– Вам, Энох Гершенович, деваться больше некуда. Стрелять не советую. «Интеллидженс Сервис» за мой труп с вас десять потребует, – манерно проговорил Феликс, но вдруг глазные яблоки его дернулись, зрачки закатились под веки, он обмяк. Все думали – обморок. Но разве только долисекундный. Будто в небольшом приступе эпилепсии он дернулся, скользнул на пол, но тотчас, как если бы был змеей без костей, пересел на соседнюю скамейку через проход, на которой всегда появлялся Вольф. Ягода, не ожидавший такой выходки, развернулся, продолжая держать его на мушке и не зная, как себя повести. Грених думал, застрелит сейчас. – Выстрелите и убьете бедного больного, сумасшедшего, – негромко прошипел Вольф. Лицо его опять стало темным, на лбу выступила жила, черты заострились. – Застрелите невинного дурачка, который верит сказкам. Феликс – дурачок, святая простота, искренне считает, что он… ха-ха-ха… английский, чтоб его, контрразведчик! Ягода отшагнул от него, как от прокаженного. Он уже видел за эту поездку сотни раз, как тот менял лица, голоса, изображая то одного своего персонажа, то другого, перескакивал со скамейки на скамейку. Но Ягода ему не верил, потому что сидел сзади и наблюдал преображение одной личности Вольфа в другую издалека, с галерки. Грених мог поклясться, что Ягода не всегда замечал, как меняется лицо Вольфа, пока слушал его обличительную тираду. Эти переходы от одной личности к другой до сей минуты казались малоубедительной актерской игрой, этаким моноспектаклем, иногда эти трансформации были вовсе незаметны, их можно было принять за проявление эмоций или посчитать за оговорки, бывало, Феликс звал себя Вольфом, а Вольф – Феликсом. Но сейчас это случилось на глазах Ягоды. Преисполненное достоинства, лицо Феликса превратилось в низменное, принадлежащее убийце Вольфу. Зампред увидел, как расширяются его зрачки, как вваливаются щеки, багровеет кожа. Эти закатанные глаза, короткий, похожий на эпилептический, припадок и прыжок со скамьи на скамью произвели на Ягоду впечатление такое, будто он наяву увидел существо из потустороннего мира и тотчас в него уверовал. Грениху было любопытно наблюдать, как глава ОГПУ с непритворным изумлением взирает на шизофреника. Таких на своем веку видеть ему еще не доводилось. Такого и Грених видел впервые. – Бесноватый, – вырвалось у Ягоды. – Не бесноватый, нет, – шипел на онемевшего Ягоду больной. – Я такой же, как ты, агент охранки. Миклош уже заплатил. Теперь наша с тобой очередь… Что так смотришь? Не узнаешь, нет? А-а, совершенно выпустил из внимания шрам. Пулевой шрам… У Феликса его нет. А у меня есть. Феликс – сумасшедший! – Грених, что происходит? – взорвался Ягода. – Ваш эксперимент вышел из-под контроля, черт возьми. Это вам так с рук не сойдет. – Ну неужели не узнаешь мальчишку, которого притащил в охранку? – давил дальше Вольф с неподвижным лицом человека, которому нечего терять. – Только не трогай убогого, Феликс – невинное дитя, верните его доктору Зигель, у которой я его позаимствовал. Константин Федорович, я готов отправиться в суд и рассказать всю правду о Владе Миклоше! И о Зеленском, Иванове, Зубареве, даже Ягоде…[21] Я готов поведать миру обо всем, что знаю! От переизбытка переживаний обе личности больного, кажется, окончательно перемешались. – Да вы здесь сговорились все! – взъярился начальник Секретно-оперативного управления, разозленный тем, что все молчали. Он сделал шаг-другой назад и окинул взглядом вагон. Все замерли, точно в финальной сцене «Ревизора». – Марш все отсюда! Грених… Вольф – останьтесь. Устроили мне тут: я не я и лошадь не моя. И в этот момент Вольф одним рывком бросился на прежнюю свою скамейку. Ягода выстрелил, но промазал и тотчас был сметен ударом головы в живот. Опрокинул Ягоду на Анну Вильямс уже Феликс и стремительно проскочил к двери, ведущей в тамбур, – Грених заметил, как перестало багроветь его ставшее сосредоточенным лицо. Раздались несколько визжащих женских голосов, кондуктор стал рвать из руки Ягоды его пистолет, оба повалились на тюки и узлы. Артистка визжала. Борис Пильняк бросился спасать ее, Мейерхольд вскочил на скамью, не зная, как ему помочь, Ася схватила за