У Васьки же на островках — порядок. Сухой валежник он выбросил, переправу муравьям через болотце сделал из сухих лозинок. Подолгу сидел он здесь: кругом грибники кричат, проходят по кромке болотца рядом с островками, и никому в голову не придет, что всего шагах в тридцати, пожалуй, самое грибное место в лесу. Вспоминая, что найти эти островки ему помогли муравьи, Васька часто повторял слова старого лесника деда Егора: «Надо к лесу прислушиваться, уважение к нему иметь, тогда и он тебе свои тайны раскроет». История с синицей Васька осторожно снял корзину с изгороди и опасливо посмотрел в приоткрытую дверь сарая — не видит ли мать? Прицепил корзину к широкому ремню, переброшенному через плечо, — так ее полную нести удобнее, да и под елками ползать сподручнее. Обтерев лезвие ножа о рукав, Васька вставил его в специальную щель между прутьями корзины и захлопал высокими голенищами резиновых сапог. Припадая на левую ногу, из воротец соседнего огорода вышел Данилкин. Скуластый, с конной мелко вьющихся волос, он производил впечатление человека крепкого и небоязливого. Шесть лет назад, вернувшись из армии, Данилкин работал трактористом; по пьянке свалился на тракторе с мостков в ручей. Сломал ногу, да так, что в колене она почти не гнулась. С тех пор Данилкин то ферму сторожил, то возил хлеб в магазин. Заболеет почтальон — и его подменял. Гнедая смирная кобыла Манька была у него как своя. Он даже за грибами на ней ездил. И никто ему слова против не говорил. Жалели Данилкина односельчане, многое ему прощалось. — Привет, Данилкин! — заметив в руках соседа остро отточенный топор, Васька приостановился. — Здорово, — мрачновато ответил тот и отвернулся. Жили они в тридцати шагах друг от друга, каждое утро здоровались; оба имели пристрастие носить значки. У Данилкина на лацкане пиджака в крупную коричневую клетку латунно поблескивал массивный значок «Освоение космоса. Венера-5». Любил Васькин сосед, особенно навеселе, порассуждать о космических полетах, о подготовке космонавтов, о невесомости и перегрузках. Он перечитал в сельской библиотеке все книги о космосе и единственный в округе выписал журнал «Авиация и космонавтика». Обычно мальчишки потаскают значок дня два-три, потеряют и забудут. А Васька носил то на рубашке, то на футболке значок с лосем, выходящим из леса. Когда у них в школе организовали школьное лесничество, то каждому выдали по значку общества охраны природы. Ваську, что ни у кого не вызвало возражений, выбрали лесничим — первым помощником деда Егора. Ребята съездили на областной слет юных друзей леса, сходили в поход с ночевкой. Руководитель школьного лесничества — учительница биологии, простудилась и заболела. Потом болели ее дети. Мода на школьные лесничества прошла, из роно перестали требовать отчеты, и оно распалось. Но Васька по-прежнему считал себя лесничим. Дома вместе с увеличительным стеклом и определителем растений у него лежало еще четыре значка с лосем, выходящим из леса. Он выменял их у мальчишек. Данилкин пренебрежительно именовал этот значок «бляхой с лосем», а самого Ваську — прокурором. И для этого у него были свои причины. …Данилкин три дня пропадал в городе, вернулся с двустволкой за плечами. Ему не терпелось опробовать новое ружье. Он вышел на крыльцо, повертел головой, выбирая мишень. Бродить по деревне в поисках вороны ему не хотелось, да зимой к ней на выстрел не больно-то подойдешь. Очень уж осторожная и хитрая птица — ворона! Данилкин для верности прислонил ствол к стояку, поддерживающему крышу крыльца, и двумя зарядами дроби в щепки разнес птичью кормушку в Васькином огороде. Тот ему ничего не сказал, поскольку знал, что словами соседа не тронешь. Но в тот же день, влезая на лошадь с забора, на котором были прибиты специальные приступочки, Данилкин сорвался и всей своей массой сверзился под лошадь. Кобыла Манька покосилась на него лиловым глазом и снова принялась хрумкать сено: привыкла, что ее хозяин не всегда твердо держался в седле. Потирая ушибленный бок, Данилкин осмотрел забор. Два гвоздя с верхней приступочки были вытащены, и держалась она лишь на честном слове. Чьих рук это дело — догадаться было несложно. — Уснула! — Данилкин хлестнул концом поводка ни в чем неповинную Маньку. Лошадь в ответ флегматично мотнула длинным хвостом, словно отмахивалась от назойливого слепня. Едва на яблоне появилась новая кормушка, как грохнул выстрел с соседнего крыльца, и вместе с желтыми щепками упала в снег маленькая синичка. Васька принес ее в правление, положил на стол