— А как насчёт недостойных? Я понимал, что делаю, но старался представить это как можно более невинно. — Ну, об этом не знаю. — Я заметил, что мама покраснела. — Теперь беги. Неси это папе, покамест еда не остыла, а простокваша не согрелась. Том простоквашу не любит, так что дай-ка наберу ей студёной воды. Я вообще-то и так был в курсе, что Том не любит простоквашу. Непонятно, зачем мама вдруг решила мне об этом напомнить. Мама с банкой пошла к колодцу. Я побежал следом, неся оба ведра с едой и питьём. Вот мама опустила ведро в колодец, потащила наверх. Я спросил: — Так ты нравилась мистеру Вудро, а тебе нравился папа, а папе теперь не нравится, что тебе нравился мистер Вудро, а мистеру Вудро не нравится, что он тебе не нравился, и теперь ему не нравятся другие женщины? — Вроде того, — кивнула мама. — На самом-то деле Рыжий мне нравился. Просто я… ну, у нас просто с ним не сложилось. — Вот и хорошо, — сказал я. Она вытянула ведро на колодезный сруб, наполнила банку и закрутила крышку. — Я тоже так думаю, — вздохнула она. — Ну, беги давай. — Мама? — Да? — А почему мистер Вудро никогда не засучивает рукава? — Да понятия не имею. Ты беги, беги. Я поставил банку с водой к банкам с простоквашей и вернулся в поле. Папа с Том припарковали Салли Рыжую Спинку в дальнем углу на лесной опушке под амбровым деревом. Мы сели в тени амбрового дерева и пообедали. Я то и дело украдкой косился на папу и всё пытался представить его молодым, да как он тащит из воды Рыжего Вудро. В сущности, когда всё это случилось, он и был ещё молод, вероятнее всего, на четвёртом десятке, но мне папа тогда казался дряхлым стариком. Я задумался: когда он в тот день сказал, что жалеет о спасении Рыжего, — это из-за убийства и того, что сказал Вудро, или всё же из-за мамы? По сути, я никогда по-настоящему не задумывался о том, что у родителей до моего появления была какая-то своя жизнь, что им в своё время нужно было выбрать друг друга. Просто принимал как должное, что они всегда были вместе. То, что папа может ревновать маму к Рыжему Вудро, попросту не укладывалось в голове. С этой стороны я на отца ещё не смотрел, даже не подозревал, что так можно. Я начинал понимать, почему он всегда так холодно относится к Сесилю. Сесиль заигрывал с мамой, и маме это вроде как нравилось, а вот папе — вовсе нет. * * * Когда воздух наполнился прохладой, по ночам ударили заморозки, трескучие, будто накрахмаленная сорочка, а луна в небе стала большой, как спелая тыква, мы с Том играли допоздна, гонялись за светляками и друг за другом. Папа часто уезжал куда-то по службе, а мама сидела дома и шила. Тоби в общем-то снова начал ходить. Хребет у него не сломался, но упавшая ветка перешибла там какой-то нерв. Полностью он так и не оправился, но всё-таки кое-как передвигался, хотя и несколько деревянной походкой, а время от времени у него без всяких видимых причин отказывал таз, и пёс волок его по земле. В основном же он был в порядке и весело бегал, хоть и не очень быстро и чуть прихрамывая. И уж конечно, Тоби по-прежнему оставался лучшим охотником на белок в округе. В эту ночь зашёл он в дом, чего ему обычно не разрешалось, но, когда папа уезжал, мама иногда впускала Тоби, и он ложился у её ног, пока она шила. Так что на улице были только мы с Том: играли, наигравшись вдоволь, садились под дубом и говорили о том и о сём, а в глубине души я воображал, что наш дуб — это тот самый вековой дуб в Шервудском лесу, под которым собирались Робин Гуд и его вольные стрелки. О них прочитал я в одной из книжек миссис Канертон, и эта легенда крепко засела у меня в подсознании. И вот как-то раз, когда мы сидели так и беседовали, почувствовал я то