Белов сидел как на иголках, не находя случая встрять. Ему очень хотелось принять участие в полемике, но все развивалось столь стремительно и хаотически, что он никак не мог ухватить события за хвост: то в него иголками швыряют отравленными, то кто-то с жизнью кончает. Со своим шахматным умом он и предсказать не мог, что поездка из просто интересной станет такой бесконтрольно лихой. – Вы смотрите на меня? – пролепетал он, пыжась и стараясь найти хоть пару толковых слов для дела. – Мне кажется, кто-кто, а вы, товарищ профессор, уж точно очень хорошо знаете, зачем мы все здесь. Почему бы вам не рассказать? Тогда… люди бы перестали со страху накладывать на себя руки и периодически применять оружие, драться, кричать и браниться. – Ну хорошо, давайте перейдем на следующую ступень. У двери кабинета губпрокурора был найден билет и вот такое сообщение. – И Грених, поднявшись, вынул из кармана сложенные вчетверо порядочно измятые бумажки и протянул их Белову. – Вы, как самый сознательный здесь человек, читайте первый. Можно вслух. – «Ждем, как и ранее, в последнем вагоне. Время отправки без изменений – 23.00», – покорно прочел Белов и тотчас просиял: – Я же говорил! Я говорил, что мы здесь не случайно. – А вы все – по крайней мере, некоторые – за неделю до конца года получили звонок. А кто-то даже с угрозами, – добавил профессор. Феликс следил за лицом Грениха. Каким же тот был сложным человеком, не раскусишь, не проймешь и не рассекретишь – каким-то изломанным, злым и добрым одновременно. Вот сейчас, к примеру, говорит бодро, на грани иронии, а взгляд неподвижен, в глазах болото, такая топь непроходимая… Лишний раз к нему обращаться желания не было, и в то же время хотелось проговорить с ним всю жизнь, стать его младшим братом, сыном, племянником, пациентом, исповедаться ему. Едва Феликс встречался с ним взглядом, тотчас отводил глаза, ежился – на плечи начинало давить, неприятно стискивало сердце, будто Грених все про всех знает, все-все: как кто спит, что кто ест, что кто читает, о чем думает, всю мелочь житейскую, интимную, даже стыдную. Все знает, но не осуждает. Он как будто выше всего человеческого, а сам внутри – зверь, волк… Его даже чекисты боятся! Так и неясно, похоронил ли он жену? Этого Белов узнать не успел. – Товарищ Виноградов, вы получили звонок? – спросил Грених. – Да. – Что вам сказали? – Угрожали жизни моей внучки. – Как низко, – покачал головой Грених и перевел взгляд на Вольфа. – А вам поступал такой звонок? – Мне сулили интересный материал. Обещали в вагоне высший свет ОГПУ, сказали, будут брать самого Миклоша. Я и клюнул. – Похоже, наш герой очень умен, он умеет удить рыбу. – И Грених, натянув на лицо какую-то странную кривую улыбку, чуть громче сказал, глядя в черноту окна: – Товарищ Стрельцова, если вы там еще не уснули, будьте любезны, ответьте, получали ли вы в последнее время странные звонки? – Не-а, – раздалось за деревянной спинкой. – Я тоже ничего не получал, – оторвал взгляд от записки Белов. – Да и в Москве никого не знаю. А вы? – Получил. И сказали мне, что в этом поезде будет ехать человек, который… цитирую… – И он произнес почти по слогам, медленно: – «Вложил в руки медсестры шприц с кровью тифозного больного». – Ах, ну вот же! – обрадовался Белов, хлопнув тыльной стороной ладони по записке. – Я битый час об этом толкую, а вы знали! Зачем же молчать? Но Грених, проигнорировав слова Феликса, продолжил, глядя почему-то в окно: – Что скажете на это, Виноградов? – Что я могу сказать? Это клевета! – возмутился тот, прокричав со своего места. – Мог ли этот звонок быть связан с… Лидией Месхишвили? Вы ведь знакомы с убитой? – Как я уже говорил, она работала в поликлинике, где я служу главврачом, – терпеливо ответил Виноградов. – Вы, кажется, хирург? – Да. – Значит, заведуете