Оглянулся посмотреть на её домишко — а мухи-то снова расселись на ширме, а одна здоровая и жирная так и жужжит у меня вокруг взмыленной головы. Хотел прихлопнуть, да увернулась и улетела. 5 В ту ночь я вернулся домой и уже лежал в постели; у противоположной стены в своей кроватке, которую папа крепко сколотил из необработанных досок, спала Том, а я припал ухом к стене и слушал. Стены у нас были тонкие. Когда опускалась тишина, а за стеной говорили мама с папой, слышно было каждое слово. — Доктор Стивенсон, старый-то врач, на неё и смотреть не стал бы, — сказал папа. — Говорит, ещё чего доброго в народе прознают, что у него в кабинете побывала цветная, так никто к нему уж больше не обратится. — Ужас какой. А что доктор Тейлор? — Ну он-то, думаю, хотя бы в какой-то мере по-настоящему учился врачебному делу. Вроде бы у них и медицинские училища есть — в Арканзасе или в Оклахоме, откуда он там. — Из Миссури, — подсказала мама. — Короче говоря, вот он бы на неё поглядел. Рвался туда со всех сил, будто это для него, понимаешь ли, какое-то приключение. Но не хотелось, чтобы он потом Стивенсону под горячую руку попался за то, что окажет мне услугу. Это по нему со временем может крепко ударить, помешать как-то его продвижению по врачебной службе. Тейлор ведь метит на место Стивенсона, когда старик через год-два уйдёт на покой, а парень-то он вроде хороший. Поэтому-то и отвёз я тело в Перл-Крик — показать тамошнему врачу. Перл-Крик был городок, где жили одни цветные. — Так она лежала у нас в машине? В смысле, машину-то это внутри не испакостило? — Ну так я ж ничего у ней не повредил. После того как Гарри показал, где она находится, я вернулся, поехал к дому Билли Голда. Они с братом пошли туда вместе со мной, помогли обернуть её брезентом, дотащить и засунуть в машину. Обернули-то мы её как следует. Ни единой дырочки. Отвёз её до Перл-Крика, а там уже её заморозили во льду в ледохранилище. — Не хотелось бы иметь дело с этим льдом. — Вообще тело-то само было в весьма дрянном состоянии. Мясо отвалилось местами. Брезент выкинуть пришлось. — И это-то ехало у нас в машине? Боже правый! — Я, когда домой ехал, всю вонь повыветривал. — Господи боже мой! — Доктор Тинн, негритянский-то врач — он был в отъезде. До завтра не вернётся. За городом, роды принимает. Сгоняю туда поутру, может чего и разузнаю. Сам-то не смыслю ни шиша в такого рода убийствах. — Уверен, что это убийство? — Ну ты подумай, дорогая моя. Вряд ли она сама себя этак-то разрезала да в довершение всего примоталась к дереву проволокой. — Какой же ты, Джейкоб, раздражительный… Проволока? Её что, проволокой примотали? — Связали парой мотков колючей проволоки и пучком лозы. Кому-то это явно доставило удовольствие. Взяли кусок дерева и закрепили его на проволоке — вроде как рычаг, обернули всё это вокруг дерева, завели петлю, ну и затянули, а деревяшку вертели, как рукоять. А потом, сдаётся мне, он с ней ещё и позабавился. — Да ну, не может быть. — Я в этих штуках тоже не особенно смыслю, но ведь не сама же она привязалась к дереву-то. А касательно людей, какие творят подобные штуки, — что ж, тут мне два соображения приходят на ум. Мужик один рассказывал мне как-то: был, дескать, в Лондоне один такой тип — Джек-потрошитель. Тот тоже женщин резал. Просто так, смеха ради. Кусочки мяса из них выковыривал. А с женскими частями с ихними — забавлялся. — Так это, должно быть, байки. — Да нет, всё правда. Так ведь его и не поймали-то. Погубил незнамо сколько, а его так и не нашли и даже не раскрыли, кто таков. А вот ещё Сесиль у нас в парикмахерской — а ты пойми, он ведь о чём угодно будет болтать да слушать собственную болтовню, лишь бы не сидеть в тишине — так он вот чего рассказывал: когда, мол, воевали они во Франции, служил с ними один парень, так тот по ночам рыскал по полю боя и высматривал, нет ли кого ещё живого — ну знаешь, кто ещё от ран не загнулся. Среди немцев-то. Ну вот он и творил с ихними телами всякое-разное. Как мужчина с женщиной. Только в другое место. — В другое место, значит. — Ну ты поняла. Туда. — Вы и такое можете? — Тут, как говорится, было бы желание, — вздохнул папа. — Парня-то этого из окопов было видать. Выйдет, значит, какой-то тип в мундире американской армии — ну и давай выделывать с ранеными всякие выкрутасы. — Как же ему такое позволили? — А поди найди такого же чокнутого. Кто ж вылезет на поле боя-то; ну а стрелять по своему они точно не стали бы. То ж война. Тогда ведь как думали: хотя бы кто-нибудь немцу отплатит, хоть таким образом. Сесиль вон говорит: на фронте мысли по-новому идут. На войне оно бывает. Как он понял, это просто способ был такой врагу отомстить. Часто видели по ночам этого парня, который творил это дело, значит: бродит среди мёртвых и умирающих, ищет, с кем бы позабавиться, и ещё Сесиль говорил, не обязательно они ему живые нужны были. — Да врёт он, Джейкоб. Ей-богу, врёт. — Сесиль говорит, проделает, значит, этот парень свои фокусы, а потом пропадает обратно в окопах. Были у каждого свои догадки, кто он такой, но