же самое, что чувствовал папа, когда ходил в пойменных зарослях: за нами кто-то наблюдает. Я прекратил слушать Том, которая болтала о какой-то туфте, неторопливо повернулся к лесу и там, между двумя стволами, в тени, но на фоне освещённого луной неба ясно различил рогатую фигуру — стоит и глядит прямо на нас. Том заметила, что я не слушаю, окликнула: — Эй! — Том, — ответил я. — Затихни на секунду да гляди, куда я гляжу. — Ничего не ви… — Потом она замолчала и тут же прошептала: — Это он… Это Человек-козёл! Фигура резко повернулась, хрустнула веткой, пошуршала листвой и исчезла. Страшно подумать: Человек-козёл может добраться до самого нашего дома и знает, где мы живём, ведь наша земля лежит бок о бок с поймой, а до Пасторской дороги путь от нас ой какой неблизкий! — Наверно, в ту ночь проследил за нами до самого дома, — предположила Том. — Ага. — Ой, не нравится мне, что он знает, где мы живём. — Мне тоже. Ни маме, ни папе мы об увиденном рассказывать не стали. Вот не знаю точно почему, но не стали. Это происшествие осталось между нами, и на следующий день мы его почти не поминали. Как мне кажется, в это просто не хотелось верить. Одно дело — увидеть Человека-козла где-нибудь в дебрях, но почти у дома — это совершенно другое. Да и потом, какой смысл говорить об этом папе? Он ведь не верил в Человека-козла. В некоторые вещи невозможно поверить, пока сам с ними не соприкоснёшься. Тут мне пришла на ум та история про женский клитор. Была ли это правда? Или доктор Тинн просто заливал? Несколько ночей я спал вполглаза, потом волнение сошло на нет. Вот в чём здорово быть ребёнком. Тебя очень быстро захватывает какая-нибудь эмоция, но столь же быстро отпускает. Через неделю после того, как мы видели Человека-козла, пришла пора великих дождей. Два дня на небосклоне плясали молнии, искрились и сверкали под облачным покровом, будто стая светляков, пойманных в марлевый сачок. Ливень колотил по земле, словно молот Тора, вспенил реку, взбаламутил воду. Прекратилась рыбалка. Замерла пахота. Папа даже не пытался выехать на работу в парикмахерскую. Дороги развезло. Весь мир стал сырым и серым, остановилось всякое течение событий. Вместе с дождём пришёл и ветер, а на третий день великого ливня и ломающего деревья вихря нагрянул техасский вьюн. Вьюн — это ужасное и завораживающее зрелище. Сначала появляется большущая мрачная туча, потом из этой тучи вырастает хобот. Хобот этот тянется к земле, а когда дотягивается, начинает выть, реветь и рвать её на части. Вьюн поднимает в воздух людей, машины и здания так же легко, как женщина взмахивает платком. Вырывает с корнем громадные деревья и швыряет их из стороны в сторону, сталкивает с путей поезда и разносит их в клочья, что твои картонные коробки. Высасывает из почвы червей, пробивает древесные стволы летящей сосновой хвоей, стреляет камешками, словно пулями. Вьюн, о котором я говорю, прошёлся по пойме и на протяжении двух миль по берегам реки уложил деревья плашмя, прочертил через дебри мёртвую полосу, вдоль которой повыкосил всю лесную живность, посносил лачуги, досуха высосал пруды, вознёс под облака рыб и лягушек и обрушил их дождём на селения в трёх милях отсюда. Старый Чандлер, у которого была седая борода, а нос слегка загибался влево, потому что как-то по малолетству боднула его коза, жил от нас где-то милях в десяти, прямо на пути у вьюна. Вьюн рухнул на него сверху, затянул и унёс, а Чандлер выжил, чтобы было кому поведать об этой напасти. Позже у нас в парикмахерской стал он кем-то вроде местной знаменитости. Дня три, а то и все четыре сидел он и сутки напролёт пересказывал свою историю посетителям, которые приходили кто постричься, кто