Да, бывают и скудные годы, и нередко. Доходы от шерсти в хорошие годы откладывались впрок, чтобы пережить годы плохие, ибо никто не может предсказать, будет ли дождь. Но вот выпало уже несколько добрых лет кряду, а в Джилли почти не на что тратить деньги. О, если уж ты очутился на плодородных черноземных равнинах Великого Северо-Запада, нет для тебя лучшей земли. Они не тосковали по прежней своей родине и не совершали туда паломничества; что сделала для них Англия, кроме как унижала и преследовала за их верования? Австралия же и сама страна католическая, здесь они равные среди равных. И Великий Северо-Запад стал для них новой родиной. И притом нынче за все платит Мэри Карсон. Уж она-то может себе это позволить. По слухам, у нее денег хватило бы, чтобы купить и продать даже английского короля. Ее капиталы вложены в сталь, в серебро, цинк и свинец, в медь и золото и еще в десятки всяких копей, рудников и предприятий, почти все в такие, на которых в прямом и переносном смысле делают деньги. Дрохеда уже давно отнюдь не главный источник ее доходов; теперь это всего лишь выгодная забава. Ни за обедом, ни после отец Ральф не заговаривал с Мэгги; весь вечер он старательно ее избегал. Обиженная, она все время искала его глазами. Он ощущал на себе ее взгляд, и ему очень хотелось подойти и объяснить, что ее да и его доброму имени только повредит, если он станет уделять ей больше внимания, чем, к примеру, мисс Кармайкл, мисс Гордон или мисс О’Мара. Так же как Мэгги, он не танцевал и, так же как Мэгги, притягивал множество взглядов; бесспорно, они двое превзошли красотой всех присутствующих. Отец Ральф как бы раздвоился – одна половина его существа возмущалась видом Мэгги в этот вечер, ему неприятны были и эта короткая стрижка, и прелестное платье, и элегантные шелковые туфельки того же цвета «пепел розы» на высоченных двухдюймовых каблуках; она и так стала выше ростом, и фигурка ее теперь – сама женственность. А другая половина его души преисполнилась гордости: его Мэгги затмила всех девушек в зале. У мисс Кармайкл точеные аристократические черты лица, но ей не хватает необычайного сияния этих золотисто-рыжих волос; у мисс Кинг чудесные белокурые косы, но не такое гибкое тело; у мисс Маккейл фигура изумительная, но физиономия точно у лошади, которая тянется через забор за яблоком. И однако, острее всего он ощущал разочарование – ну почему, почему нельзя повернуть время вспять! Ему вовсе не нужна взрослая Мэгги, ему нужна девчурка, с которой можно обращаться как с нежно любимым ребенком. На лице Пэдди он подметил словно бы отражение своих мыслей и слабо улыбнулся. Каким блаженством было бы хоть раз в жизни не скрывать того, что чувствуешь! Но привычная выучка и благоразумие въелись ему в плоть и кровь. А вечер продолжался, и все непринужденнее становились танцы, пили уже не шампанское и виски, а ром и пиво, и празднество теперь больше напоминало обыкновенную веселую вечеринку на простой ферме после стрижки овец. Сюда бы хоть одного овчара да работницу с фермы – и к двум часам ночи уже никто не отличил бы этот прием от обычного в джиленбоунской округе гулянья, развлечения вполне демократичного, открытого для всех. Пэдди и Фиа все еще помогали хозяйничать, но Боб с Джеком и Мэгги ровно в полночь ушли. Родители этого не заметили, им было весело: их дети не умели танцевать, но они-то умели – и танцевали вовсю, больше друг с другом; зоркому глазу отца Ральфа они вдруг показались на диво подходящей парой – быть может, как раз потому, что им так редко случалось дать себе волю и порадоваться друг на друга. Отец Ральф не помнил, чтобы ему хоть раз пришлось видеть их одних и тут же не вертелся бы кто-нибудь из детей, – а ведь это нелегко в больших семьях, подумалось ему, родителям никогда не удается побыть наедине, разве что в спальне, а тогда, пожалуй, им уже не до разговоров, это можно понять. Что весел и жизнерадостен Пэдди – не диво, он всегда такой, но вот Фиа нынче вечером просто блистательна, и, когда Пэдди приличия ради учтиво приглашает на танец супругу какого-нибудь овцевода, у нее отбоя нет от кавалеров; между тем женщины куда моложе уныло сидят вдоль стен огромной залы, и никто не стремится с ними танцевать. Впрочем, отец Ральф лишь урывками наблюдал