– Ну что вы опять нападаете на Якова Сауловича, Боря, – надула губки хозяйка квартиры. – Если бы не протекция Янички, нас бы всех здесь пересажали. Он же наш щит. Да, Яничка? Пока только щит, но придет время, будет и мечом. – Будет! Тем самым, который нам… – Пильняк провел большим пальцем по горлу, – головы с плеч. Это было уже слишком, испугалась даже Брик, вскинув на Якова Сауловича невинные глаза. – Простите меня. – Пильняк сорвал с себя очки, с силой сжав пальцами глаза. – Я сегодня сам не свой… Вспомнился вдруг мальчишка этот, который повесился в Петрограде… Есенин. И опять захлестнула меня тоска смертная. Спивался он, замучили поэта, задушили! Мягкий, ранимый был он человек! Допился до белой горячки. Мы живем, жизни не видя, не имея возможности слова сказать, не взвесив каждое, не поставив на чаши гири по пуду весом… Что так тихо сегодня? Лиличка, разрешите поставить пластинку? – Я поставлю, – вскочил Ося Кассиль, решивший, что надо остановиться с таким кушем в кармане. И соврал с наглой улыбкой: – Сегодня карта не идет… – Повезет в любви, – улыбнулась ему Лиля, провожая взглядом юношу. Тот подошел к граммофону в углу гостиной и стал выбирать из плотной пачки конвертов. Вынув один из черных дисков, он ловко опустил его поверх деревянного ящика, раскрутил ручку и поставил иглу на начало. Через минуту запел Карузо «Di tu se fedele…» из «Бала-маскарада» Верди. Юноша взял с дивана подушечку и прикрыл ею раструб граммофона, чтобы звук был не такой громкий – все же стояла глубокая ночь. – Кажется, ваш «Голодный год» перевели на несколько языков, – напомнил Пильняку Мейерхольд, собирая со стола карты и начиная их перетасовывать, ронять, собирать и вновь перетасовывать негнущимися, нервными пальцами. Седой вихор упал на его высокий гладкий лоб, он пытался его вернуть обратно, артистическим движением вскинув голову на слове «языков». – Но что дальше? Что я могу написать сегодня, когда громадное чудовище о тысяче щупалец и голов только и ждет, когда я прошепчу правду, чтобы меня сцапать, скрутить и проглотить, как крокодил галоши у Чуковского. В «Голодном годе» я писал правду, на меня морщили носы и шикали. А «Иван-да-Марью» и вовсе чуть не сняли с продаж. – Я бы остановился на словах «чуть не» и радовался, что «не», – заметил с кривой улыбкой Мейерхольд. – А что толку? За меня вступился Бронштейн, которого сейчас объявили «нелегальным». – Ты что ж, Троцкого поддерживаешь? – буркнул невпопад Маяковский, погруженный в свои думы. – Я поддерживаю свободу мысли! Но настали такие времена, когда никто не говорит то, что думает, и тем более то, что чувствует. Сердце наглухо закрыто, холодный разум вечно держит его в кулаке контроля, а оно, бедное, в вечных поисках лишнего пайка. Какое может быть искусство, когда наши сердца задушены нуждой? Мы изголодались не только желудками, но и духом! О каком можно говорить творчестве? Осталась ли сейчас литература? Или только соцреализм, который трудно назвать реализмом. Жополизм и лизоблюдизм! Карузо допел арию Рикардо и приступил к арии о скрытой гармонии из «Тоски» Пуччини. Лопо-ухий и очаровательный Ося Кассиль бесшумно скользил по комнате, обнимая невидимую партнершу, и комично открывал рот, подражая пению оперного певца. Иногда он останавливался и строил смешные рожицы, разводил руками по сторонам или прижимал их к груди, подражая молодому художнику Марио Каварадосси, как будто сравнивал свою невидимую даму сердца с изображением невидимой святой Марии Магдалины. Пильняк вздохнул, глядя на эту немую и невинную пантомиму шестнадцатилетнего шутника. – Вот так и в жизни, мы тащим все увиденное и пережитое в наши произведения… – пробормотал он. – И как Плюшкин над ними чахнем. – Ну так напишите что-нибудь эдакое, – предложил Агранов, медленно разворачиваясь к нему с рюмкой в руках, – чтобы решительно пошатнуть собственную позицию, что, мол, искусства нет, оно умолкло. Напишите так, чтобы оно заговорило. – И напишу! – нервно развернулся к нему Пильняк, сжав руками подлокотники кресла, его локти вскинулись по сторонам, точно крылья ощипанной курицы, плечи приподнялись к ушам, а пальцы стали бледнее набеленного лица Лили Брик. – Пишите, Боря, а Яничка вас прикроет, – эхом отозвалась она. – Можно подумать, вы не знали, что к Троцкому тогда он побежал за вас просить, когда вашу «Иван-да-Марью» арестовали. Ох, если бы у нас не было своего человека в ОГПУ, что бы мы делали… – Убили Фрунзе… – начал Агранов со вздохом. – Убили прямо на операционном столе. Почему бы вам не осветить этот вопрос? Мы – цепные псы партии, разве мы не имеем сердца? Разве мы радуемся необходимости выполнять за «них» всю