побриться, а кто просто поторчать да перетереть за жизнь. В то время наше заведение приносило значительный доход, и даже мне перепадало несколько монеток за то, что подметал пол, а Том — сразу по два пятачка просто за то, что сидела там с милым видом и уплетала карамельные палочки. Судя по тому, что рассказывал мистер Чандлер, он как раз совершал ежеутренние процедуры в уличном сортире, как вдруг в ушах у него что-то щёлкнуло, голову будто обдало потоком опилок, а звук был такой, словно по его участку с грохотом мчится поезд, однако железная дорога была далеко, и он знал, что это никак не возможно. Не отрываясь от своего занятия, поднял он ногу и пинком распахнул дверь сортира — как раз в это время его хижина разлетелась на куски и взмыла в поднебесье в чёрном вихре крутящихся щепок и обломков. Прежде чем успел он вырвать страницу из каталога «Сирса и Робака» и приложить её к той части тела, которую только что замарал, вьюн поднял сортир, разобрал его по досточкам, и воспарил мистер Чандлер ввысь, сжимая в руке каталог «Сирса и Робака» и сверкая голыми ягодицами. В те редкие минуты, когда женщины тоже заглядывали послушать о его злоключениях, мистер Чандлер как бы невзначай забывал упомянуть, что сидел в сортире, когда налетел вьюн. В таких случаях рассказ слегка сокращался: тогда ураган разметеливал хижину, а уже через секунду и сам он оказывался в воздухе. Он говорил, что не знал, сколько уже времени провёл в полёте, пока наконец не обрёл самообладание и не обнаружил, что где-то посеял каталог, а также собственные портки. Говорил, что очень странно, когда тебя всё крутит и крутит, словно в водовороте. А в воздушной воронке вместе с тобой вертится всякая всячина. Мистер Чандлер вспомнил корову, козью голову, каких-то рыб, ветки и брёвна. А ещё голую чернокожую женщину. С широко разинутым ртом — видимо, негритянка кричала. Именно в этом месте его рассказ часто прерывали, потому что некоторым эта деталь казалась слишком уж неправдоподобной. Главным образом их доверие подрывали слова «женщина», «чернокожая» и «голая». Не то чтобы женщина не может попасть в ураган или оказаться чернокожей и голой, но кое-кому казалось, что это Чандлер всё присочинил для красного словца. Полагаю, причина тут проста. Тогда нагота не была ещё настолько обыденной. Нынче-то открой любой журнал, включи телевизор или сходи в кино — обязательно кто-нибудь скинет исподнее — почти, а то и полностью. А по тем временам мужчины возбуждались от вида оголённой женской щиколотки. Я же ни разу ещё не сталкивался с наготой — разве что на картах, которыми хвастались Ричард и Абрахам, на обложках некоторых бульварных журналов, ну или когда Том или меня купали в жестяной лохани. Про карты я, к тому же, только слышал, но своими глазами никогда их не видел. Отдельные не в меру высокодуховные личности часто порицали папу за то, что у него в парикмахерской открыто лежит бульварное чтиво. Папа всегда вступался за пикантные обложки: мол, вы чего, народ, это же всего лишь картинка. Нет тут никакой всамделишной наготы! Но так как нагота не мыслилась вне дома, в отрыве от интимности, мысль о том, что мистер Чандлер хотя бы краем глаза ухватил голую женщину, да ещё ко всему прочему цветную — запретный плод! — а главное, всё это по чистой случайности совпало с тем, что он посеял портки, вызывала у некоторых сомнение, что всё это вообще случилось, а что старик и приплёл это к рассказу — так, надо полагать, просто выдал желаемое за действительное. Видите ли, считалось, будто белого мужчину не может взволновать цветная женщина; все, естественно, понимали, что это ложь, но вежливой лжи тогда вообще хватало. Вроде того, что