руку Мейерхольда, понуждая режиссера спуститься. Началась куча-мала. Грених бросился вслед за беглецом по проходу, выхватил из-за пазухи свой браунинг и стал палить по нему. Раз выстрел – мимо, два выстрел – опять мимо. Визг, крики, толпа повалила к противоположным дверям, все хотели вырваться в тамбур, в соседний вагон. – Прошу вас успокоиться, сейчас лучше всем успокоиться, – кондуктор навалился на Ягоду сверху, потерял свою фуражку, вцепился в ручку браунинга, находя в себе силы отводить дуло вверх. – Оружие на время изымаю, товарищ зампред. Стрельба в вагоне боевыми патронами запрещена! И он выдернул браунинг, тотчас как ошпаренный отпрыгнув от Ягоды к соседней скамье, и судорожно стал поворачивать предохранитель на место. – И вы тоже, – он махнул Грениху, – сдайте мне ваш браунинг! – Не имеете права препятствовать работе ОГПУ, – сквозь зубы прошипел Ягода, поднимаясь с пола, он пошел на кондуктора, как потревоженный в спячке медведь. Опешивший от невиданной наглости человека, который взял на себя такую ответственность, как лишение начальника Секретно-оперативного управления его табельного оружия во время задержания преступника, Ягода на секунду потерял бдительность. Кондуктор отступал, залезая ногами на скамью и монотонно причитая: «Стрельба в вагоне боевыми патронами запрещена!» Начальство за продырявленный вагон по головке его не погладит, а поскольку операция обернулась таким неожиданным финалом, скорее всего, попытаются все утаить, а порчу железнодорожного имущества спишут, конечно, на ответственного, каковым и был бедный кондуктор, и он заранее хотел обезопасить себя от недоразумений. Пока происходила эта сутолока, пока одни рвали ручку двери на том конце вагона, пытаясь выбраться в соседний, пока схлестнулись в драке за браунинг кондуктор с Ягодой, Феликс на долю секунды обернулся, чтобы оценить обстановку, Грених выстрелил вновь, не давая ему мешкать. Пуля пробила деревянную обшивку вагона в дюйме от головы беглеца. Белов наконец понял – ну не похож профессор на того, кто промахивается с такого расстояния, выстрелы эти были сигналом к побегу. Наконец оба, точно по команде, вцепились в дверь, распахнули ее и вывалились в тамбур. Тотчас оглушило свистом метели, из всех щелей дуло, шипело, выло, грохотали колеса. Грених выстрелил вновь, держа дуло в сторону, и захлопнул дверь. – Вот адрес. Отец будет ждать вас там до 2-го. – Он сунул в руку Феликса клочок бумажки, а потом быстро снял с себя пальто и ткнул им ему в грудь. – Как и договаривались. Я взял записку Ольги, взамен отдаю вам другую. – Вы меня… что, отпустите? – выпучил глаза Белов на пальто. Грених взглядом указал на дверь. – Спасибо! – выдохнул пациент и начал торопливо просовывать руки в рукава. – Простите, что не сказал раньше… про Миклоша… за то, что позволил Вольфу сделать с ним… Я боялся, что вы не позволите довести все до конца. А бумага – она ведь была абсолютно бесполезна без всего остального… – Прыгай давай, – нахмурился Грених. – А не то передумаю. – А что будет с Вольфом? Константин Федорович прикрыл глаза, вздохнул. Когда он увидел, что характеры Белова и Вольфа и их истории стали вдруг как будто мешаться, он поначалу решил, что вот оно, доказательство того, что этот человек играет, – он начал путаться и противоречить себе. В тех источниках, где Грених читал о множественных личностях, авторы утверждали, что каждая – это отдельное государство. А у Белова-Вольфа, казалось, к концу такая в душе мешанина произошла… Но нет, напротив, последнее преображение – яркое и искреннее, случившееся на глазах у Ягоды, стало прямым свидетельством его болезни. Он совершенно не путался и не противоречил себе, и продолжал четко держать грань между двумя своими личностями – тот слепой канатоходец над пропастью. Просто переходы у него осуществлялись столь быстро, что порой не мог уследить и Грених. Противоречие в восприятии себя, возведенное в немыслимые степени, по сути, и стало причиной его раздвоения. Для него оставалось важным пребывать в очищенной от скверны оболочке. Он хотел жить, но с наивностью больного стремился начать с чистого листа. Вольфа он отторгал… отторгал собственное «я»! Да, это