– Вы провели там два года. Пожар был летом 20-го, – нарушил тишину Грених. – Да. – Сколько вам было? – Считайте сами. Я 1898-го года, – задрожал от гнева Феликс. – Двадцать два, черт возьми! Я отказываюсь мусолить с вами эту тему здесь. – Потерпите, Феликс. Надо двигаться дальше. Мы скоро закончим, поезд прибудет в Ленинград, и вы вернетесь к отцу. Он вас ждет. Ради него вы должны ответить на все вопросы предельно честно. И мы вас отпустим. Феликс покачал головой, издал тяжелый вздох и провел рукой по лицу, внезапно осознав, как словно из ниоткуда навалилось небывалое прежде бессилие. Теперь он пойман, его вывернули наизнанку, сопротивление бесполезно. – Что произошло после того, как вы очнулись во время пожара? – спросил Грених. – Я звал на помощь, свистел в свисток, но, видно, все успели покинуть усадьбу. Добрался до речки, напился воды… Помню, от счастья, что довелось увидеть воду… настоящую, прозрачную, чистую воду, напиться ею вдоволь, стал смеяться как сумасшедший и долго не мог себя остановить, аж до боли в груди. Помню упал без сил в траву, а перед глазами синее небо. Потом провал в памяти. Помню, жил у какой-то женщины в деревне. Жил как часовой механизм, не говорил ни с кем, таскал ей воду из колодца, дрова рубил, спал в сенях на скамье. Меня сочли немым. Сам себя не помню… Ушел от нее, так и не поблагодарив, не узнав ни ее имени, ни того, она ли меня приволокла к себе. – Вы совсем не помните того периода времени? – Совсем. – Вы болели тифом. Мы были в том селе… долго кружили вокруг развалин полусгоревшей усадьбы, расспрашивали всех подряд, посетили все села и деревни. И нашли женщину, которая вас выходила. Ее звали Рахиль. Местная школьная учительница. Она тоже жертва атамана – чудом выжила после того, как тот спалил школу. Детей спасти не удалось. И гнев деревни пал на нее, она живет особняком. Феликс лишь махнул головой, почему-то совершенно ничего к ней не испытывая. Не помнил ее лица, будто белое пятно. – Рахиль… – глухо повторил он. – Значит, тиф все-таки был? – Увы, да. После сыпного тифа очень часто наблюдаются психопатоподобные изменения личности. Вы ушли от нее в полубессознательном состоянии, действительно «не помня себя», так добрались до Петрограда, нашли отца. У него пролежали в бреду несколько месяцев, а потом вас словно подменили. Он рассказывал, как вы поднялись утром в сентябре двадцать первого и заявили, что вы английский шпион, что следили за агентом охранки Владом Миклошем, потеряли след и теперь непременно должны вновь на него выйти. Ваш голос был бодр, речь не нарушена, вы часто принимались разговаривать с отцом по-английски, принимая его за агента «Интеллидженс Сервис». С маниакальной страстью скупали все газеты. Феликс слушал, нервно грызя ноготь большого пальца, не замечая, что взглядом он скользит по полу от своих ног до ботинок Ануси Вильямс, перепачканных фальшивой кровью. Зрачки его носились туда-сюда, вдоль позвоночника пробегал холодок, он пытался вспомнить, чем был занят. – Откуда я мог тогда узнать про «Интеллидженс Сервис»? – пролепетал он, совершенно искренне недоумевая. – Из разных новостных изданий. – Грених указал на затоптанный в его ногах ворох газет. – Вы с ними не расстаетесь вот уже семь лет, черпая из них пищу для ваших иллюзий. Политика, мировые события, жажда мщения. Вы одержимы местью Владу Миклошу до таких степеней, что ваши комбинации стали вам удаваться. Вы доставали фальшивые паспорта, по ним ездили в Москву, устраивались на службу на разные места под разными личностями. Работали поломойкой в Прокуратуре, в Кремлевской поликлинике. Прежним уборщицам вы тайком дали по три сотни долларов, чтобы они ушли! В таксомоторном парке выкупили такси, заплатив за машину и за молчание начальнику парка пять сотен. Вас рассекретила моя дочь – если бы не ее наблюдательность, никто, наверное, и не узнал бы никогда, что калека-уборщица Маша – переодетый шпион. – Припоминаю… пробовал затесаться вместе с Вольфом в студенты Института красной профессуры, но мою заявку почему-то не приняли, – стал нервно тереть висок Феликс. – Получается, что Вольф, совершенно не знавший, что я болен, лечусь у Веры Самойловны, стою на учете, принял меня за английского шпиона, поверил мне. И стал следить по моим указкам за Миклошем? А теперь его за это… расстреляют? Феликс в ужасе посмотрел на Грениха. – Я шесть лет копил сведения против