председателю и, чуть не плача, потребовал, чтобы Данилкина наказали за браконьерство. Никита Иванович, задерганный заботами с кормами для коров, обещал поговорить. В ту зиму из-за дождливой осени сено погнило прямо в стогах, а силоса вдоволь не запасли, поскольку понадеялись на сухой клевер. Не до убитой синицы было председателю, когда в стойлах мычали голодные коровы, когда по три раза на день звонили из района — требовали найти выход. Васька про синицу не забыл. Мучаясь от бессилия, он перебрал множество вариантов: как проучить соседа? Вспомнилось ему, как Терентий, колхозный бригадир, обычно говорил мужикам: «Мне собрания не надо! Я как на трибуну подымусь, у меня язык к нёбу прилипает. Я лучше утречком в субботу или в воскресенье в магазин приду и кого надо так проберу разными красивыми словами, которые с трибуны не допускаются, что неделю потом будет носом вниз ходить!» Васька дождался воскресенья. И едва подошел к магазину, как услышал голос Данилкина. Вместе с мужиками тот выпивал, как говорили в деревне, «в ящиках». Их возле магазина набралась зимой целая гора. Любители выпить сооружали из них нечто наподобие беседки и уединялись в ней. — Эх, если бы не нога, я бы тоже в космонавты подался! — басил из ящиков Данилкин. — Мне после армии предлагали в летное училище. Двое моих корешей подались, а я вот домой, видите ли, захотел… А какая тут жизнь? Одним словом, деревня! А мог бы, мог… Я два года назад в городе, в ресторане, с одним майором-летчиком разговаривал. Душевный человек попался… с пониманием. Так вот он сказал, что главное у космонавтов — здоровье. Без него, будь ты хоть семи пядей во лбу, в корабль не посадят. А у меня оно — бычье. Во, послушай… Васька знал, что сейчас Данилкин заставил кого-нибудь из мужиков приложить ухо к его спине и увесистым кулаком стукнул себя в бугристую грудь. — Гудит, аж как колокол! — зная, что нужно Данилкину, удивленно ахнул слушавший. — Если бы слетал разок, там уже — другая жизнь. Другая… — Данилкин мечтательно причмокнул. — Не сидел бы я сейчас «в ящиках» с вами, друзьями-алкоголиками, а, улыбаясь, смотрел бы на вас с газетки… Чего притихли? Жалеете меня? Нечего меня жалеть! Водку всю выжрали? Понятно! — горько усмехнулся Данилкин. — Сейчас принесу. Я сегодня добрый… — он прошел вдоль стены магазина, бормоча себе под нос: — Эх, народ пошел, эх, народ! Пока пьют, потуда и слушают. А я — добрый. Я всегда добрый… Только это не все понимают. «Куда уж там!» — насмешливо подумал Васька, скользнув за соседом в дверь. — Пожалста, мне хвост селедки и братскую могилу обитателей моря, то бишь, кильки в томате, — не обращая внимания на очередь, Данилкин протиснулся к прилавку, — и еще пару водочки на гарнир! Женщины недовольно зашумели. — Бабоньки, дайте я вас всех обниму! — Данилкин шутливо растопырил руки. Порозовевшее от водки его лицо дышало здоровьем, глаза влажно блестели. Васька набрал побольше воздуха в грудь и выпалил все, что наболело в душе. — Если я — убийца, так чего ж меня не хватают? — на весь магазин расхохотался Данилкин. — Это ж надо: воробья какого-то шлепнул — уже преступление! Скоро будет и муху не тронь… Тогда наша бабка Дарья… — Он глазами нашел ее в толпе по белому треугольнику платка, выглядывавшему из-под серой шали. — У ней полна изба блюдочек с мочеными мухоморами. Если за каждую муху ей по месяцу дадут, то нам всем колхозом за нее не отсидеть!.. Данилкин даже поперхнулся от смеха. И все в магазине захохотали. На весах одиноко покачивалась забытая селедка. — Вот за лося — другое дело. — Данилкин ткнул пальцем в Васькин значок. — Тут я согласен. Тут дело серьезное… Посетители магазина одобрительно закивали. — Если хочешь знать, то за убитого воробья положено рубль штрафу! — не сдавался Васька. — А за ворону сколько? — Пять. — Ой, Васек, как тут быть? — доверительно спросила Анна Федоровна, работавшая дояркой. Даже в очереди она стояла с эмалированным ведром, которое постоянно носила вместо хозяйственной сумки. Покупатели замерли, ожидая, что меткая на слово Анна Федоровна что-нибудь «отмочит». После тяжелой недели, когда выгребали из-под снега смерзшуюся солому, дробили в корморезках ветки, намучавшиеся люди хотели как-то разрядиться, отойти от свалившейся на их плечи беды. — Ой, Васек, как же мне быть? — допытывалась Анна Федоровна. — Ворона на моих цыплят, значит, кинется, а я, выходит, ее уже и пальцем не тронь? — Ты ее воспитывать должна!.. Какое счастье, что не в ворону я попал. До пенсии бы не расплатился! — Данилкин под