было анормальным, это надо было исправить. Но… – Вольф останется здесь, – нехотя ответил Грених. – Забудь о нем. И, не дав Феликсу опомниться, Грених открыл за его спиной боковую дверь и выпихнул из едущего на полном ходу поезда, прямо в белоснежную мглу. Эпилог Подъезжали к городу, вдали горели огни, поезд стал замедлять скорость. Грених всматривался в белоснежное полотно под ночным небом, желая убедиться, что молодой человек не разбился, удачно спрыгнул. Ничего, успеет добежать до ближайших домов. Опасный он был, разумеется, – больной ведь, которому требовалось лечение и которого Грених – психиатр – только что отпустил на волю. И сделал это, конечно, не без труда. Угрызения совести то и дело выпускали когти. Эх, такой редкий, малоизученный экземпляр, который, быть может, положил бы начало новым исследованиям больных с расщеплением личности… Все, что смог профессор успеть в рамках отведенного ему времени, он сделал: попытался пациенту растолковать его собственные чувства, которых он не понимал сам, рассказав ему его же историю, попытался вызвать сострадание к людям, которых он обвинял, дал ему возможность почувствовать поддержку… Не было понятно, насколько успешно прошел такой короткий эксперимент. Конечно, чтобы полностью излечить больного, требовалось больше времени, а еще нужны были стационарные условия и отсутствие таких страшных его врагов, как опозоренные чекисты. Нет, другого морального выбора у Константина Федоровича не имелось, нельзя было оставлять его Ягоде на растерзание. Оставил бы у себя в ИСПЭ – на следующий день нашел бы убитым. «Выпустил на волю сумасшедшего, наемного убийцу…» – сокрушался Грених, но в то же время верил, что после своего спасения из полыхающей усадьбы Вольф не совершил ни одного убийства, исключая Миклоша, конечно. Чувство ответственности у него было не до конца атрофировано, раз расщепил свою личность на темную и светлую сторону, он не был лишен благородства и чувства долга – он мстил не только за себя, он пытался помочь невинной жертве обстоятельств, Ольге… – Довольно оправдывать себя и его! Что сделано, то сделано, – тихо сам себе прорычал Грених и, собрав на лбу морщину, наконец шагнул из тамбура в вагон, где его встретил разгневанный, бледный, со сверкающими глазами Генрих Григорьевич. Ягода широко расставил ноги и упер кулаки в бока. Браунинг свой у кондуктора отвоевал. Никто не смог открыть вторую дверь, железка погнулась и будто намертво приросла к ручке. Все по-прежнему оставались в вагоне, сочувственно поглядывая на Грениха из-за спины зампреда ОГПУ, верно, теперь сочтя профессора без пяти минут трупом, которого прямо сейчас и растерзают на глазах у всех без всякого суда и следствия. Рука Ягоды, сжимающая браунинг, нервно подрагивала. И тут Грених, оглядев лица артистов, вдруг понял, что эти благородные люди, а с ними и кондуктор единодушно приняли сторону Феликса. Они до последнего, как и сам Грених, не знали, кто он и какую роль сыграл во всем этом цирке, но почувствовали исходящую от него особенную энергию человека, за которым правда, – ангела карающего, ангела возмездия и справедливости с окровавленными крыльями. Они устремились в едином порыве спасти оклеветанного, затравленного, превращенного в больного от печальной участи тех, кто попадал в лапы ОГПУ. Грених понял, что они из сочувствия устроили переполох нарочно, о, дети Мельпомены, кондуктор и даже уполномоченный Саушкин – они помогли побегу Вольфа… – Вы дали ему бежать! – разъяренно вскричал наконец Ягода. – Вы же слышали, я пытался его остановить, – равнодушно пожал плечами Грених и показал пустой браунинг. – Выпустил в него весь магазин. Он хотел было сказать, что подстрелил, что труп Вольфа теперь потерян где-то в снегах под Ленинградом, но решил не доставлять такого удовольствия зампреду. И не разочаровывать своих невольных помощников. В глазах их, казалось, горел один вопрос: «Ушел? Успел?» – Эх, знал же, что вы чертов лицедей, знал, что вы что-то такое затеяли. Спланировали, да? – лицо Ягоды перекосило от нервической усмешки. – Однако, Грених, вы окончательно обнаглели в этом своем ИСПЭ. – Вы сами дали добро на операцию. Я действовал