за Клири-родителями. После ухода Мэгги он словно на десять лет помолодел, необычайно оживился и совсем ошеломил девиц Хоуптон, Маккейл, Гордон и О’Мара, станцевав – и превосходно – с мисс Кармайкл блэк-ботом. Но после этого он прошелся в танце по очереди с каждой свободной девушкой в зале, даже с некрасивой бедняжкой мисс Пью – к этому времени гости чувствовали себя уже совсем непринужденно, исполнились благодушия, и никто ничуть не осудил святого отца. Напротив, все вслух восхищались его неутомимой добротой. Никто не мог бы сказать, что его дочери не довелось потанцевать с преподобным де Брикассаром. Разумеется, не будь это прием в частном доме, он не позволил бы себе развлекаться танцами, но как приятно видеть, что такой обаятельный человек в кои веки может и повеселиться. В три часа ночи Мэри Карсон поднялась на ноги и зевнула. – Нет, праздник продолжается, – сказала она. – Если я устала (а я и правда устала), я могу пойти и лечь и сейчас так и сделаю. Но еды и питья хватает, оркестр для того и нанят, чтобы играть, пока у кого-то еще есть желание танцевать, а если немножко шумно, я только скорее усну. Отец Ральф, не поможете ли мне подняться наверх? Выйдя из залы, она, однако, не повернула к великолепной лестнице, ведущей на второй этаж, а, тяжело опираясь на руку священника, направилась к своей гостиной. Дверь была заперта; Мэри дала спутнику ключ, подождала, пока он отпер, и первая вошла в комнату. – Прекрасный вечер, Мэри, – сказал он. – Последний для меня. – Не говорите так, дорогая. – Отчего же? Мне надоело жить, Ральф, с меня хватит. – Недобрые глаза ее смотрели насмешливо. – Вы что, не верите? Вот уже семьдесят лет с лишком я делаю только то, что хочу, и тогда, когда хочу, и если смерть воображает, будто в ее воле назначить мой последний час, она сильно ошибается. Я умру, когда сама захочу, и это никакое не самоубийство. Наша воля к жизни – вот что нас здесь держит, Ральф; а если всерьез хочешь с этим покончить, ничего нет проще. Мне надоело, и я хочу с этим покончить. Только и всего. Ему тоже надоело – не то чтобы жить, надоели маска вечной сдержанности, безжалостный климат Австралии и то, что нет друзей, нет людей душевно близких, и сам себе он надоел. В гостиной был полумрак, его почти не рассеивала высокая керосиновая лампа под абажуром бесценного рубинового стекла, и от прозрачных алых теней в упрямом лице Мэри Карсон проступало нечто совсем уже дьявольское. У отца Ральфа побаливали ноги и спина, давным-давно он так много не танцевал, хотя и гордился тем, что следит за новейшими причудами моды. Ему уже тридцать пять, он приходский священник в глубокой провинции, а много ли это в иерархии католической церкви? Карьера его не успела начаться – и уже кончена. Ох уж эти мечты юности! У него не хватило стойкости в час испытания. Но никогда он не повторит такой ошибки. Никогда, ни за что… Он беспокойно покачал головой, вздохнул – что толку об этом думать. Случая больше не представится. Пора посмотреть правде в глаза, пора уже расстаться с надеждами и мечтами. – Помните, Ральф, я вам сказала – моя возьмет, я вас побью вашим же оружием? Сухой старушечий голос ворвался в его раздумья, навеянные усталостью. Он посмотрел на Мэри Карсон и улыбнулся. – Дорогая Мэри, я никогда не забываю ни одного вашего слова. Просто не знаю, что бы я делал без вас эти семь лет. Ваше остроумие, ваше лукавство, ваша проницательность… – Будь я помоложе, я бы вас заполучила другим способом, Ральф. Вам вовек не понять, до чего мне хотелось скинуть с плеч лет тридцать. Если б ко мне явился дьявол и предложил – продай мне душу и стань опять молодой, я бы мигом согласилась и ничуть не пожалела бы о сделке, как этот старый осел Фауст. Да только нет его, дьявола. Меня, знаете ли, ничто не убедило, будто Бог и дьявол на самом деле существуют. Ни разу не видела ни малейших доказательств. А вы? – И я не видел. Но это убеждение опирается не на доказательства, Мэри. Оно опирается на веру, вера – вот на чем стоит католическая церковь. Если нет веры – нет ничего. – Весьма непрочная основа. – Возможно. Думаю, верить способен каждый. Признаюсь, я вынужден постоянно с собою бороться, дабы веру сохранить, но никогда я не сдамся. – С удовольствием разбила бы вас в пух и