общий хохот полез во внутренний карман телогрейки, вытащил скомканный рубль. — Вот тебе, соседушка, штраф. — Он покопался в боковом кармане, выгребая мелочь. — И еще — полтинник на конфеты… за бдительность! Васька, сдерживая нервную дрожь в коленках, независимо вышел из магазина. Прилично заработавший в субботу на дровах, которые возил старикам и старухам по десять рублей за воз, Данилкин до самого вечера угощал своих дружков. Он был не жадный на деньги. На черный день не откладывал. Все тратил на водку, еду и одежду. Стоило кому-нибудь сказать, что в моду вошли тонкие свитера или рубашки в широкую полоску, он ехал в город и приезжал с обновкой, купленной втридорога у спекулянтов. Акт Из магазина Васька пошел вдоль деревни. Заглянул во дворы пенсионеров и по отборным бронзовым стволам сосен определил, что Данилкин порубил строевой колхозный лес. Ему было лень проехать подальше, да и несподручно тащить тяжелые бревна по глубокому снегу. Пообедав, Васька натер лыжи воском и побежал в лес. Легко разыскал место порубки. Данилкин валил лес прямо у дороги. Васька насчитал тридцать два свежих пня. В тот же вечер он пошел к старому леснику и спросил, как составляется акт на незаконную порубку леса. Малограмотный дед Егор долго рылся на широкой полке под самым потолком: перебирал мотки дратвы, войлочные стельки, многочисленные коробки и коробочки. Казалось, за всю свою жизнь он не выбросил ни одного пузырька из-под лекарства, ни одной пустой катушки. Васька сидел за широким столом, сколоченным из толстых досок. Таких столов ни у кого в деревне больше не было. Стены в доме лесника, срубленном навек из сосновых бревен, коричневатые от времени, казалось, излучали тепло. О тепле напоминал и мох в пазах, лежавший ровным упругим валком. Полы в доме были некрашеные; от двери к печи и к столу половицы вытерлись и образовалось что-то вроде дорожки. Васька частенько бывал в этом доме. Мать иногда разрешала ему переночевать у старого лесника. Дед Егор заваривал душистый чай из зверобоя, который, по его словам, был верным средством от простуды, болей в животе и еще от ста других болезней. Васька залезал на печку, а старый лесник, помешивая клюкой потрескивающие головешки, неторопливо рассказывал о повадках зверей, птиц, о том, какие истории приключались с ним на охоте. …Дед Егор с трудом разыскал на полке образцы заявлений и актов, написанных ему юристом в областном управлении лесного хозяйства, стряхнул пыль с покоробившихся, пожелтевших листков. — Ни разу этими гумагами не пользовался. А тебе они пошто? Как мне, для формальности, али по иной нужде? — Хочу составить акт на Данилкина за порубку строевого леса, — ответил Васька и, как бы оправдываясь, добавил: — Он же знал, что делает. Если бы не знал, тогда другое дело… — Все одно зазря. Такой акт я за свою жизнь мог бы составить в нашей деревне на многих. Составить — дело нехитрое… Раньше-то каждый рубил, как ему вздумается и где ему вздумается. Приглянется дерево, он его и валит. Это теперичи стали разбирать: строевой — нестроевой. Шаркая белыми валенками, дед Егор подсел к столу. Эти валенки по особому заказу делал ему каталь из соседних Горенок. В детстве дед Егор видел такие у барского лесника и до сих пор считал их особым знаком отличия, хотя были у него и форменная фуражка, и китель. — Я поначалу над каждым деревцем плакал, — осторожно разглаживая узловатыми пальцами шуршащие листки, неспешно рассказывал дед Егор, — каждое дерево как родное было. Да родное-то оно и по сей день. В любви привычки нету. А вот слезы ушли. Нету слез… С другой стороны, попробуй, все покрепче заверни — не поймут люди. Обидятся. А можа, жисть такая пошла? Все набаловались. Все им подавай готовое… Человеку путь на небо по писанию заказан — он нарушил. Вот и пошло все кувырком. То дождь зимой, то снег летом… Мыслей и чувств за долгие годы у деда Егора накопилось столько, что он и не надеялся высказать все. Васька любил старого лесника и, может, потому не замечал, что живет без отца. Других мальчишек эта боль часто доводила до слез, делала или робкими или не в меру драчливыми. Им приходилось самим утверждать свои права, зная, что отца нет, а из матери — плохой заступник. Васька торопился перенять все, что умел старый лесник, и боялся, что никогда не научится столь безошибочно читать следы, по сломанной веточке определять, сколько часов назад тут пробежал сохатый… Ах, как много хотелось уметь Ваське! И еще в пятом классе в школьном сочинении он так и написал: «Хочу быть дедом Егором».