— Ты ему просто разреши с тобой съездить, да и всё тут. Узнает, чем ты занимаешься, ну так и что в том такого? Мама встала у папы за спиной и приобняла его за плечо. Посмотрела на меня и ободряюще подмигнула. Папа на это больше ничего не сказал, молчала и мама, а я-то знал: когда папа готовится сделать решительный шаг, стоя на краю этакой мысленной канавы, лучше всего просто подождать. Значит, он ещё не совсем уверен в своём выборе и прикидывает в уме возможный расклад. Дальше одно из двух. Если дело примет оборот в нежелательную для меня сторону, то можно сколько угодно просить, умолять, канючить — толку не будет, едва только он окончательно определится с решением и сделает шаг, о поездке можно забыть. Тогда эту его мысленную канаву никак не перепрыгнешь. Папа допил вторую кружку, попросил маму налить ему третью, чтобы взять в дорогу. Взглянул на меня, поджал губы и процедил: — Можно. Но только не вздумай путаться под ногами. Едешь со мной туда, а потом обратно, не больше того, вот что заруби себе на носу. — Хорошо, пап, — сказал я. Мама намазала мне маслом здоровенную лепёшку, обернула её тряпочкой, которая применялась как подставка под чашку, налила ещё стакан простокваши и дала мне всё это в дорогу. Мы вышли к нашему «форду», папа завёл двигатель, и вот мы тронулись в путь. Ездить на машине было увлекательно. Пользовались мы ею не каждый день. Экономили таким образом бензин и, по словам папы, берегли двигатель. К тому же не везде вообще можно было проехать на автомобиле. Приходилось топать пешком, скакать верхом на муле или трястись в фургоне. Но сегодня был особенный день. Не только потому, что дорога вела нас в Перл-Крик, но и потому, что я ехал с папой навстречу новым открытиям. Когда мы выкатились со двора, солнце уже припекало вовсю; папа вёл машину и пытался при этом прихлёбывать кофе, а я между тем умял свою лепёшку с маслом и впервые почувствовал, что переступил ту самую черту, за которой уже нет ребёнка, а есть взрослый мужчина. * * * Было сыро, и пару раз мы чуть было не завязли в раскисшей дорожной грязи, но в итоге всё же благополучно добрались до Перл-Крика. «Перл-Крик» значит «жемчужный ручей», и ручей с таким названием действительно протекал через город. Местами он был широким и быстрым, а русло выстилал белый песок и перламутровая галька, отчего ручей и получил своё имя. По берегам росли вековые деревья гикори, величественные дубы да криволапые плакучие ивы с корнями толщиною в руку — они торчали из земли, оплетали берег, извивались как сказочные змеи и давали приют змеям вполне всамделишным. На одном из берегов этого ручья и помещался названный в честь него городишко. Чтобы добраться до него с нашего берега, надо было пересекать поток по узкому дощатому мостику: доски трещали под автомобильными покрышками, конскими копытами или фургонными колёсами, будто мостик вот-вот развалится на части. В Перл-Крике жили сплошь цветные, кроме старого Папаши Трисома: с помощью своих сыновей управлял он местным лесопильным заводиком, который, правда, принадлежал кому-то другому, а заведовать почтовой конторой и хозяйственной лавкой ему помогала жена. Папаша женился на негритянке, поэтому среди белых его презирали, зато приняли среди цветных. В былые годы как-то раз по дороге верхом в город подстерегли его ку-клукс-клановцы, сбросили с лошади, раздели догола, отхлестали кнутом, обкорнали волосы, обмазали дёгтем, обваляли в перьях, лошадь застрелили, а самого отвезли в город, привязав к перекладине между двух машин, и в таком виде вышвырнули на площади перед лавкой. Ходили слухи, что Папашу, верно, не линчевали только потому, что в Клане состоит какой-то его родственник. Как бы то ни было, Клан решил: хватит с него кнута и дёгтя с перьями. Папаша вернулся к своей негритянке, а ребята в балахонах с тех пор оставили его в покое. У Папаши были сыновья — почти настолько же светлокожие, как он сам. Поговаривали, была ещё и дочка, да уехала на Север, чтобы выдавать там себя за чистокровную белую. Остальные трое были хотя и не чёрные, но недостаточно белые, а может, и не старались за них сойти, и сплошь мальчишки: Джеймс, Джеремайя и Дрын. Двоих окрестили в честь библейских Иакова и Иеремии, а третьего по-настоящему звали Уильям, но все знали его под кличкой, полученной, по слухам, за