точно никто того не знал. Видели только, в какую он одет униформу, а лица так и не разглядели ни разу. А если кто и разглядел — так тот помалкивал. Сесиль говорит, он и сам его как-то видел, только тот просто бродил по полю, как призрак. Тела рассматривал, да и всё. Удивительно, говорит, как это немцы по нему ни разу не шмальнули. И ещё говорит, никогда сам не встречал такого, кто бы видел, как этот парень, собственно, что-нибудь этакое делает. Видели только, как рыщет. — Так Сесиль, выходит, ничего такого и не видел? — Нет. Только сплетни всякие слышал. — Значит, может, и это просто выдумки? Кто-то наплёл Сесилю баек, а он уже тебе их повторил. — Может, Сесиль и сам всё сочинил. Но, положим, это правда. Вот ты подумай. Такому вот парню сходят с рук его проделки на фронте, а потом возвращается он домой… — Но ведь он-то это делал с мужчинами. — Так, может, только до них он и мог добраться. Может, он с тем же успехом, а то и с большей охотой, творил бы подобное с женщинами. Я-то по этим штукам ни разу не спец. Насколько знаю, нету и не было таких спецов, какие бы в них разбирались. Впрочем, кое-что мне приходит на ум. По тому, как именно проволока тело исколола, можно понять: когда он эту женщину связывал, та уже мёртвая была. Будь она живая, раны бы закровоточили, а по ним не скажешь, чтоб оттуда вытекло много крови. Может, конечно, это вода в реке поднялась и все потёки посмывала, только, сдаётся мне, она уже какое-то время была мертва, а он потом вернулся к ней пошалить. Всё равно как аллигатор заталкивает добычу в нору на речном берегу и возвращается, когда та малость долежится. — Да никто бы не стал такое творить! — Вот когда Джек Ньюман пристрелил своего шурина по пьяни на глазах у пятнадцати свидетелей, это было легко представить. А такое… Не знаю. Никогда ничего похожего раньше не видел. Есть у меня кой-какие мысли, но не больше того. Надеюсь, хоть этот доктор Тинн здесь чем-нибудь поможет. После этого голоса стихли, а чуть позже мама сказала: — …что-то я не в том настроении после этой твоей сказочки на ночь. Ты уж прости, милый. — Да ничего, — шепнул папа. Потом стало совсем тихо. Я свернулся под одеялом; меня одолевало незнакомое чувство, которое не знал я толком, как и назвать. Страх. Возбуждение. Ощущение тайны. Я ведь даже не подозревал, что бывает на свете нечто такое, о чём говорили родители. Тогда же я решил, что встану как можно раньше да попробую уломать папу взять меня с собой в Перл-Крик. Он ведь передо мной в долгу. Как-никак тело-то я нашёл. Я лежал и погружался в сон, потом пошёл дождь — сначала тихонько, а там и припустил как следует. Его шум наконец меня усыпил. * * * — Нет. Тебе со мной нельзя. — Ну пап… — Никаких «ну», «но», «если» или «может быть». Со мной нельзя. Только-только забрезжил рассвет, а я в эту ночь толком и глаз не сомкнул — боялся, что не проснусь вовремя и не успею попросить поехать вместе с папой. Но усталости не было ни в одном глазу. Я кипел бодростью и воодушевлением. Ни в коем случае нельзя было выдавать, что я слышал их разговор через стену. Я невинно поинтересовался у папы, какие у него планы на день, он ответил — поедет в Перл-Крик, я спросил — зачем ему в Перл-Крик, а он сказал — надо, мол, выяснить кой-чего у тамошнего доктора насчёт трупа женщины, который я нашёл. Тут-то я и спросил, можно ли мне тоже поехать. — Буду там тише воды ниже травы, — пообещал я. — Допустим, что и будешь, сынок. Но всё-таки, по-моему, не стоит тебе со мной ехать. Это взрослые дела. Мы сидели за столом. Папа ел яичницу из двух яиц, которую пожарила мама. Обмакивал в желтки большую лепёшку. Мне мама приготовила то же самое и налила полный стакан простокваши. Бутылку с колпачком, в которой хранилась простокваша, мама опускала в колодец, чтобы держать её на холоде, и вытягивала по нашей просьбе. Я спешно доел завтрак и допил простоквашу, опасаясь, как бы не проснулась Том — в те годы все мы были ранними пташками. Как только Том встанет и пронюхает, что я пытаюсь уломать папу на поездку, весь план накроется медным тазом, потому что Том тоже захочет поехать, а если папа не желает брать с собой меня, ей-то он уж точно откажет. Когда мы оба хотели одного и того же, папе было проще сказать «нет» нам обоим, чем кому-то одному разрешить, а другому отказать. Он, конечно, уже сказал мне «нет», но я-то к тому времени усвоил, что «нет» не всегда означает «нет», по крайней мере, в первый раз. Когда папа отказал мне в третий, тут-то я понял: лучше пока заткнуться. Наливая папе кофе, мама сказала: — Послушай, Джейкоб, но ведь тело-то он уже видел. Отчего бы тебе не взять Гарри с собой? Не обязательно же ему снова смотреть на тело. Не совсем то, на что я надеялся, но если удастся-таки уговорить папу, это будет хоть что-то. Кто знает, что из этого получится. Папа вздохнул. Поглядел на маму — она улыбнулась. Тогда папа сказал: — Ну не знаю. Ему по дому надо трудиться. — А сегодня утром работы не так уж много. Могу и я за него всё сделать. Я да Том. — Вот уж Том-то обрадуется, — хмыкнул папа.