Ронан подумал, что с Кавински никогда не угадаешь. Слева в темноте вырисовывались две машины – одна красная, другая белая, которые направлялись друг к другу. Никто не спешил уклоняться от грозящего столкновения. Куры с двигателем внутреннего сгорания. В последний момент красная машина свернула и заскользила, а белая засигналила. Из ее окна наполовину высунулся парень, одной рукой держась за крышу, а второй делая неприличный жест. Вокруг обоих автомобилей заклубилась пыль. Радостные вопли заполняли паузы в реве моторов. С другой стороны, под упавшей гирляндой флагов, стоял потрепанный «Вольво». Он был освещен изнутри, точь-в-точь врата в ад. Ронан не сразу заметил, что машина горит, или, во всяком случае, стремится к тому. Парни стояли вокруг, пили и курили; их силуэты казались искаженными и темными на фоне тлеющей обшивки. Гоблины вокруг костра. Что-то в душе Ронана тревожилось и двигалось, злилось и сопротивлялось. Огонь пожирал его изнутри. Он остановился рядом с «Мицубиси», нос к носу, и понял, что Кавински уже успел поучаствовать в игре – правая сторона машины была пугающе исковеркана и смята. Это казалось сном – «Мицубиси» не мог быть так изуродован, он был бессмертен. Кавински стоял рядом, без рубашки, с бутылкой в руке, и при свете фар казалось, что на его вогнутом торсе недостает ребер. Заметив «БМВ», он швырнул бутылку об багажник. Она разбилась о металл, разлетевшись дождем стекла и спиртного. – Господи, – сказал Ганси, то ли удивленно, то ли с восхищением. По крайней мере, они не взяли с собой «Камаро». Ронан распахнул дверь. Пахло горящей пластмассой и покойными муфтами сцепления. Было шумно, хотя эта симфония состояла из стольких инструментов, что не удавалось разобрать отдельные тембры. – Ронан, – произнес Ганси, тем же тоном, каким только что упомянул Бога. – Мы готовы? – спросил Ронан. Ганси открыл дверцу и выбрался из салона, ухватившись за крышу. Даже этот жест, как заметил Ронан, принадлежал дикому, воспламененному Ганси. Он выскользнул из машины, как будто обычный вариант был слишком медленным. Предстояла бешеная ночка. Огонь внутри Ронана не позволял ему умереть. Заметив, что Ронан направляется прямо к нему, Кавински приложил ладонь к плоскому боку. – Эй, дамочка, это закрытая вечеринка. Мы никого не пускаем. Только если ты привез угощение. В качестве ответа Ронан одной рукой ухватил Кавински за горло, второй за плечо и аккуратно уложил его на капот «Мицубиси». Для пущего эффекта он навалился сверху и врезал Кавински кулаком в нос. Пока тот пытался встать, Ронан показал ему измазанные кровью костяшки. – Вот тебе угощение. Кавински вытер нос голым предплечьем, оставив на нем красную полосу. – Блин, чувак, не обязательно быть таким грубым. Ганси, стоя рядом с Ронаном, вскинул руку в универсальном жесте «к ноге, мальчик». – Не хочу мешать вашим развлечениям, – произнес он холодно и величественно, – поэтому просто скажу: держись подальше от Монмутской фабрики. Кавински ответил: – Да я вообще не понимаю, о чем ты. Ну-ка, детка, дай мне курнуть. Последняя фраза была адресована девушке, которая развалилась на пассажирском сиденье помятого «Мицубиси» и, судя по глазам, слабо отдавала себе отчет в происходящем. Она даже не удостоила Кавински ответа. Ронан вытащил одно из поддельных удостоверений. Кавински широко улыбнулся, разглядывая свою работу. Впалые щеки делали его похожим на упыря. – Ты злишься, потому что я не оставил тебе заодно и печатный станок? – Я злюсь, потому что ты разгромил мою квартиру, – ответил Ганси. – Радуйся, что ты сейчас здесь, а не в участке. – Эй, чувак, – сказал Кавински, – Сбавь обороты. Не пойму, кто из нас курил. Погоди. Я не трогал твою квартиру. – Пожалуйста, не сомневайся в моем интеллекте, – проговорил Ганси, и в его голосе послышался легчайший намек на ледяной смех. Ронан подумал, что этот смех страшен и прекрасен. Ганси вложил в него лишь