прах. Синие глаза его смеялись, при этом свете они казались серыми. – Дорогая моя Мэри, что-что, а это я хорошо знаю! – А знаете ли почему? Бесконечная нежность украдкой подобралась к нему и, пожалуй, проникла бы в душу, но он яростно воспротивился. – Знаю, Мэри, и, поверьте, мне очень жаль. – Много ли женщин любило вас, не считая вашей матери? – А я не знаю, любила ли меня моя мать. Во всяком случае, под конец она меня возненавидела. Почти все женщины меня ненавидят. Напрасно меня не окрестили Ипполитом. – Ого! Это мне многое объясняет. – А что до других женщин, пожалуй, только Мэгги… Но она еще совсем девочка. Вероятно, не будет преувеличением сказать, что сотни женщин меня желали, но любили?.. Сильно сомневаюсь. – Я вас любила, – с волнением сказала она. – Нет, не любили. Я оказался вызовом вашей старости, только и всего. Одним своим видом я вам напоминаю о том, что вам в ваши годы уже недоступно. – Ошибаетесь. Я вас любила. Еще как! Вы что думаете, раз я стара, стало быть, уже не могу любить? Так вот, преподобный отец де Брикассар, я вам кое-что скажу. Запертая в этом дурацком теле, как в тюрьме, я еще молода – еще способна чувствовать, и желать, и мечтать, и еще как бунтую, и злюсь на свои оковы, на свое тело. Старость – самое жестокое мщение, которое на нас обрушивает мстительный Бог. Почему он заодно не старит и наши души? – Она откинулась на спинку кресла, закрыла глаза, оскалила зубы в угрюмой усмешке. – Мне, конечно, прямая дорога в ад. Но сначала, надеюсь, мне удастся высказать Господу Богу, до чего он жалкое, злобное ничтожество! – Вы слишком долго вдовели, Мэри. Господь предоставил вам свободу выбора. Вы могли снова выйти замуж. И если вы предпочли замуж больше не выходить и потому страдали от одиночества, эту участь вы избрали сами, Бог тут ни при чем. Она молча изо всех сил вцепилась в ручки кресла; не сразу ее немного отпустило, и она открыла глаза. В свете лампы они красновато сверкнули, но не от слез; то был какой-то жесткий, режущий блеск. У отца Ральфа перехватило дыхание, ему стало жутко. Настоящая паучиха! – Ральф, у меня на бюро лежит конверт. Дайте его сюда, пожалуйста. Опасливо, с ноющим сердцем, он поднялся, взял письмо, с любопытством на него взглянул. На лицевой стороне конверта никакой надписи, но он запечатан как положено, на красном сургуче оттиснута печать Мэри Карсон – знак Овна и прописное «Д». Отец Ральф подошел и протянул ей конверт, но она не взяла и только махнула ему, чтобы сел на свое место. – Это вам, – сказала она и усмехнулась. – Это орудие вашей судьбы, Ральф, вот что это такое. Мой последний, решающий удар в нашем долгом поединке. Как жаль, что меня уже не будет и я не увижу развязки. Но я прекрасно знаю, какова будет развязка, ведь я знаю вас, знаю куда лучше, чем вы воображаете. Несносный гордец! Тут, в конверте, ваша судьба, вот чем решится – что станет с вашей жизнью и с вашей душой. Приходится отдать вас этой девчонке Мэгги, но уж я позаботилась, чтобы и она вас не заполучила. – Почему вы так ненавидите Мэгги? – Я вам уже однажды сказала. Потому что вы ее любите. – Да ведь это совсем не та любовь! Она – мой ребенок, ведь у меня детей не будет, она – радость моей жизни. Мэгги для меня некий образ, Мэри, просто образ! Старуха насмешливо фыркнула. – Не желаю я говорить про вашу драгоценную Мэгги! Я вас вижу в последний раз и не желаю тратить время и слушать, что вы там про нее толкуете. Вот письмо. Поклянитесь мне, дайте слово священника, что вы не вскроете конверт, пока своими глазами не увидите мой труп, но тогда прочтете его сразу, немедля, прежде чем похороните меня. Клянитесь! – Зачем же клятвы, Мэри. Я все сделаю, как вы хотите. – Клянитесь, или я возьму письмо обратно! Он пожал плечами: – Что ж, хорошо. Даю слово священника. Клянусь, что не вскрою это письмо, пока не увижу вас мертвой, а тогда прочту его прежде, чем вас похоронят. – Вот и хорошо! – Мэри, пожалуйста, не тревожьтесь. Вам все это просто кажется. Завтра утром вы сами над этим посмеетесь. – Утром меня уже не будет. Я умру сегодня ночью; не так я слаба, чтобы ждать дольше только ради удовольствия еще раз вас увидеть. Какое облегчение! Теперь я лягу. Поможете мне подняться по лестнице? Он ей не верил, но какой смысл спорить, и