, молотить и проклинать Асторота и его космическую компанию, теперь, привалясь к автомату, болтал с парнем, который в свою очередь лупил, молотил и сыпал проклятиями. Поймав взгляд Барнаби, сержант пробормотал: «Пока, приятель» — и поспешил к выходу. — Нарыл что-нибудь? — спросил старший инспектор, пока они шли назад по переулку. — Только то, что миссис Холлингсворт была красоткой, но все свои прелести берегла для мужа. Парень, с которым я трепался, брат той птички, что убирается у нашей старушенции. — Какой еще старушенции? Тут их пруд пруди. — Той, со сдвигом, которая к вам приходила. — Не с таким уж и сдвигом, как выясняется. Со дня появления на его столе рапорта Перро Барнаби часто вспоминал о визите миссис Молфри, обладательницы улетного парика и эксцентричного наряда. В его воспоминаниях эта встреча приобрела оттенок очаровательной пикантности, которого, приходилось сознаться, была лишена в реальности. Откровенно говоря, ему не хотелось еще раз говорить с ней. Старший инспектор страшился разочарования: вдруг окажется, что она просто полубезумная, ворчливая карга? — А у вас какой улов, шеф? — поинтересовался Трой. — Что-нибудь стоящее есть? — Если выяснится, что мы действительно имеем дело с убийством, то у меня наготове аппетитный подозреваемый. Субъект, который избил Холлингсворта, после того как тот обжулил его на кругленькую сумму. Трой присвистнул: — Выходит, он уже не мистер Хороший Парень, наш Алан? — Это если он вообще когда-то таковым являлся. Они подошли к «Соловушкам». У дома собралась горстка зевак, но поскольку ворота были закрыты, а незнакомый местным констебль у парадной двери не изъявлял готовности к праздной болтовне, никто не задерживался тут надолго. — Для вас сообщение, сэр, — уведомил констебль. — Соседка слева хотела бы переговорить с тем, кто здесь главный. Констебль Рэмзи узнал об этом от сослуживца, дежурившего возле заднего входа. Услышав шорох по ту сторону изгороди, патрульный подошел к кустам и разглядел маячившее среди зелени лицо. Человек шепотом передал свою просьбу и мгновенно исчез, как будто его оттащили прочь. Барнаби, ошибочно решив, что просьба вызвана чистым любопытством к тому, что происходит у Холлингсвортов, тем не менее направился к «Лиственницам». Трой постучал в стеклянную панель ядовитого цвета фруктовой жвачки, и дверь как по волшебству тут же отворилась. — Есть кто дома? — громко спросил Барнаби. — Входите, — еле слышно ответили ему тотчас же. И полицейские вошли. Прошло десять минут, а Барнаби все еще не знал точно, зачем их сюда позвали. В комнате стояла звенящая тишина. Инспектор сидел на диване и ел предложенный сэндвич, такой тонкий, что хлеб моментально растворялся во рту, словно облатка в момент причастия. Сыр, незрелый и безвкусный, в нем почти не ощущался, но с боков выглядывали листики кресс-салата. Он был ледяным. Миссис Брокли явно держала хлеб в холодильнике. От него сводило зубы, и чтобы унять ноющую боль, Барнаби стал прихлебывать чай. Брокли переглядывались. Эта была не та молчаливая добродушная перепалка, которая случается между супругами: «Давай ты!» — «Нет, ты». Взгляды этой пары как будто уклонялись от встречи. Его глаза говорили: «Даже не думай». Прочесть выражение ее глаз оказалось сложнее. Она была расстроена и взвинчена, но, похоже, еще и очень рассержена. Ее глаза блестели. — Вы просили нас зайти, миссис Брокли? — уже который раз повторил инспектор. — Да, — ответила она, и Барнаби понял, что глаза ее блестят не от гнева, а от слез. — Случилось нечто… — Айрис, замолчи! — Рано или поздно нам все равно придется с ними поговорить. — Не следовало звать их сюда. Теперь все узнают… Барнаби надоели недомолвки, и он попытался успокоить хозяина дома: — Мистер Брокли, в связи с исчезновением миссис