грязную работу? Начиналось все под знаменем революции, а что сейчас… Гибнут великие деятели революции один за другим! Убит наркомвоенмор. Это уже не шутки! Или вот недавно наш советский торгпред Хургин только начал устанавливать дипломатические связи с Соединенными Штатами – утонул в озере Лонг-Лейк. А вместе с ним Склянский, который только прибыл его заменить. Если так пойдет дальше, придется бежать, как Бажанов. Ведь это он разбазарил все государственные секреты. Но дали бы ему уйти, если бы мы не сочувствовали? – Эх, Яничка, – вздохнула Лиля сострадательно. – Как хорошо, что Осю отстранили. – Да, Брик был уже на грани… там выдерживают не все, а точнее, не многие. Еще точнее – единицы. Сердце отмирает частями, будто от некроза. У кого отмерло целиком – тот и остался. – Агранов горестно покачал головой и отвернулся к окну, обратив взгляд в ночь. – Я много думал и об этой смерти… О Фрунзе, – мягче произнес Пильняк, почувствовавший себя безопаснее после того, как Яня заговорил с ним так доверительно. – Многие винят Бронштейна почем зря. Бронштейн просто бы до такого не додумался, он интеллигент, человек чести, рыцарь без страха и упрека. А ведь что произошло? Фрунзе – простой молдавский вояка, хороший вояка, поставил на важные посты людей, как должно разбирающихся в военном деле, бывших офицеров, а его поступок секретарем Сталина был расценен как «сомнительный». Кстати, тем же Баженовым, если я не ошибаюсь… Фрунзе ведь просто проявил профессионализм! И его за это… тайком на операционный стол… под нож… Ужас! В какие гнусные времена нам приходится жить. Честь, совесть, долг – где все это? Куда подевались люди, приносящие отечеству присягу и ей остающиеся верными до последнего своего вздоха? Куда катится Россия? Мы же только и думаем, где достать пирожных. Сборище чертовых изнищавших Марий-Антуанетт. – У вас есть свое против всего этого оружие – эзопов язык, Борис Андреевич, – положил руку ему на плечо Агранов. – Воюйте! Воюйте словом, воюйте мыслью. Несите истину сквозь метафору, аллегорию. Что еще остается? Напишите повесть о негорбящемся человеке, пусть он будет иметь власть, и пусть люди видят, как он отдает свои приказы… – О негорбящемся человеке? – призадумался Пильняк и, посмотрев на стоящего над ним заместителя начальника Секретного отдела, повторил по слогам и с придыханием: – О не-гор-бя-щем-ся человеке… Вы имеете в виду генсека? Сталина? Ведь это он носит свое тело, точно оно выдолблено из баобаба. Карузо продолжал петь, а Агранов тепло улыбнулся невинно воздевшему брови писателю, глядящему на него сквозь очки снизу вверх, как озадаченный ребенок. Замначальника Секретного отдела не стал отвечать, а лишь многозначительно опустил веки, похлопал Бориса Андреевича по плечу и опять отошел к окну, пригубив коньяк. За тонкими кружевными занавесками длиной до подоконника начинало светать, стали видны дома на улице Больших Каменщиков, комья грязного снега на обочинах, изломанный рисунок голых деревьев то тут, то там, проехал одинокий извозчик, вышла с лопатой дворничиха. – А вы, Яков Саулович, однако… подали мне интересную идею. Повесть о негорбящемся… о негнущемся, нет лучше негорбящемся, причем писать следует это слово слитно. И пусть он будет заседать в неприступном доме… – В доме номер один! – подсказала Брик. – Пусть будет по-вашему, Лиличка, если Володя не против. – Да по мне хоть номер два, – угрюмо буркнул Маяковский, сминая и отшвыривая в угол пустую пачку папирос и закуривая вынутую из-за пазухи сигару, привезенную из Америки. – Негорбящийся человек в доме номер один… Лучше в доме номер Первый – так нелепей, как будто не по-русски. Сейчас кругом одна нелепица – надо соответствовать временам! Негорбящийся человек в доме номер Первый, в пустой просторной зале-кабинете с мощным дубовым столом и тремя телефонами на нем, по которым он отдает и отдает свои приказы, с помощью которых он держит всех на привязи проводов… У него будут бесшумные секретари, неслышно скользящие по коридорам, у него будет охапка синих и красных карандашей. И он будет нависать над бумагами, вычеркивая и вычеркивая красным, вымарывая доброе, светлое, истинное, оставляя темную горечь и тошнотворную муть. И пусть дело происходит, как сейчас, ранней весной, фонари на машинах будут размахивать огнями и жрать уличные лужи, станет падать и падать дождь, а город… – говорил Пильняк таким голосом, точно зачитывал строки из Священного Писания. – А город будет сер и мрачен… А впрочем, это будет не город, а… машина! Большая, очень сложная, вертящая и винтящая трамваями, автобусами, ломовиками, марширующая солдатами, будто маховиками и шестеренками. То есть