– А Боб и Джек знают, где ты? – Я им сказала, что иду спать. – Отчего ты плачешь, Мэгги? – Вы со мной весь вечер не разговаривали. – А! Так я и думал. Ну-ка, посмотри на меня. На востоке тьма начинала рассеиваться, там уже сквозил жемчужный свет, в Дрохеде загорланили первые петухи, приветствуя зарю. И он видел – даже от долгих слез не потускнели эти чудесные сияющие глаза. – Мэгги, сегодня вечером ты была самая красивая, всех девушек затмила, а кто же не знает, что я бываю в Дрохеде чаще, чем требуется. Я – священник и потому должен быть выше подозрений, примерно как жена Цезаря, но, боюсь, не всегда мысли у людей столь чисты. Для священника я еще не стар и недурен собой. – Он представил себе, как приняла бы Мэри Карсон эту скромную самооценку, и беззвучно засмеялся. – Прояви я к тебе хоть на грош внимания, об этом в два счета заговорил бы весь Джилли. Уже гудели бы телефонные провода по всей округе. Понимаешь, что я хочу сказать? Мэгги покачала головой; светало, и ее короткие кудряшки золотились с каждой минутой все ярче. – Ну, ты еще молода и не знаешь, как оно бывает, но надо же тебе учиться, и почему-то всегда учить тебя приходится мне, верно? Так вот, я хочу сказать, люди станут говорить, что я внимателен к тебе как мужчина, а не как священник. – Отец Ральф! – Ужасно, правда? – Он улыбнулся. – Уверяю тебя, именно так и скажут. Пойми, Мэгги, ты уже не ребенок, ты взрослая девушка. Но ты еще не научилась скрывать, как хорошо ко мне относишься, и если бы я при всех подошел и стал с тобой разговаривать, ты бы смотрела на меня такими глазами, что люди неправильно бы это поняли. Мэгги как-то странно смотрела на него, и внезапно взгляд ее стал непроницаемым, она резко отвернулась, и теперь отец Ральф видел только ее щеку. – Да, понимаю. Очень глупо, что я раньше не понимала. – А теперь не пора ли тебе домой? Дома, наверное, все еще спят, но, если кто-нибудь поднимется в обычный час, тебе сильно попадет. И нельзя говорить, что ты была тут со мной, Мэгги, даже своим родным ты не должна это говорить. Она встала и в упор посмотрела на него: – Иду, отец Ральф. Только жаль, что они не знают вас лучше, тогда бы про вас нипочем так не подумали. Вы ведь ничего этого чувствовать не можете, правда? Почему-то ее слова больно задели, ранили до глубины души – так глубоко не проникали самые язвительные колкости Мэри Карсон. – Да, ты права, Мэгги. Ничего этого я не чувствую. – Он вскочил на ноги, криво усмехнулся. – Наверное, скажи я, что хотел бы чувствовать, тебе это показалось бы странным? – Он провел рукой по лбу. – Нет, ничего подобного я не хочу! Иди домой, Мэгги, иди домой! Лицо у нее стало грустное. – Спокойной ночи, отец Ральф. Он взял ее руки в свои, наклонился, поцеловал их. – Спокойной ночи, Мэгги, милая. Он смотрел ей вслед – вот она идет среди могил, вот перешагнула через низкую ограду; в этом платье, расшитом розовыми бутонами, она – само изящество, грация, сама женственность и словно вышла из сказки. Пепел розы. «Очень подходящее название», – сказал он мраморному ангелу. Когда он шагал через лужайку обратно, автомобили, рокоча моторами, уже отъезжали; праздник наконец-то кончился. В доме музыканты, шатаясь от рома и усталости, укладывали свои инструменты, измученные горничные и нанятые на этот вечер помощницы пытались хоть немного навести порядок. Отец Ральф укоризненно покачал головой. – Отошлите всех спать, дорогая миссис Смит, – на ходу сказал он экономке. – За такую работу лучше приниматься со свежими силами. Я уж позабочусь, чтобы миссис Карсон не рассердилась. – Хотите что-нибудь перекусить, ваше преподобие? – Боже упаси! Я иду спать. Уже далеко за полдень кто-то тронул его за плечо. Не в силах открыть глаза, он дотянулся до этой руки, хотел прижаться к ней щекой. – Мэгги… – пробормотал он спросонок. – Ваше преподобие, ваше преподобие! Ох, пожалуйста, проснитесь! Голос прозвучал так, что сна как