Холлингсворт мы будем заходить в каждый дом. — Как так? В каждый дом? — Мы должны будем опросить всех жителей деревни. Уверен, когда это произойдет, люди решат, что мы просто начали отсюда. — Что я тебе говорила? — всхлипнула Айрис. Реджа это, похоже, не убедило. При взгляде на них обоих Барнаби пришло в голову, что они словно затянуты в корсеты. Этот предмет туалета, вышедший из употребления в современную эпоху женских боди, скромно-глухих и пикантных тедди, лайкры и спандекса, обретал живую плоть при виде этой пары, беспощадно заточившей себя в непроницаемую оболочку. Туго зашнурованные, впихнутые и затянутые, подпертые до бездыханности китовым усом, дабы жизнь их приобрела безукоризненную, респектабельную форму. Жизнь, не дающая свободно вздохнуть. — Наша дочь пропала, — выговорила Айрис, а Редж закрыл лицо руками, словно его публично опозорили. — Бренда уехала на машине в понедельник вечером. Совершенно неожиданно. К десяти ее все еще не было… — Она позвонила, инспектор, — прервал жену Редж. — С тех пор прошло двое суток! — выкрикнула Айрис. Сержант Трой, решивший, что обречен на участие в самом нудном, не отмеченном событиями действе, какое знала история человечества, прикончил четвертую ячменную лепешку, сцапал парочку шоколадных печений и полностью отключился от происходящего. Его внимание привлекли настенные часы. Не заметить этот шедевр часового искусства было решительно невозможно. Где бы вы ни находились в комнате, бег часов неизбежно привлекал ваш взгляд. Выложенные стразами цифры на черном бархатном фоне, золоченые стрелки. На кончике минутной сидела большая розово-желтая бабочка с крылышками в блестках и длинными дрожащими усиками. Она подпрыгивала каждые шестьдесят секунд, и завороженный Трой почувствовал, что вместе с ней у него подпрыгивает сердце. — Она что, всегда возвращается к десяти, миссис Брокли? — спросил старший инспектор. — Нет, — вмешался Редж. — Видите ли, она вообще никуда не ходит. — Простите? — Ну, ходит на службу, конечно. И иногда — за покупками. — Но не по вечерам, — добавила Айрис. — Сколько лет Бренде? — Двадцать девять. — Хотя Барнаби постарался скрыть удивление, Айрис уловила его скепсис и добавила: — Я понимаю, она достаточно взрослая, но прежде Бренда никогда так не поступала. — Никогда в жизни, — подтвердил Редж. — И в котором часу она позвонила? — Около девяти. Сказала, что у знакомого. — Не «у», — поправил ее муж, — а «с». В смысле, разговаривает со знакомым. — А мы даже не догадывались, что у нее кто-то есть, — произнесла Айрис с бессознательной гордостью. Смерив взглядом студийное фото в изящной рамочке на буфете, Трой подумал, что не стал бы ухлестывать за таким чучелом ни за какие коврижки. Даже будь она гораздо моложе своих двадцати девяти. Если взять для сравнения собак, это худший на всей выставке экземпляр, не в обиду четвероногим будет сказано. На такую никто не польстится. — Хорошо ей было говорить, чтобы мы не беспокоились, — продолжала Айрис. — Мы все равно волновались. — Всю ночь. — И все утро. Два часа они спорили, звонить или нет дочери в офис. Айрис, у которой черные круги залегли вокруг глаз, была обеими руками за. Редж — поначалу — категорически против, но потом он, видя плачевное состояние жены, заколебался. Они сидели друг против друга за ненакрытым кухонным столом (о завтраке не могло быть и речи, он встал бы у них поперек горла), разрываясь между тем, что представлялось приемлемым и правильным в глазах общества, и желанием избавиться от мучительной тревоги. «Что, черт побери, они могут подумать?!» «Пускай думают что хотят». «Это противоречит служебной этике, недопустимо». «Мне все равно». «Неслужебные звонки начальство не одобряет. И Бренда всегда это осуждала». «Необязательно говорить с начальством».