Кремлевской поликлиникой? – Очевидно, – скривился Виноградов. – А еще вы бактериолог, – продолжал Грених допрос. – Да, – ответ Виноградова последовал не сразу. – А еще вы оперировали Сталина, когда у него обострился аппендицит. – Да, это так, – ответил Виноградов после трехсекундной паузы. – И вынимали пули Фанни Каплан из тела Ленина. – И это было. – Виноградов сделал паузу в десять секунд. Феликс смотрел, как Грених после каждого ответа незаметно загибает пальцы, отсчитывая длительность пауз. – Вы убили Фрунзе? – Умел профессор рубануть вопросом так, что оппонент некоторое время не мог прийти в себя. Главврач Кремлевской поликлиники молчал. Пауза стала такой длинной, что у Грениха не хватило пальцев. Он посмотрел на Феликса неожиданно веселыми глазами и развел ладони, молчаливо приглашая разделить с ним удивление. Глаза Белова расширились от такого заявления, он раскрыл рот, хотел было возразить, но сдержался, опустил взгляд в колени и застыл в этой позе, напряженно пытаясь понять, что мог знать о Виноградове Грених и не собирается ли он вместе с чекистами навешать на него и того, что он не совершал. Феликс был за справедливость, но против того, когда даже самого последнего негодяя обвиняли в том, чего он не делал. Из всех отрицательных сторон человеческой натуры – желание свалить что-то на кого-то было самым омерзительным. – Сочетание эфирного наркоза и хлороформа… – начал было оправдываться доктор, но Грених почему-то его тотчас прервал: – Это к нашему делу не относится. Вы спасли жизнь Сталину. Не могу, опираясь на хронологию событий и сухие факты, простите, то же самое сказать про Ленина и уж тем более не скажу про Фрунзе. Но из трех этих событий следует, что девочка, в руки которой вы вложили шприц с тифом, кажется, ошиблась с лагерем. Она думала, что действует во имя свободы… – Профессор оторвал локти от колен и, со вздохом откинувшись спиной назад, посмотрел прямо в глаза Белову. – Что же на самом деле? Феликс сжал кулаки. Он знал, что Фрунзе умер сам, он изучал и это дело, выяснил все его тонкости. Но сказать об этом сейчас нельзя, иначе он все испортит. – Я не понимаю, о чем вы, – спустя несколько минут тишины отозвался доктор потерянно. И этот его тон царапнул сердце Феликса. – Товарищ профессор! – рявкнула со своего места Фима. – Вы с Беловым сговорились, что ли, а? Тут всех дразнить забавы ради! Развлекаетесь? Что значат эти ваши туманные поползновения? Говорите прямо! Вы сейчас доктора обвиняете? Какая у вас цель? – Моя цель – найти человека, который из трусости утаивает правду. – Опять туман! – вознегодовала Фима. – Кто этот человек? – Я не знаю, – горестно вздохнул Грених. – А кто знает? – Фима поднялась и опять пересела на спинку сиденья, чтобы лучше всех видеть. – Почему вы решили, что он среди нас? – Это только предположение. – Хорошенькое предположеньице! – усмехнулась девушка, глядя на Белова и внезапно ему подмигнув. – Вы его сделали, это самое предположение, и мы теперь едем с двумя трупами в вагоне. А что, если один из них и есть тот, кого все ищут? Точно! Так и есть. Белов поднял на нее глаза. Молодец девочка, умно, очень умно сказала. – Я рискну предположить… – начал осторожно он, не отрываясь взглядом от Фимы. Она смотрела в ответ с каким-то потеплевшим и удивительно симпатичным лицом, которое не портил даже лиловый след на скуле, эти обкромсанные пряди волос, торчащие кое-как. Поначалу Фима казалась неукротимой львицей, такой ярой, настоящей красноармейкой, если можно так называть девушек, которые воевали наравне с мужчинами в Гражданскую войну или – еще лучше – которые состояли в женских батальонах смерти подобно Марии Бочкаревой[15]. Но с этим нежным выражением, внезапно появившимся на ее лице, она напоминала скорее