не бывало, он мигом открыл глаза. – Что случилось, миссис Смит? – Миссис Карсон… она умерла. Отец Ральф глянул на часы – шесть вечера; шатаясь, насилу одолевая тяжкое оцепенение, которым оглушала невыносимая дневная жара, он выпутался из пижамы, натянул сутану, набросил на шею узкую лиловую епитрахиль, достал елей для соборования, святую воду, большой серебряный крест, четки черного дерева. Он ни на минуту не усомнился в словах миссис Смит – конечно же, старая паучиха умерла. Уж не отравилась ли, в конце концов? Если так, дай Бог, чтобы в комнате не осталось следов и чтобы не понял врач. Что пользы ее соборовать, он и сам не знал. Но так полагается. Откажись он – и не миновать вскрытия, всяческих осложнений. Внезапное подозрение – не покончила ли она самоубийством – тут было ни при чем; но совершить священный обряд над телом Мэри Карсон показалось ему непристойным. Да, она была мертва, еще как мертва – должно быть, умерла через считанные минуты после того, как ушла к себе, добрых пятнадцать часов назад. Все окна закрыты наглухо, и в комнате сыро – она всегда велела по углам, не на виду, расставлять тазы с водой, это будто бы сохраняет свежесть кожи. В воздухе что-то странно гудело, минута-другая тупого недоумения – и он понял: это жужжат мухи, тучи мух облепили ее и пируют, и спариваются на ней, и откладывают на трупе яйца. – Ради всего святого, миссис Смит, откройте окна! – выдохнул он, белый как полотно, и шагнул к постели. Час, когда труп коченеет, уже миновал, она снова обмякла, и это было отвратительно. Широко раскрытые глаза испещрены пятнами, тонкие губы почернели; и всюду кишат мухи. Пришлось просить миссис Смит отгонять их, пока он совершал обряд, бормотал над телом древние священные слова. Что за фарс, ведь она предана проклятию! А запах! О Господи! Дохлая лошадь на выгоне, под открытым небом, и та не испускает такого зловония. Дотронуться до нее мертвой так же отвратительно, как прежде до живой, тем более – до этих облепленных мухами губ. Еще несколько часов – и ее станут жрать черви. Наконец все сделано. Он выпрямился. – Сейчас же идите к мистеру Клири, миссис Смит, и, ради Бога, скажите ему, пускай мальчики поскорей сколотят гроб. Выписывать из Джилли некогда, она разлагается у нас на глазах. Боже милостивый! Меня тошнит. Пойду приму ванну, все, что на мне сейчас надето, кину за дверь. Сожгите это. Все пропиталось ее запахом, от него уже не избавиться. И вот он опять у себя в комнате, на нем бриджи и рубашка для верховой езды – вторую сутану он сюда не захватил, – и тут он вспомнил о письме и своем обещании. Пробило семь; до него доносилась приглушенная суматоха – прислуга и временные помощницы спешили прибрать после вчерашнего празднества, сызнова превращали залу в домовую церковь, готовили назавтра все к похоронам. Ничего не поделаешь, надо сегодня же съездить в Джилли, взять другую сутану и все, потребное для погребального обряда. Собираясь куда-нибудь на дальнюю ферму, он непременно брал с собой из дому самое необходимое, в разных отделениях черного саквояжа аккуратно уложены святые дары и все, что нужно пастырю для случаев рождения и смерти, и облачение, в каком в это время года подобает отслужить мессу. Но он как-никак ирландец – везти с собой на праздник траурное облачение и прочее, что надобно для похорон, значило бы искушать судьбу… Издали донесся голос Пэдди, но на встречу с Пэдди его сейчас не хватает; все, что полагается, сделает миссис Смит. Он подсел к окну – за окном открывалась озаренная закатным солнцем Дрохеда, золотились призрачные эвкалипты, в последних лучах багрянцем отсвечивали алые, розовые, белые розы в саду, – достал из саквояжа запечатанный конверт и застыл с письмом Мэри Карсон в руках. Но она требовала, чтобы он прочитал это до похорон, и где-то в тайниках сознания некий голос нашептывал: надо прочитать сейчас, не вечером, не после того, как он увидится с