выдающиеся размеры его прибора. Был Дрын придурковат и известен тем, что любил время от времени прилюдно обнажаться. В этом не крылось никакого дурного умысла, и раздевался он явно не затем, чтобы показать кому-то своё хозяйство. Ну вот просто нравилось парню теребить свой инструмент и не хватало мозгов сообразить, что это неприлично. По этой причине Дрыну разрешалось водиться почти исключительно с неграми. Боялись, что он примется за своё излюбленное занятие перед белыми, а тогда, даже при том что дурачок не вполне понимает, что можно, а чего нельзя, его и линчевать могут запросто. Вся жизнь Перл-Крика основывалась на обработке дерева. Само поселение образовалось вокруг лесопилки, и для большинства жителей сама эта лесопилка да хозяйственная лавка составляли весь мир. На лесопилке платили жалованье, но выдавали его в основном в талонах, а обналичить их можно было только в лавке. Такое вот своеобразное долговое рабство. Возник Перл-Крик на месте пойменного болота; землю расчистили от леса и сделали пригодной для строительства и жилья, однако она по-прежнему оставалась топкой и влажной и привлекала тучи комаров. Папа, бывало, говорил, будто бы водятся там такие здоровенные москиты, что могут поднять человека в воздух, утащить и сожрать с потрохами, а затем будут носить его ботинки. В тот день мы не встретили по пути ни одной машины — тогда в наших краях их было не так уж много, зато нам попалось несколько наездников, какой-то мальчик, идущий пешком, и три повозки, запряжённые мулами. Наш автомобиль полз по дороге, словно раскалённый на солнце чёрный жук, и, когда мы миновали хлипкий мостик и въехали в болотистые пределы Перл-Крика, одежда пристала к телу, лица раскраснелись, а во рту совсем пересохло. Остановились мы перед лавкой. Это было длинное и обшарпанное бревенчатое строение под жестяной крышей и с навесами на заднем дворе. Мы вылезли из машины и направились к общественной водяной колонке. Только там во всём городке можно было достать проточную воду, если не считать ручья, куда завод сбрасывал опилки и бог весть что ещё. Также вдоль берега стояло несколько нужников, и хотя некоторые считали, что всю дрянь уносит течением и вода вполне пригодна для питья, папа всё же относился к этому настороженно и пить из ручья не велел. Он предостерёг: — Там, Гарри, полным-полно таких мелких тварей, какие зовутся микробами. У берега, на дне, во мху, на камнях и так далее, попадают в воду, а оттуда — прямо в тебя, а уж как попадут, так непременно хворь какую-нибудь подцепишь. Сам-то я ни разу микробов этих не видел. Но они там уж точно есть, только мелкие, куда как мельче личинки клеща. Мысль, что микробов можно разглядеть только в микроскоп, похоже, не до конца укладывалась у папы в голове. Он мог, конечно, представить себе что-то крохотное, но чтобы настолько — вряд ли. Папа накачал для меня воды. Я подставил голову под струйку, ополоснул волосы, лицо и руки до локтя. Потом мы поменялись. Наконец папа вынул из кармана гребешок, тщательно вычесал влагу из своих коротких чёрных волос, уложил их на пробор и передал гребешок мне. Я разок-другой прошёлся по волосам, вернул его папе, и мы вошли в лавку. Папа сказал: — Можно ещё захватить газировки. Именно это я и хотел от него услышать. Лавка была сердцем Перл-Крика — так было во многих поселениях, выросших вокруг лесопилок, особенно таких, где жили цветные. До Восточного Техаса различные нововведения всегда доходили с опозданием. Как помню, за пределами городов электричество появилось не раньше сороковых, да и то ещё не все города могли им тогда похвастаться. В Марвел-Крике, как упоминалось, имелось кой-какое электричество, но тогда оно ещё не распространилось повсеместно по городским и деревенским жилищам. Управление по электрификации сельской местности протягивало провода от дома к дому, но дома цветных обходило стороной. К иным цветным провели ток через год или два после всех остальных, а кое-кто так и остался сидеть без света. Если в Восточный Техас все блага цивилизации попадали после того, как появлялись во всех прочих краях, то цветное население Восточного Техаса получало к ним доступ намного позже белого, да ещё, как правило, в ухудшенном виде. Линкольн-то, положим, давно уже подарил рабам свободу, но в то время жизнь чернокожих не