Миклоша и многих других, которые теперь занимают важные посты, доставал информацию по крупице, собирал ее по зернышку… Что же теперь? Этому всему суждено пропасть даром? Я проделал большую работу… и не намерен отказываться от ее плодов, не желаю останавливаться… Вы слышите? Я проделал большую работу, справедливость должна восторжествовать! – Феликс, вы должны понять: многое, что вы якобы видите… многого этого не существует. – Ага! – глаза Белова сверкнули яростью. – Не существует. Вы и сейчас будете отрицать, что Лида Месхишвили… настоящая, разумеется, а не актриса, что она заразила тифом того, кто занимал пост московского губпрокурора до Влада Миклоша? – Нет, я не стану сейчас этого отрицать, – согласился Грених. – Ага! – сверкнули глаза Белова еще ярче. – Значит, вы принимаете мое утверждение и мои доказательства? – Да, я не стану сейчас перед вами лукавить и буду говорить только правду, Феликс, – качнул головой Грених. – Эксперимент завершен. Мы смогли немного вас растрясти, и вы ступили на путь осознания своего недуга. Теперь я могу рассказать вам, что настоящий доктор Виноградов был допрошен и сознался в своих диверсионных действиях. Тут вы оказались правы. Его помощница – медсестра Месхишвили и ее муж тоже задержаны. Вы помогли раскрыть их заговор. – Но где, черт возьми, благодарность? Вы же меня жестоко обманули! Подсунули актеров. Это низко… Так обманывать больного человека. Я должен был догадаться… вы ей вон улыбались. – Феликс дернул подбородком в сторону Аси. – Зачем это нужно? Какой катарсис я должен был испытать? Я ненавижу ее только за одно то, что она твердила и твердила, что то гнусное время доносов, провокаторов, лгунов, что то время, когда все только и работало, что на царя, – гневно вскричал Белов, раскрасневшись и теряя себя. – Что то время было лучше! Это не так! Не так! Мне больше, как сейчас, хорошо… Что это с ним? Он стал терять не только себя, но и слова, мысли… Он не хотел, но отчаяние, делавшее его слабым, ломающее конструкцию его стойкости, все прорывалось и прорывалось наружу. Голос стал неприлично дрожать, на глаза опять навернулись слезы – обжегшие изнутри, слезы жалости, – ведь не дадут закончить дела. – Я пытался вызвать у вас чувство сострадания к ним, – признался Константин Федорович, – чтобы пробудить живую эмоцию. Живая эмоция – это проблеск разума, признак того, что вы не потеряли связи чувств и рассудка. Все ваши эмоции относились прежде к иллюзорным событиям, происходящим в вашей голове. Вы многое себе напредставляли, так ведь? А прошлое приказали себе забыть. Феликс Белов жил только тем, что происходило после двадцать первого года, а это уже искусственно созданное вами, чтобы заместить страшное настоящее. – Скажите, кто не пытается жить, не пытаясь забыть того, что с ним происходило до года, скажем, этак двадцатого, а? – распалялся Белов. – Вы сами не пытаетесь выкинуть кое-что из своей биографии? Никакого сострадания я к Лиде Месхишвили не испытываю. Она чудовище… – А вы? Кем себя видите вы? Этот вопрос, который Грених задал ледяным тоном, спутал мысли Феликса окончательно. Он завертел головой. – Я? – Феликс невинно вскинул брови, но тотчас его лицо искривилось, из недр сердца вновь стал прорываться гнев. – Да я нарочно собрать хотел здесь всех этих убийц, лжецов, все эти низкие душонки, чтобы не чувствовать себя одиноким. Я, наемный убийца, собрал себе круг общества, мою армию, свиту. Это будет мой народ! На самом деле мне до них нет дела, пусть себе разваливают страну, шпионят, гадят. Зато я на их фоне святой. Святой! Ответ мой вам таков – я считаю себя святым… – сквозь завесу гнева пробилась жалость. – Вам нужна помощь, – сжал его локоть Грених. Феликс вздрогнул, под пальцами профессора будто были спрятаны маленькие иголки или оголенные электроды. Руку, которую он сжал, вновь будто парализовало. И смотрел он опять в глаза своим змеиным взглядом. – Где Вольф? – испуганно закричал Феликс, не увидев своего сообщника сидящим через проход. – Вольф меня предал! Грених глубоко вдохнул, выдержал паузу и с осторожностью произнес, наклоняясь: – Вы и есть Вольф. Феликс отдернул руку, обернувшись, окинул вагон настороженным взглядом. Ни один из присутствующих не выказал удивления. Они все… Они все тоже в это верят? – Что вы хотите этим сказать? – сорвалось с губ Белова. – Куда вы его дели? – Вы и есть – Вольф Семен Осипович. Феликс