Пэдди и Мэгги, но сейчас, пока он не видел никого, кроме Мэри Карсон. В конверте лежали четыре листа бумаги; он перебрал их и тотчас понял, что два нижних – ее завещание. Два первых адресованы ему, Ральфу де Брикассару, это ее письмо к нему. «Дорогой мой Ральф, вы уже видите, что второй документ в этом конверте – мое завещание. Прежнее, по всем правилам составленное и запечатанное завещание находится у моего поверенного в конторе Гарри Гофа в Джилли; это, в конверте, составлено много позже, и тем самым то, что у Гофа, становится недействительным. Составила я его только вчера и свидетелями взяла Тома и здешнего городильщика, ведь, насколько я знаю, не полагается, чтобы под завещанием стояли подписи свидетелей, которые по нему что-либо получат. Документ этот вполне законный, хотя его и составлял не Гарри. Будьте уверены, ни один суд в нашей стране не скажет, что это завещание не имеет силы. Но почему я не поручила его составить Гофу, если пожелала распорядиться своим имуществом иначе, чем прежде? Очень просто, милейший Ральф. Я хотела, чтобы о существовании этой бумаги не знала больше ни одна душа, только вы и я. Это единственный экземпляр, и он в ваших руках. Об этом не знает никто. Что весьма существенно для моего плана. Помните то место в Священном писании, где Сатана ведет Господа нашего Иисуса Христа на высокую гору и искушает его всеми царствами мира? Как приятно, что и у меня есть доля сатанинской силы и я могу искушать того, кого люблю, всеми царствами мира и славой их. (Может быть, вы сомневаетесь в том, что Сатана любил Христа? Я – ничуть.) В последние годы я много раздумывала о выборе, который стоит перед вами, это внесло в мои мысли приятное разнообразие, и чем ближе смерть, тем забавнее мне все это представляется. Прочитав это завещание, вы поймете, что я имею в виду. Когда я буду гореть в адском огне, вне той жизни, какую знаю теперь, вы будете еще в пределах этой жизни – но гореть будете в адском пламени куда более свирепом, чем мог создать сам Господь Бог. Я изучила вас до тонкости, милый мой Ральф! Может быть, ни в чем другом я не разбиралась, но как мучить тех, кого люблю, – это я всегда прекрасно знала. И вы куда более занятная дичь для этой охоты, чем был мой дорогой покойник Майкл. Когда мы только познакомились, вам хотелось заполучить Дрохеду и мои деньги, не так ли, Ральф? В этом вы видели средство купить возвращение на предназначенную вам стезю. А потом появилась Мэгги, и вы уже не думали о том, как бы меня обработать, не так ли? Я стала лишь предлогом для поездок в Дрохеду, чтобы вы могли видеть Мэгги. Любопытно, переметнулись бы вы с такой же легкостью, если б знали истинные размеры моего состояния? Знаете ли вы это, Ральф? Думаю, даже не подозреваете. Полагаю, благородной особе неприлично указывать в завещании точную сумму своих богатств, а потому сообщу вам ее здесь, пусть в час, когда вам надо будет решать, к вашим услугам будут все необходимые сведения. Итак, с точностью до нескольких сот тысяч в ту или другую сторону мое состояние – это тринадцать миллионов фунтов. Вторая страница подходит к концу, и вовсе незачем обращать это письмо в диссертацию. Прочтите мое завещание, Ральф, и, когда прочтете, решайте, как поступить. Повезете вы его к Гарри, чтобы тот дал ему законный ход, или сожжете и никогда никому о нем не расскажете? Вот это вам и придется решать. Должна прибавить, что завещание, которое хранится в конторе у Гарри, я написала в первый год после приезда Пэдди – там я все свое имущество оставляю ему. Надо же вам знать, что брошено на чашу весов. Я люблю вас так, Ральф, что готова была убить вас за ваше равнодушие, но эта моя месть – куда слаще. Я не из числа благородных душ; я вас люблю, но хочу истерзать вас жестокой пыткой. Потому что, видите ли, я прекрасно знаю, что именно вы решите. Знаю наверняка, хоть и не смогу видеть это своими глазами. Вы будете