презрение и ни грамма юмора. Их разговор прервал знакомый звук разрушения: столкнулись две машины. Впрочем, если сталкивались автомобили новых марок, ничего особо страшного не происходило: благодаря защитным амортизаторам слышался глухой стук ломающегося пластика, и всё. Впрочем, дрожь прошла по спине Ронана не от громкости, а от специфики звука. Он был уникальным. Кавински перехватил их внимание. – А, – произнес он, – хотите поучаствовать? – Откуда все эти парни? – спросил Ганси, прищурившись. – Это, кажется, Моррис? Я думал, он в Нью-Хэйвене. Кавински пожал плечами. – Это закрытая вечеринка, – повторил он. – В Нью-Хэйвене нет вечеринок? – прорычал Ронан. – Таких – нет. А здесь Страна чудес. Откусишь от одного – вырастешь, откусишь от другого – уменьшишься… Он цитировал неправильно. Довольно-таки уместно, но неправильно. Ронан вырос на двух сюжетах, которые нежно любили его родители. Любимой историей Авроры Линч был старый черно-белый фильм «Пигмалион» – очередная версия мифа о скульпторе, который влюбился в одну из своих статуй. А Ниалл Линч питал необыкновенное пристрастие к безобразному старому изданию «Алисы в Стране чудес». Эту сказку он часто читал вслух двоим или троим мрачным, полусонным сыновьям. Ронан в детстве видел «Пигмалиона» и слушал «Алису» так часто, что уже не мог судить, хороши они или нет. Он даже не знал, нравятся ли они ему. Кино и книга стали историей. Они и были его родителями. Поэтому Ронан знал, что цитата на самом деле выглядит так: «Откусишь с одной стороны – вырастешь, откусишь с другой стороны – уменьшишься». – Зависит от того, с какой стороны ты, – сказал Ронан, обращаясь, скорее, к мертвому отцу, чем к Кавински. – Логично, – согласился Кавински. – Ну, так что вы собираетесь делать с крысами? Ганси моргнул. – Что? Кавински оглушительно расхохотался, а потом замолчал и ответил: – Если твое жилье разгромил не я, значит, там завелся кто-то еще. Ганси быстро взглянул на Ронана. «Это возможно?» Конечно, такая возможность была. Кто-то иной, нежели Ронан, разбил лицо Диклану Линчу, а значит, некто иной, нежели Кавински, теоретически мог вломиться на Монмутскую фабрику. «Это возможно?» Возможно было всё, что угодно. – Линч! – крикнул еще один парень, узнавший его. Ронан, в свою очередь, тоже его узнал: Прокопенко. У того заплетался язык, но силуэт оставался хорошо знакомым. Одно плечо выше другого, уши как торчащие кверху ручки от кастрюли. – И Ганси! – Ага, – отозвался Кавински, сунув большие пальцы в задние карманы джинсов, которые съехали ниже тазовых костей. – Мамочка и папочка. Ганси, ты нашел няньку для Пэрриша? Ай, ладно, чувак, не отвечай, давай выкурим трубку мира. Ганси немедленно ответил – с откровенным презрением: – Меня ваша дурь не интересует. – Ой, мистер Ганси, – насмешливо отозвался Кавински. – Первое правило закрытой вечеринки с веществами: мы не обсуждаем закрытую вечеринку. Второе правило: ты сам приносишь угощение, если хочешь попробовать чужое. Прокопенко фыркнул. – К счастью, мистер Ганси, – продолжал Кавински, имитируя, очевидно, светский акцент, – я знаю, что любит твоя собака. Прокопенко снова фыркнул. Это значило, что его вот-вот вырвет. Ганси, очевидно, это понял, поскольку отступил на шаг. В обычной ситуации он поступил бы иначе. Поскольку они добились всего, чего хотели, он сказал бы Ронану, что пора ехать. Он был бы холодно вежлив с Кавински. А затем он бы ушел. Но сейчас перед Кавински стоял не обычный Ганси. Это был Ганси с высокомерно вздернутым подбородком и снисходительной улыбкой на губах. Ганси, который знал: вне зависимости от того, что происходит здесь, он вернется на Момутскую фабрику и будет править своей частью мира. Ронан понял: это был Ганси, которого Адам возненавидел бы. Ганси спросил: – И что же любит моя собака? Губы Ронана изогнулись в улыбке. К черту прошлое. Это было настоящее. Кавински ответил: – Пиротехнику. Бум!