больно-то отличалась от той, какая была до Гражданской войны. Лавка у Папаши была что надо. Там продавалось почти всё, что душе угодно: начиная от съестных припасов и содовой воды и кончая мебелью, тканями для одежды и занавесок, гвоздями, свечами, мылом, маслом для волос, бензином и керосином. Я любил там бывать, разглядывать товары на полках и вдыхать их запахи. Когда мы вошли, Папаша Трисом стоял за прилавком, попивал кока-колу и подкреплялся грубо отхваченным шматом болонской колбасы. Увидев папу, он заулыбался. При недостатке зубов и с полным ртом колбасы его улыбка не больно-то радовала глаз. Видал я рты и получше — хотя бы даже и с проглоченными рыболовными крючками. Папа был знаком с Папашей всю жизнь, ещё до того, как тот женился на негритянке. Звали её Камилла. Это была крупная, дородная женщина, стирала бельё для семьи каких-то белых неподалёку от Перл-Крика. Ещё она трудилась повивальной бабкой, а как-то раз самолично отмутузила кулаками двух негров за то, что те подначивали Дрына скинуть штаны. Они-то уверяли, что всего лишь хотели взглянуть на баснословный причиндал, в честь которого парень получил свою кличку, но это не имело значения, Камилла их отговорками всё равно не прониклась. Папаша меня немного пугал. Тощий будто пугало, а на голове копна седых волос — стоят торчком, точно иглы у дикобраза. Изредка надевал он вставную челюсть, но она лязгала, клацала и всё время съезжала вбок при разговоре, как будто стремилась поскорее выбраться из Папашиного рта. Поэтому старик по большей части ходил беззубым. Кроме того, Папаша ещё и двигался престранно. Дёргался и корячился всем телом, точно к нему были привязаны невидимые нити, а кто-то тянул за них как попало сразу в две, а то и в три стороны. Теперь-то я полагаю, что он страдал каким-то нервным или мышечным недугом, но тогда поговаривали, будто это его трясёт от волнения. Вокруг печки-буржуйки, сработанной из железной нефтяной бочки, стояло в беспорядке несколько плетёных стульев; папа купил нам по бутылке кока-колы, свернул крышки открывалкой, и мы расположились на этих стульях, выпили и чуток отдохнули. В это время года печь не топилась, но заслонка была открыта, и я заметил внутри золу, обрывки бумаги и арахисовые скорлупки — их набросали туда посетители. В лавке, даже нетопленой, стояла гнетущая жара, словно в духовке, потому что жестяная кровля собирала и удерживала тепло. Но если не ёрзать, не вставать со стула и не спеша потягивать газировку, было вполне сносно. Папаша подошёл ближе. Я вежливо поздоровался, а затем старался не смотреть на него, пока не допью кока-колу. — Га-ажят, дам у важ в ледохванилижже мёвдвая девжёнга, гожбодин гонждебль, — как попало шлёпая губами, прошамкал Папаша. — Так и есть, — кивнул папа. Я поразился: как это он понимает старого Трисома? — Об этом вообще-то не следовало бы знать всем и каждому, но, похоже, недооценил я силу народной молвы. — А жево вы ад нажево говодга ожидави, — крякнул Папаша и отошёл обслужить толстую цветную женщину в платье, сшитом из кустарно окрашенной мешковины, и в картонной шляпке с яркими бумажными цветами на тулье. Мы допили колу, папа прогулялся чуток по лавке, поразглядывал мебель, которой мы при всём желании не могли себе позволить, а потом спросил Папашу, нельзя ли прикупить немного бензина. Папаша отвёл нас за лавку в сарай, ключом открыл бензоколонку, поработал ручкой и наполнил вместительную жестяную канистру. Папа залил бензин в бак и сказал вернуть канистру Папаше. Когда я вышел из лавки, папа неподвижно сидел за рулём и грезил наяву. Тут-то я и осознал: всё это время он тянул кота за хвост — рассматривал товары в лавке, покупал бензин, хотя нам вроде было по-настоящему и не нужно, просто медлил, не желая приступать к тому, к чему вот-вот придётся приступить. Папа вздохнул, завёл «форд», объехал изрытую колёсами грязную площадь, по краям которой тут и там лепились строения на сваях, или, как иногда говорили, на ножках. Построили их таким образом, конечно, затем, чтобы не затопило при паводке. По большей части это были жилые дома, за ними угадывались огороды или свиные загоны, но было там и здание конторы с надписью «ДРЕВЕСИНА ПЕРЛ-КРИКА», табличкой с фамилией юриста и вывеской «ЗУБНОЙ ВРАЧ». Рядом виднелась парикмахерская с красно-белым шестом перед