– Хорошо. И не колоти больше здесь по стенам – они могут… – Я в курсе… Мне просто больше ничего не подходит. – Э… – Моя работа – не могу представить себя ни на какой другой. – Так ведь это и означает… – Да. Хватит уже. Том заглатывает оставшийся кусок кекса, легко отрывается от кресла, втаскивает в него меня, сложным жестом заставив подлокотник превратиться в криволинейной формы столешницу, и, посуетившись с полминуты вне зоны видимости, последовательно передаёт мне тарелку с чем-то похожим на плов, аршинного размера ложку и раскалённую кружку с явно обычным земным чаем, а потом, ещё помедлив, открывает рот и осведомляется: – Надумал что-нибудь? Сам я и не вспомнил бы о еде, но поддаюсь кинематографичной выверенности происходящего – как будто только вот и надо сейчас, что сидеть и распивать чаи в кошмарной дыре с макабрической сущностью под боком. Зачерпнув солидную порцию и еле запихнув её в рот – поражаюсь: и впрямь самый настоящий узбекский плов. – Ничего, кроме чёткого подозрения, что из этого ебучего пиздеца торчат уши кромешного сюрреализма… – В смысле… он… подслушивает?.. – О господи… кто подслушивает? Сюрреализм?! – поперхнувшись изюминкой, сглатываю подступившие к горлу слёзы. – А-ха-ха! Разумеется, что ему ещё делать-то… Ты подслушиваешь, он подслушивает… а я пытаюсь не быть выслушанным до дна! Том выражает прищуром восхищение, смешанное с приличной долей сияющего удовольствия, – вот-вот, это-то и заставляет заподозрить, что недопонимание было мнимым. Один из его немаленького арсенала способов разрядить обстановку. Обратить её в ноль, я бы сказал… – И… я же не мирабилианец, может быть, мне не стоит так объедаться перед миссией? – Едва ли это так уж важно… – подсовывает рядом с тарелкой ещё и кекс. – И… мы можем отложить её ещё на несколько часов. – Нет! – Ваня… – перестаёт петлять по окружающему пространству и, примостившись на каком-то крошечном хм… табурете, разглядывает меня снизу вверх. – Ты боишься? Почему? На Мирабилисе так не было. – Я не бо… Что за идиотский вопрос! У меня нехилые шансы впасть в запредельную кому, или провалить миссию, или ещё хрен знает что… и совершенно непонятно, к чему это приведёт. Но самое фиговое – я не придумал никакого алгоритма действий! – Но ты не… не ноль, без этой… – Палочки… – Да. И с этим ничего нельзя поделать. А ты так поглощён страхом, как будто возможно уничтожить не только твою жизнь, но и… тебя самого. – Иди ты со своей философией… по такой логике мне лучше сразу сдаться без боя. – По такой логике ты можешь проиграть. Но сдаться без боя… – Будто это разные вещи! И то и другое означает слиться, – отхлёбываю чая и съёживаюсь от неоправдавшихся ожиданий: как-то необъяснимо быстро остыл. – Разные. Полярные. – Ладно, хватит. Давай покончим с ним прямо сейчас. – Погоди. Тебя разве не беспокоят какие-то ещё вопросы о расе? Прикоснувшись к кружке у меня в руках, он заставляет её нагреться. – А тебе – не страшно? – нацеливаю встречный вопрос. Не знаю, когда меня прорвало. Кажется, из-за болезни Алекса. Раньше я бы даже слово такое вслух не произнёс по отношению к мужчине. Будто правило игры – заталкивать его как можно глубже. А потом – вцепился в саму суть эмоции и не могу прекратить её препарировать. – Нет, – выпендривается Том, пластичным движением шеи откидывая волосы с лица. – Ага, три раза. Не помнишь, что говорил на Мирабилисе? – С тобой очень сложно… Не всё приводится в систему, возьми уже в толк. Страх – только часть. У меня больше… больше всего внутри в одно и то же время. И многое – важнее. Я ведь стараюсь показать… – Ладно… – проглатываю остатки чая. – Почему этот тип выглядит как персонаж Магритта? Сходство уж очень явное. Ориентировано изначально на землян? – А… кто такой Магритт? – Художник… Ты не знаешь?! Вы разве не поискали смысл транслируемой визуалки? – Ваня… – отнимает кружку и стискивает обе мои ладони одной своей. – Мы при всём желании не смогли бы… Там нет никакой визуалки. Каждый видит как может. Понимаешь? Ты… ты меня слышишь? Когда меня в последний раз так сильно захлёстывало адреналином? Выкрутило бы наизнанку, если бы он не держал. – Том, – силясь выдернуть одну кисть из хвата, объясняю очевидное, – я, мягко говоря, не люблю, когда мои движения ограничивают. Особенно когда это перекрывает возможность наносить удары… Вопросительно приподнимает бровь, безвинно распахнув ресницы и не убирая руки. Вздыхаю и отворачиваюсь, наблюдая, как поднявшаяся было волна дрожи растворяется в неприятно примиряющей и определённо снисходительной данности. – А что ты… вместо него видишь? – тихо-тихо проговаривает мой голос. Том резко опускает, а потом так же стремительно поднимает на меня глаза – будто перезарядив какое-то