по вашему приказу и с вами сообща. – Я дал добро, чтобы вы правду выудили из душевнобольного. – Кажется, это я и сделал, – продолжал открыто смотреть на него Грених, но поймал взгляд Аси, и крылья, которые на миг выросли за его спиной, подарив эфемерное бесстрашие, стали опускаться. Он забыл, что давно не один, что если своей жизнью не дорожит, то у него теперь жена и дочь. – Послушайте, Генрих Григорьевич, – просто сказал он, протянув руку Ягоде, – вы сами прекрасно знаете, почему мы вынуждены были пойти на этот цирк. Я вам все объяснил заранее. Мы не знали окончательно, тот ли он человек, его ли историю мы здесь услышали. Вы сами не смогли опознать его, хотя, как оказалось, были знакомы. Это была игра втемную. – Не смейте мне тут рожи строить, профессор, тоже мне, – зашипел Ягода, наступая. – Но зато теперь мы знаем все, – развел руками Грених. – У нас есть признание Вольфа или Белова – зовите его, как хотите. У нас есть его чемодан с украденными у вас документами и записка, доказывающая невиновность Бейлинсон. – А сам он на свободе! – Придется довольствоваться тем, что осталось, увы. – Куда это вы клоните? – сузил глаза Ягода, не понимая, почему Грених говорит с ним таким простецким тоном, будто ничего не случилось, но в то же время открыто заявляет, что он-де теперь «знает все». От злости зампред ОГПУ не мог собраться с мыслями. Грених решил помочь. И обратился к нему еще мягче и доверительней, почти как к пациенту. – Нам ведь не нужен шум, правда? Сейчас я вам поясню свою мысль. Будьте любезны, на пару слов. – И он чуть посторонился, открыл дверь в пустующий тамбур и сделал приглашающий жест. В вагон хлынул поток холодного воздуха. Ягода готов был рвать и метать, крылья его носа трепетали, как у быка на арене корриды. – Есть разговор. Уверен, вам он будет интересен, – настаивал Грених. – Ну не при всех же. С каменным лицом и тяжелой неохотой опуская железный кулак, в котором был зажат пистолет, Ягода все же прошел в тамбур. Хотел толкнуть Грениха внутрь, но тот успел дать ему место для маневра, удар прошел вхолостую. Покачнувшись, Ягода захлопнул за собой дверь. В ушах звенел морозный ветер. Боковая дверь, через которую ускользнул Феликс, была открыта. Поезд все еще двигался, и лицо разом будто атаковали тысячи ядовитых ос – снаружи стояли крепкие минус пятнадцать, не меньше, вновь поднялась было успокоившаяся метель. Грених, оставшийся в одном пиджаке, почувствовал освежающую прохладу. – Вы отпустили его, сумасшедшего, наемного убийцу, – процедил Ягода, в точности повторив все сетования самого Грениха. Ветер приглушил слова, но Константин Федорович обладал отличным слухом и почти умел читать по губам. – Вы помогли ему бежать! Да еще пальто свое отдали! – Вы и сами понимаете, что это было единственно верное решение. – Расстрел – вот единственно верное решение. – Что-то мне подсказывает, вы устали от расстрелов. Вы и сами бы хотели отпустить этого волчонка на свободу. Он вам… – Грених сделал паузу, – понравился. Ну, сознайтесь, он вам симпатичен. Ягода откинул голову назад, собираясь, видимо, рассмеяться, но лишь угрюмо хмыкнул – Грених смел говорить с ним, как с больным из отделения для буйных, будто гипнотизировал. – Да не станет он использовать все, что нарыл против вас. Ему это неинтересно. Он был здесь ради Ольги и собственной мести. Он хотел уверенности в том, что невинную женщину, которой он обязан жизнью, отпустят из-под ареста. И отомстить Владу Миклошу. – Благородный мститель, хотите сказать? – презрительно плюнул Генрих Григорьевич. – Никакой он не мститель, и уж тем более не благородный. Он клеветник, изменник родины! И лицедей! В его шизофрению я не верю. – Перестаньте, – скривился Грених. – Приберегите эти ваши громкие заявления для партийных собраний, съездов и прочих сходок. Их здесь слышит только ветер. Мы оба знаем, как и артисты Мейерхольда, что Белов собрал весьма любопытный материал, вы бы не хотели его обнародовать. Но только тому, что он наговорил, никогда никто не поверит. А чемодана своего он не взял. Он ваш. Ягода сдвинул свои черные кустистые брови на переносицу. В глазах промелькнуло удивление пополам с осмысленностью.