кавалерист-девицу Надежду Дурову[16]! Лицо у Фимы раскраснелось, щечки пылали, как яблочки, яркие голубые глаза сияли, как звезды, – вот что способна сотворить с человеком улыбка. – И? – Она махнула рукой, приглаживая короткие волосы жестом таким соблазнительным, что Белов еще некоторое время продолжал на нее смотреть, не слыша вопроса и позабыв, о чем он думал минуту назад. Пред ним был самый очаровательный агент уголовного розыска из тех, что он встречал. – Ну, что же вы замолчали? Что, язык отсох? – нахмурила она свои красиво очерченные брови, рот исказился недовольством. И это тотчас смело с ее лица все очарование разом, превратив из прекрасной соблазнительницы-миледи в рядовую комсомолку в юнгштурмовке. – Вы ищете того краскома из ревотряда, что подписал назначение венгерского шпиона в рязанскую губчека, про которого говорил Вольф? – Белов повернулся к Грениху, который уже потерял весь интерес к происходящему и опять отсутствующе смотрел в черное зазеркалье окна. Проезжали поля, и окна несколько посветлели от снега. Мести перестало, сквозь чуть поредевшие тучи пробивался лунный свет, примешивая свое серебро к грязно-желтому освещению вагона. – Да. – Грених перевел на Феликса усталый взгляд. – Вы хотите помочь этой Бейлинсон? – спросил Белов. На это Грених ничего не сказал, ожидающе смотрел. – Но мне кажется, что тот, кого вы ищете, лежит мертвый. Лицо профессора тотчас помертвело, взгляд стал опять болотисто-топким. Белов поспешил объясниться: – Товарищ Месхишвили связан с грузинской оппозицией, недаром его так напугало имя Ноя Жордании, которое лишь играючи обронил Вольф. И здесь нет никакого слепого страха. Люди так себя не ведут, не кончают с собой от одного только подозрения. Они оба виновны! Вольф на это презрительно хохотнул. – В те годы, в особенности в начале восемнадцатого, была полная неразбериха со всем – с документами, людьми, транспортом, правыми, левыми, добром и злом, – продолжал Белов, то глядя на Грениха, то обращаясь к журналисту, который закинул ногу на ногу, скрестил руки и поглядывал в ответ, нервно почесывая свою щетину. Но молчал, его вполне устраивало, что профессор, поначалу указавший на него в качестве подозреваемого, вдруг переключился обратно на Белова. – Поэтому Владу Миклошу удалось скрыть свою личность. Если смог он – значит, получилось бы у любого. Из всех, кто сейчас находится в этом вагоне, только один Месхишвили проходит по возрасту. Он 1898 года – ему было двадцать в апреле 18-го, он был юн и мог служить в ревкоме. – Что ему было делать в Рязани? – нехотя спросил Грених. – Я повторяю, тогда царил полный сумбур. Занесло. Как и венгра. А что было делать венгру в Рязани? Тоже вроде нечего. Но он там оказался. – У Миклоша имелся украденный паспорт настоящего Швецова, в документе значился город проживания. Вот он в него и отправился. Не сходится, шахматист. Думайте еще. – Что тут думать? – разозлился Феликс. Ему вдруг стало душно, он поводил головой туда-сюда, захотелось открыть форточку, но побоялся сквозняка. – Что тут думать? Отбрасываем даму с елкой, Фиму Стрельцову и Лиду Месхишвили, в силу их пола они не могли быть командирами ревотряда. – Это еще почему? – одной рукой подбоченилась Фима, игриво окинув взглядом головы пассажиров с высоты своего насеста. Саушкин, стоящий между доктором Виноградовым и замначальника Секретного отдела, испустил вздох, хлопнув себя по лбу. – Ну опять двадцать пять. – Сейчас наступило такое равноправие, что женщины сражаются в рядах Красной Армии наравне с мужчинами, вот так вот. Да мы из берданок стреляем да наганов всяких похлеще вашего. Вот дай мне свою шлепалку. – Она властно протянула руку к уполномоченному. – Я покажу, как в цель попадаю, в особенности когда цель слишком треплет языком не по делу.