механическое оружие. – Сначала просто странника того самого из детской сказки… а потом – после смерти моего друга в Мираже… – начинает он осторожно. – Так… Понятно. Вот же уроды, и как они это делают?! – Не они – только я сам. Тебе бы лучше всё же понять. – Что – ты сам? Несколько лет?! – Он вдобавок правдиво стареет с виду… – кивает, наконец выпустив меня и энергично откинувшись назад. «Табурет» реагирует немедленным превращением в гамак. Отвлекаюсь на попытку проанализировать, как именно этот предмет мебели претерпел столь радикальную метаморфозу в такие сжатые сроки, и не сразу замечаю, как моё кресло бесшумно и безболезненно следует его примеру. – Эй… – бормочу, понуро падая в упругие складки мирабилианского изобретения, – разве вы вообще стареете? – Ха-ха… Самый непостижимый вопрос во всей Вселенной. Физически-то – да. А вообще… неведомо. Никто из моих друзей никогда… не изменял себе… Они росли, совершали непредвиденное, узнавались по-новому – но никогда не становились кем-то другим. Может быть, в этом сам смысл? Мы как настроены каждый на некоторую… м… многомерную ноту… И способны составлять такие… как музыкальные фразы. – Нота? Хех. Слово не из твоего активного лексикона. Не вижу его лица, но чувствую улыбку – причём мне почему-то кажется, что распознаю её с помощью слуха – то есть буквально ушами. – Верно, я бы, скорее, использовал другую метафору, но она сюда не встаёт… Хотел сказать, оттенок или форма… заданные… но произнёс «нота». Так ведь, если кто-то начнёт отклоняться от неё, выйдет что-то… невозможное. – Ты хочешь сказать невыносимое? – Надо думать, это одно и то же. – Хех. Хотел бы я, чтобы это было одно и то же… – Это одно и то же. За всю свою жизнь я не встречался ни с чем… – Том… Ну брось, если бы ты столкнулся с чем-то невыносимым, ты бы его не вынес. Тут не из чего лепить загадочную философию. – Но возможным это, оно, для меня не стало бы, потому что меня бы тогда не стало точь-в-точь с того момента, как это могло бы попасть в категорию невыносимого… – О-о-ох… – представляю в уме, что заковыристый потолок сделан из бумаги, и пробую мысленно разложить его в виде фигуры на плоскости (подобные навязчивые желания – явный признак расфокусировки внимания, но рассказал об их существовании я только Сашке – судя по снисходительной гримасе в ответ, у него бывает и не такое…). – Невыносимое невозможно, но невозможное-то совсем не обязательно невыносимо. Вот! – радуюсь проблескам слаженных мыслей. – Верно. Только вот… что из того? – смеха в голосе он уже не скрывает. – Так. Ты ввёл меня в транс?! – с горем пополам доползает до центра управления сознанием гипотеза, зародившаяся где-то на периферии в самом начале диалога. – Нет. И лучше бы тебе перестать ожидать от меня вероломства… Мирабилианский релаксирующий гамак! Влияние закончится, как только ты его покинешь. Не делай этого… – боковым зрением видно, как он досадливо шевелит пальцами, вспоминая слово, – р… резко. – Я вообще не собираюсь этого делать… Он же на меня воздействует! Интересная альтернатива успокоительным. Даже если бы для меня был от них толк, на службе в любом случае запрещено использовать препараты из-за возможного влияния на скорость реакции. А что ещё хуже, как показали исследования, снижение чувства опасности катастрофически влияет на адекватность принимаемых решений, даже если остальные параметры в норме. Не думаю, что мирабилианцы представляют собой какое-то исключение в этом смысле. У нас уже лет сорок есть метод Дэвидсона, у них – наверняка приёмы и покруче. Но всё равно за внешним спокойствием Тома стоит непрерывная мыслительная работа, иначе бы всё выходило из-под контроля у него вовсе не слегка… Но метод Дэвидсона – способ запереть тревогу на периферии мышления. А вот гамак, в котором я возлежу, как в райском облаке, просто-напросто страх выключил. Настроение куда-то двигаться сразу пропало. Интересно, как тут выходит с «нотой»? Изменяю ли я сейчас себе? Хм… Не думаю. Просто провалился в промежуток между двумя активными точками бытия, растянув его на внятный по времени отрезок, где меня наглухо опутало шлейфами ярких воспоминаний – преимущественно детских. К примеру, лет в девять хотел похвастаться Ритке акробатическими этюдами, а она не смотрела, уткнувшись в планшет. А когда я просёк этот манёвр и попытался обидеться, потащила к себе пробовать сотворённый вручную яблочный пирог, увидев который Тихорецкий взял нож и начал выступать с рассуждениями о трисекции угла, в конце концов утомив даже меня. Так что… каждый из нас действительно «держит ноту». Причём чем дальше, тем сознательнее и самоироничнее. Мы как будто условились о ролях в постановке и не отступаем от образов, чтобы не испортить спектакль.