Белов – лишь ваше альтер-эго. Вы страдаете недугом, который называется «диссоциация личности». Феликс уставился изумленным взглядом на склонившееся к нему лицо профессора: один глаз – черная бездонная пропасть, другой – змеиный, на лоб упала черно-серебристая прядка, губы плотно сжаты. И тут появился проблеск в сознании, в котором было сгрудились темные тучи. Наступило облегчение. Ага, понятно – сверкнул в мыслях луч надежды – Константин Федорович решил подыграть. Все ясно. Феликса Белова нужно выставить сумасшедшим, чтобы потом легче было оправдать тех, кого он собирался опорочить. Не выйдет! – Именно поэтому вы не смогли под именем Феликса Белова попасть в Институт красной профессуры – вы там уже числитесь как Вольф. В деканате подумали, что вы лишь хотите сменить фамилию, и отправили вас в Наркомвнутдел. По документам Вольфа – то есть по своим – вы ездите из Ленинграда в Москву, из Москвы в Ленинград, не считая, разумеется, фальшивых, которыми вы пользуетесь тоже, по документам Вольфа вы устроились в газету. Надо упомянуть и о случайно закравшейся ошибке в паспорте, который вы получили в сентябре двадцать первого года. Сотрудница, что заполняла форму, написала в строку с датой рождения: 1903 год, а не 1898-й. Ошиблась. Феликс Белов машинально сунул руку в карман пиджака, где лежали порядком измятое удостоверение личности, разовый железнодорожный билет, студенческая книжка, пропуск в редакцию «Правды», еще один железнодорожный билет, выписанный на имя Вольфа, студента-практиканта. – Вольф Семен Осипович, – читал он, листая документы. – Вольф С. О… Вольф… Вы хотите меня одурачить? Как документы Вольфа оказались у меня? А где мои бумаги? – Бумаг на имя Феликса Белова у вас нет. Вы это имя выдумали. Феликс выронил документы, вцепившись в высокий, под подбородок, воротник вязаного свитера. – Почему вы стали рассказывать про Вольфа, назвав его моим именем? – в ужасе спросил он. – А вы заметили это только сейчас? Радует, что амнезия частичная. Значит, бывают мгновения, когда ваши личности воссоединяются в одну. Сейчас именно это и произошло: вы – это вы. Вы Вольф Семен Осипович. – Он все время хочет сделать по-своему, – тихо, как будто самому себе, произнес Феликс. – Не он. Вы. Вольф – это вы. И я нарочно поведал вашу историю от лица Феликса, чтобы вы, став этим Феликсом, вспомнили того, кем были раньше. Диссоциация личности – это когда у пациента внутри пребывает не одна, а две и даже больше личностей. Заболевание еще называют состоянием множественных личностей. Каждая личность имеет собственный психический центр, свои привычки, и если сказать, что каждая живет своей жизнью, не будет ложью. Раньше думали, такое состояние можно вызвать только гипнозом, но оказалось, некоторые люди наделены способностью расщеплять свою душу самостоятельно. Это своего рода страховка от сильных душевных травм, способ убежать от боли. Психика после стресса – англичане дали этот термин состоянию высокого перенапряжения – начинает раскачивать внутри картинки произошедшего или находит способ ухода от них. Расщепление души и есть, в вашем случае, тот самый уход от страшной действительности, что вы пережили. Это и хорошо, с одной стороны, что вы не погрязли в страдании, а придумали себе сказку про английского разведчика. Расщепление означает, что ваша психика начала перемалывать боль. Но вам нужно было помочь перейти из стадии переживания, в которой вы застряли одной ногой на десять лет, в стадию наблюдателя. Выслушав свою историю, вы пережили катарсис, стали наблюдателем, и ваши личности воссоединились. – А Вольф? – в ужасе воззрился на него Белов. – Вольф в вас жил отдельно, он забрал себе все прошлое, показывался редко, все чаще его замещал наделенный благородством помыслов, чувством справедливости агент «Интеллидженс Сервис» Феликс Белов. И, судя по всему, вы планировали полностью избавиться от Вольфа и остаться Феликсом. Верно? Феликс перевел взгляд вниз. Что он такое говорит? Профессор не на его стороне! Хочет обмануть. Обманывает! Но тут пришло нежданное спасение – перед внутренним взором предстала простая шахматная доска. Он тотчас взял себя в руки. Итак, белый слон опять атакует черного ферзя, нужно срочно уводить важную фигуру в безопасное место. – Вольф… – позвал его Грених. Перед глазами мелькало черное и белое. – Вольф… Семен… Нет, нет, он не поддастся. Он не Вольф, нет. Вольф – плохой человек, ужасный, бедный больной, жить ему осталось всего ничего, его расстреляют. А и верно, а и пусть. Он не жилец. – Я собрал много бумаг, – обстоятельно начал Феликс, выпрямившись и тыча пальцем в воздух, – против диверсантки, против ее мужа, против Агранова, который только тем и занимался, что натравливал литераторов не только друг на друга, изображая теплые к ним чувства, но и на их близких, друзей. Лиля Брик – агент ОГПУ, у нее даже карточка есть с номером, она ездит в Ригу и Берлин, передавала тамошним агентам какие-то сведения. Я за ней в позапрошлом годе долго следил, даже делал фотокарточки… Вы меня не заставите молчать! Я все скажу! – засверкал глазами Белов. – А ведь… ведь Агранов неприкрыто заставил написать Бориса Пильняка «Повесть непогашенной луны»! Вы это знали? Он нарочно сделал так, чтобы Пильняк изобразил в повести Сталина, убивающего Фрунзе… Я был свидетелем того, как он его лихо подговаривал. Лично слышал! Борис Андреевич, подтвердите мои слова. Феликс вскочил, но в глазах потемнело, и он сел обратно, забормотав сбивчиво: – Я не смог ничего определенного найти против доктора Виноградова, хотя здесь… этот человек, который под него загримировался… он наговорил на него чудовищных непроверенных вещей. Я понял, вы это специально… дразнили меня. Чтобы вызвать к ним жалость! Но нет, никакой жалости, никогда. Все, что я слышал, я потом записывал… У меня есть тетради, много тетрадей! Они все со мной, в моем чемодане. Я знаю, это не доказательство. Но это правда! Я был свидетелем того, как доктор говорил с Лидой Месхишвили. Он учил ее, как правильно вводить пациентам зараженную тифом кровь… Хорошо, что он сознался, очень хорошо, а то бы меня так и считали сумасшедшим. – Так, ну все, достаточно, – поднялся с галерки единственный не представленный пациенту пассажир. И Феликс, было рассыпавшийся на битый кирпич, расколовшийся, развалившийся, как соломенное чучело, моментально обрел себя, у него сверкнули глаза, как у человека, который собирался играть по-крупному. Он узнал его по голосу! Греблис – была фальшивая фамилия этого таинственного пассажира. На галерке прятался, наблюдая за всем этим фарсом, Ягода Генрих Григорьевич – фактический нынче начальник ОГПУ, заместитель тяжелобольного Менжинского. Медленно, словно крадущийся в тростнике тигр, зампред прошелся по проходу, узловатыми пальцами цепляясь за спинки скамеек. – Попрошу всех непричастных удалиться. Товарищ Мейерхольд, ваша труппа свободна. Режиссер поднялся, глядя на Грениха и ожидая от него разрешения уйти. – Погодите, товарищ Ягода, но мы еще не закончили… – отрезал профессор. – Вы рано себя обнаружили. – Чего вы не закончили? – плюясь, бросил замначальника ОГПУ. Гладко выбритое лицо, полуприкрытое поднятым воротником шинели, и лысина выделялись в полутьме вагона неестественным светлым пятном, точно бельмо. – Все, что нужно, мы выяснили. – Не-ет! – протянул ехидно Феликс Белов, вглядываясь в него обозленным взглядом, и оскалился. Как он изменился, а голос все тот же. – Вы еще не получили последнего от меня сюрприза. – Что вы мелете, товарищ Вольф! – осадил его Ягода. – Держите себя в руках. А не то вместо Пречистенки я вам организую настоящий психиатрический санаторий. Медленно, будто брал готовый взорваться динамит, Феликс поднял с пола жестяной кубок победителя шахматно-шашечной секции Пролетарского спортивного общества «Динамо». Ягода выхватил из кармана браунинг. – Поставь на место, – процедил он сквозь стиснутые зубы. – Я передам кубок Анне. – И Феликс поставил его на скамейку через проход. – Пусть она откроет его – верхняя часть отпилена. Внутри кубок полый, в нем обещанный сюрприз. Я для вас его готовил, Генрих Григорьевич. Все ждал, когда вы подниметесь. Думаете, я вас не узнал? Феликс бросил быстрый взгляд на Грениха, стоящего неподвижно, на ничего не выражавшем лице, в ледяном взгляде – таким он был на протяжении почти всей поездки – все же отразилась толика недоумения. Феликс заметил, как напряглись его скулы. Сюрприза он не ожидал. Про сюрприз Феликс Грениху не сказал. Конечно, профессор ничего не знал о сюрпризе! Ха-ха-ха, вот потеха! Он всех одурачил! Всех оставил в дураках! Что сейчас будет! Ой-ё! Феликс едва сдерживал рвущийся наружу гомерический хохот, скрипел зубами и скалился. Несколько долгих секунд он давил в лице эту идиотскую улыбку, потом все же посерьезнел.