входом. Хотя на лесопилке трудилось множество рабочих — у многих было всего по три пальца, а у кого недоставало руки, — куча народу болталась без работы, толкалась на площади или сидела на скамейках или на ступеньках крыльца. Большинство кучковалось у парикмахерской для цветных, как стая ворон на заборе. Одеты были скромнее некуда: комбинезон, соломенная или фетровая шляпа да стоптанные и просящие каши рабочие ботинки. Наблюдались и старухи — все, конечно, тоже чёрные, какие в платьях, а какие в комбинезонах и шляпах, как мужчины. Носились туда-сюда ребятишки — поскальзывались, падали, бултыхались в грязи и галдели, скатываясь по пологому склону к ручью. Остановились мы у побеленного домика: с одной стороны от него располагался ухоженный цветник, а с другой — крохотный огородик, обнесённый мелкоячеистой проволочной сеткой. В огородике — около десятка помидорных кустиков, привязанных к колышкам, несколько стеблей кукурузы, пара грядок гороха и четыре крупных белых патиссона — обвалять бы их в муке да изжарить! Возле огорода копошились в пыли четыре курицы-бентамки во главе с петухом, а рядом лежала на боку и часто дышала от жары, словно только что пробежала кросс, собака палево-песочной масти. Когда мы выбрались из машины, собака несколько раз вильнула хвостом, но быстро перестала, чтобы не выбиться из сил от натуги. Куры бросились врассыпную, а когда мы поднялись на крыльцо, снова собрались в том же самом месте и продолжили выклёвывать из грязи что-то незримое. На голой вершине холма виднелась лесопилка, и было слышно, как идёт шлифовка древесины: мулы тянули пилы, а пилы разгрызали брёвна на доски. Опилки по склону холма сползали в ручей. Ближайшие к заводу были орехового цвета, которые постарше — потускнели и почернели от времени; они сыпались в воду, постепенно накапливались и уносились течением. Папа снял шляпу, постучал в дверь, и та почти сразу же открылась. Оттуда выглянула пышная чернокожая дама в плотно облегающем синем платье. — Я — констебль Коллинс. Меня ждёт ваш муж. — И верно, сэр, ждёт. Заходите. В доме пахло вкусно — варилась пёстрая фасоль. Комната была опрятно обставлена простенькой мебелью — отчасти фабричной, но в основном самодельно сработанной из сырого дерева да ящиков из-под яблок. На стене висела книжная полка. Столько книг в одном месте за раз я ещё не видал, да, пожалуй, до конца дней своих уже не увижу. Попадались кое-какие художественные произведения, но в основном труды по философии и психологии. Тогда я и слов-то таких не знал, но многие названия врезались в память, и спустя годы я понял, что это были за книжки такие. Дощатый деревянный пол недавно выскребли от грязи, и теперь от него одуряюще пахло смазкой. На стене также висела картина. На картине в синей вазе на столе у окна стояли жёлтые цветы, а за окном среди туч сияла луна. Дом выглядел намного изысканнее, чем наше жилище. Прикинул я, что врачебное дело, даже для чернокожего, — не такой уж плохой способ зарабатывать на хлеб. — Вы уж извиняйте, я на минутку — погляжу, где он там, — сказала дама и скрылась за дверью. Папа тоже рассматривал обстановку, я увидел, как что-то шевельнулось у него в горле, а лицо омрачила грусть, но тут вернулась дама: — Доктор Тинн на заднем дворе. Вас ждёт, господин констебль. А это ваш мальчик? Папа сказал — да. — Ишь ты, какой очаровательный сорванец. Как делишки, малёк? Точно так же называла меня мисс Мэгги. — Хорошо, мэм. — Ой, и воспитанный-то какой! Заходите ещё. Она провела нас через заднюю дверь, потом мы спустились по лестнице. За домом обнаружилась аккуратная белая постройка, и мы вошли внутрь. Там была пустая комната с белыми стенами и большим письменным столом, а пахло как будто скипидаром. У стола стоял кленовый стул, а на стуле висел пиджак. У стен располагалось несколько шкафов для бумаг, ещё одна книжная полка — вдвое меньше, чем в доме, и ряд крепко сколоченных стульев. На стене я заметил картину — она походила на ту, что в доме. Картина изображала берег реки: чёрная земля и раскидистые деревья, а между деревьями длинная тонкая тень над рекой. — Доктор Тинн! — позвала дама. И вот дверь отворилась, и вышел оттуда крупный цветной мужчина, старше папы; он вытирал руки полотенцем. Мужчина был одет в строгие чёрные брюки и белую рубашку с чёрным галстуком.