женщины занимаются сексом только ради зачатия, или что все свято хранят девственность до брака. Так что да, крутящаяся в воздухе корова никого не смутила, а вот голая негритянка — совсем другое дело. Впрочем, кое-кто всё же отпускал определённого рода шуточки насчёт мистера Чандлера без штанов и коровы, но скромность не позволяет мне их пересказывать. Однако даже несмотря на недоверие и зубоскальство, мистер Чандлер продолжал свой рассказ. В этом-то месте добавлял он новую подробность. Пока его несло по кругу, он установил, что женщина не кричит — она мёртвая, просто рот открыт, как будто в крике. Ноги у неё перехлёстываются за спиной, а руки скрещиваются на груди, и как бы её ни швыряло ураганом, негритянка остаётся в одной и той же позе. И вот, значит, крутится-вертится мистер Чандлер и вся эта всячина в вихре. Потом он замечает, что рядом вертится матрас и небольшая бурая собачка, всё ещё живая. И думает: вот если удастся схватиться за этот матрас, то всё сложится благополучно. Нельзя сказать наверняка, почему он подумал именно так, но это был хоть какой-то план действий. Попробовал догрести по воздуху до матраса, да только не смог. Так они и барахтались в вихревом потоке, но вот наконец матрас угодил-таки ему в охапку, и старик за него уцепился, а потом и уселся верхом. Женщину он упустил из виду. Всё вокруг потемнело, потом вдруг резко засияло. Мистер Чандлер почувствовал, что он парит в воздухе на матрасе, словно какой-нибудь арабский волшебник на ковре-самолёте, и ринулся навстречу этому яркому сиянию. Но, как сказал мистер Чандлер, «как только стало совсем светло, я провалился обратно во тьму». Он потерял сознание. Когда пришёл в себя, то оказалось, что он сжимает в объятьях матрас, а всю свою одежду растерял до последнего лоскута, кроме правого носка и ботинка. Лежит он на клеверном поле, а в воздухе ни единой капельки, ни малейшего дуновения ветерка, поднимает голову — так и в небе ни облачка. Корову, которую несло в круговерти вместе с ним, размазало в лепёшку неподалёку — так она основательно шмякнулась оземь, что скукожилась чуть ли не вдвое. Вокруг валяются в беспорядке рыбы, брёвна и древесные ветки. Небольшая бурая собачка уже совсем и не бурая. Слезла с неё почти вся шерсть. Теперь похожа она на здоровенную лысеющую крысу. Бродит поблизости и оглашает окрестности диким лаем, никак не может понять, то ли ей визжать от смертного ужаса, то ли выть с досады, что её так ощипало. А вот чернокожей женщины — той будто бы вовсе не было. Мистер Чандлер сорвал с матраса чехол, обернул его вокруг причинного места и двинулся в направлении, где, как ему представлялось, находится город. Через несколько часов он дошёл — с задом, торчащим из наматрасного чехла, безволосый, с выдранной бородой, в одном носке, в одном ботинке и с ошеломлённым выражением на лице. А за ним следовала вконец обалдевшая лысая собачка и истерически облаивала всё, что движется. После того как доктор Стивенсон излечил старика от потрясения своим излюбленным снадобьем — рюмочкой виски — и выдал ему кой-какую запасную одежду, мистера Чандлера по-братски приютил у себя дома Кэл Филдс, на недельку или около того. В городе решили, что Кэл поступил так не просто из чувства товарищества, но и — поскольку он составлял всю редколлегию газеты — потому, что так к нему первому попало в руки полное изложение приключений мистера Чандлера, и оно в несколько причёсанном виде появилось уже в следующем номере, вышедшем на два дня раньше, чем обычно. Папа внимательно прислушивался к повествованию, но, как и всех остальных, больше всего его заинтересовала обнажённая негритянка, которую мистер Чандлер видел в гуще смерча.