не в том она настроении, чтобы можно было свести все к шутке. Один Бог решает, когда человеку умереть, разве что по своей воле, тоже дарованной Богом, он сам лишит себя жизни. А она ведь сказала, что этого не сделает. И отец Ральф помог ей, грузной, одышливой, подняться по лестнице и на площадке взял ее руки в свои, наклонился, хотел поцеловать их. Она отдернула руки. – Нет, не сегодня. В губы, Ральф! В губы, как будто мы – любовники! В ярком свете люстры, где ради праздника зажжены были четыреста восковых свечей, она увидела на его лице отвращение, он невольно отпрянул – и ей страстно захотелось умереть, умереть сейчас же, сию минуту. – Мэри, я священник! Я не могу! Мэри Карсон засмеялась жутким, пронзительным смехом. – Ох, Ральф, ну и подделка же ты! Поддельный мужчина, поддельный священник! А еще имел наглость когда-то предложить мне заняться любовью! Так твердо был уверен, что я откажусь? Эх, жаль, я отказалась! Душу черту продала бы. Лишь бы вернуть тот вечер, поглядеть бы, как ты вывернешься! Подделка, фальшивая монета! Вот что ты такое, Ральф! Никчемная подделка, импотент! И не мужчина, и не священник! Да ты не способен разохотиться даже на святую Деву Марию! Ты ж, наверное, за всю жизнь ни разу не мог бы взять женщину, преподобный отец де Брикассар! Подделка! Солнце еще не взошло, даже не начинало светать. Непроглядная тьма жарким мягким одеялом окутывала Дрохеду. Гости расшумелись вовсю; будь здесь поблизости соседи, они давно бы вызвали полицию. Кого-то шумно и мерзко рвало на веранде, а под негустым кустом хвоща слились воедино две неясные тени. Отец Ральф обошел стороной упившегося и любовников и молча зашагал по свежескошенной лужайке; такая мука терзала душу, что он не разбирал, куда идет. Все равно куда, лишь бы подальше от ужасной старой паучихи, убежденной, что в эту чудесную ночь она сплетет свой погребальный кокон. В такой ранний час жара еще не изнуряла; в воздухе ощущалось чуть заметное медлительное дуновение, вкрадчиво, томно благоухали боронии и розы, во всем – чудесная умиротворенность, какая ведома лишь тропикам и субтропикам. Жить, о Господи, жить полной жизнью! Наслаждаться этой ночью, быть подлинно живым, быть свободным! Он остановился на дальнем краю лужайки, поднял глаза к небу – живая антенна, взыскующая божества. Что же таится в ночном небе, что там, среди мерцающих огоньков, в этой чистейшей, недоступной выси? Быть может, когда откинут голубой заслон дня, человеку дозволено заглянуть в вечность? Только эта бесконечная звездная россыпь, только она одна и убедит, что Бог – есть и у времени ни начала, ни конца. «Да, старуха права. Подделка, подделка во всем. Не священник и не мужчина. Только хотел бы понять, как быть мужчиной и священником. Нет! Не тем и другим! Священник и мужчина не могут существовать в одном лице – если ты мужчина, значит, не священник. Почему, почему я когда-то запутался в ее паутине? Она ядовита, я и не догадывался, что яд так силен. Что в этом письме? Это очень в духе Мэри – подкинуть мне приманку! Много ли она знает или о многом лишь догадывается? А что тут знать, о чем догадываться? Только пустота и одиночество. Сомнения, тоска. Всегда тоска. Но ты ошибаешься, Мэри. Я вполне мог бы взять женщину. Просто я отказался от желания, годы потратил – и доказал себе, что с желанием можно совладать, подавить его, обуздать, ибо желание присуще мужчине, а я – священник». На кладбище кто-то плачет. Конечно, Мэгги. Больше никому это и в голову не придет. Отец Ральф приподнял полы сутаны и перешагнул через кованую невысокую ограду – этого не миновать, на сегодня он еще не распрощался с Мэгги. Раз уж пришлось объясняться с одной из двух женщин, вошедших в его жизнь, неизбежно объяснение и с другой. К нему возвращалась обычная насмешливая отрешенность – вот чего она не могла лишить его надолго, старая паучиха. Злобная старая паучиха. Да сгноит ее Господь. Да сгноит ее Господь! – Мэгги, милая, не плачь, – сказал он, опускаясь рядом с ней на росистую траву. – На, возьми, ручаюсь, у тебя нет с собой порядочного носового платка. С женщинами всегда так. Возьми мой и вытри глаза, будь умницей. Она взяла платок и послушно утерла слезы. – Ты даже не сменила свой наряд. Неужели ты сидишь тут с полуночи? – Да.