терзаться, Ральф, вы узнаете, что такое настоящая пытка. Итак, читайте, красавчик мой, честолюбивый служитель церкви! Читайте мое завещание и решайте свою судьбу». Ни подписи, ни хотя бы инициалов. Отец Ральф чувствовал – пот проступил у него на лбу, струится из-под волос на шею. Вскочить бы, сейчас, сию минуту сжечь обе эти бумаги, даже не читая – что там, в завещании. Но она и впрямь отлично изучила свою жертву, эта гнусная старая паучиха. Конечно же, он прочтет, слишком сильно любопытство, где тут устоять. О Господи! Чем он провинился, что она захотела так ему отплатить? Почему женщины так его мучают? Почему он не родился безобразным, кривобоким коротышкой? Быть может, тогда он был бы счастлив. Последние два листа исписаны были тем же четким, почти бисерным, почерком. Таким же скаредным и недобрым, как ее подлая душа. «Я, Мэри Элизабет Карсон, находясь в здравом уме и твердой памяти, сим объявляю, что настоящий документ есть моя последняя воля и завещание, и тем самым теряют силу все завещания, написанные мною прежде. За исключением особых распоряжений, перечисленных ниже, все мое движимое и недвижимое имущество и все деньги я завещаю Святой Римской католической церкви на нижеследующих условиях. Первое: упомянутой Святой Римской католической церкви, в дальнейшем именуемой просто Церковь, надлежит принять к сведению, сколь высоко я ценю и почитаю ее служителя, преподобного Ральфа де Брикассара. Единственно его доброта, духовное руководство и неизменная поддержка побуждают меня именно так распорядиться моим имуществом. Второе: данные распоряжения в пользу Церкви остаются в силе лишь до тех пор, пока она ценит достоинства и таланты вышеназванного преподобного Ральфа де Брикассара. Третье: вышеназванному Ральфу де Брикассару вручается все мое имущество, движимое и недвижимое, и все мои деньги с правом полновластно распоряжаться доходами и всем моим состоянием. Четвертое: после смерти вышеназванного преподобного Ральфа де Брикассара его последняя воля и завещание становятся решающим законным документом, определяющим все, что касается дальнейшего управления моим состоянием. Иными словами, оно и впредь останется собственностью Церкви, но только преподобный Ральф де Брикассар вправе избрать своего преемника, кому поручено будет управление; никто не может обязать его назначить для этого служителя церкви или недуховное лицо, непременно исповедующее католическую веру. Пятое: имение Дрохеда не подлежит ни продаже, ни разделу. Шестое: мой брат Падрик Клири остается на должности управляющего имением Дрохеда с правом поселиться в моем доме, и жалованье ему может назначить только преподобный Ральф де Брикассар по своему усмотрению, и никто иной. Седьмое: в случае смерти моего брата, вышеназванного Падрика Клири, его вдове и детям разрешается оставаться в имении Дрохеда и пост управляющего должны последовательно занимать его сыновья, за исключением Фрэнсиса, – Роберт, Джон, Хью, Стюарт, Джеймс и Патрик. Восьмое: после смерти всех сыновей (за исключением Фрэнсиса) те же права переходят по наследству к внукам вышеупомянутого Падрика Клири. Особые распоряжения: Падрику Клири завещаю все, что имеется в моих домах в имении Дрохеда. Юнис Смит, моя экономка, может оставаться в этой должности на приличном жалованье столько времени, сколько пожелает, сверх этого завещаю ей пять тысяч фунтов, а при уходе на покой ей должна быть определена достаточная пенсия. Минерва О’Брайен и Кэтрин Доннелли могут оставаться на приличном жалованье столько времени, сколько пожелают, сверх этого завещаю им по тысяче фунтов каждой, а при уходе на покой им должна быть определена достаточная пенсия. Преподобному Ральфу де Брикассару должны пожизненно выплачиваться десять тысяч фунтов в год, каковой суммой он вправе распоряжаться единолично и бесконтрольно по своему усмотрению». Под всем этим, как полагается, стояли ее подпись, подписи свидетелей и дата.