солдаты – это как детали этой гигантской машины… солдаты, трамваи, станки заводов – все! И этому механическому шуму города… Мейерхольд, вам нравится? – вдруг обратился к режиссеру писатель. – Вы же любите механизмы. – Нравится, – лениво протянул тот, скидывая свои карты. – У меня старшая карта, оказывается, а думал – пара. Но я все равно выиграл. Володя, как не стыдно так блефовать… Вы напишите, я поставлю. Чтоб вам скучно у стены не стоялось, когда вас за такую неприкрытую аллюзию на живого генсека к расстрелу приговорят. – Типун вам, – осклабился Пильняк. – А механическому шуму города в противовес будет поставлена высокопотолочность бухгалтерских залов и наркоматовских кабинетов, их торжественная тишина. Итак, слякоть, серое небо, изморось и… торжественная тишина высокопотолочных кабинетов! А? Каково! – Это все, конечно, любопытно, – взглядом Мейерхольд был прикован к игрокам и столу, подмигнул хихикающей Норе. – Но о чем, собственно, повесть? – О том, как негорбящийся отдал приказ своим профессорам зарезать на операционном столе своего лучшего главнокомандующего из страха, что тот займет его место. И как тот покорился… О неизбежности участи тех, кто вынужден пребывать в подчинении. О том, что даже лучшие в своем деле могут пасть от руки диктатора. – Значит, потребуется использовать всяческие медицинские термины. Вы разбираетесь в них? – Это ерунда! Схожу к знакомому врачу, он подскажет. – Как резать язву желудка? – недоверчиво спросил режиссер, продолжая подмигивать юной артистке. – А чего? – Не излишне ли будет физиологично? – Я постараюсь, чтобы было о-очень физиологично, до тошноты. И прототипом профессора, который безжалостно зарежет Фрунзе, сделаю главврача Кремлевской поликлиники… доктора Виноградова. У него, кажется, конвейер смерти давно налажен. Назову его по-другому, например, профессор Лозовский. Виноград – это лоза, а Лозовский – это Виноградов. И самое главное – название! – Пильняк призадумался, бросив хитрый взгляд на Агранова. – Название нужно при таких делах как следует завуалировать, – подал голос Ося Кассиль. Подойдя к граммофону, он перевернул пластинку и сделал несколько оборотов ручкой. – Вот как у вас в «Голодном годе» умно все показано. Нет авторской позиции. Все герои говорят сами за себя и отвечают сами за себя. А автор как будто и ни при чем. – Верно, – Пильняк даже подпрыгнул. – Повесть… м-мм… ну кто я, в сущности, сейчас? Ну кто? Ну возглавляю… пока… Союз писателей. Тень! – Вы – наше солнце! – воскликнула Лиля Брик, имея целью подцепить своего любовника, который весь вечер демонстративно ее не замечал, – верно, все-таки поссорились накануне. – Солнце – Маяковский. Я – луна, – скромно улыбнулся писатель. – Непобежденная луна, – подчеркнул Мейерхольд. – Непогашенная! – возликовал Пильняк. И заунывно, нараспев начал декламировать: – Непогашенная белая луна, ненужная городу, взирающая на город равнодушно, белая луна в синих облаках и черных провалах неба! Повесть непогашенной луны! – и он потер руки. – Сам черт не догадается, а содержание могут и не понять… – Как бы черт луну не похитил, как было у Гоголя, – вставил Мейерхольд, пристально вглядываясь в свои карты и что-то взвешивая в уме. – О, хорошо вы Гоголя помянули, – поднял палец Пильняк. – Не совершить бы ошибки, как это было, помните, в прошлом году со странненьким таким, белесым… как его, ну кто вспомнит? В «Красной Нови» он напечатал пародийный роман, что-то как раз про Гоголя, потом всем поперек горла была эта публикация, полетели головы редакторов… – Кошелев! – подсказал Ося Кассиль. – Точно, он. Еще говорят, его жене было поручено его убрать. Так ли это, Яков Саулович?[13] – Сколько же сказок про нас сочиняют, – вздохнул тот, не отрывая взгляда от белеющего рассветным огнем окна и полотна крыш за ним. – Чувствую себя и Змеем Горынычем, и Кощеем, и Ягой сразу. – Главное, не чувствовать себя Ягодой, остальное поправимо, – хихикнул Мейерхольд. – Заручиться бы чьей-нибудь поддержкой из Главлита, – продолжал бросать Пильняк хитрые взгляды за плечо на замначальника Секретного отдела. – Если напишу до конца месяца, можно попасть хотя бы в майский номер «Нового мира»[14]. – Есть такой человек, – повернулся Агранов, налил себе еще коньяка, глотнул и продолжил: – Из прокуратуры. Имеет ниточки в Главлите. Он у меня в долгу, поэтому в просьбе поддержать вас не откажет. – Кто же эта таинственная личность? – поднялась Лиля Брик, по-кошачьи потянулась и, качая бедрами, подошла к окну. Опустив локти на подоконник, выгнула спину. Из-под короткой юбки показались кружевные подвязки заграничных чулок и белая полоска голой кожи. – Губпрокурор Швецов. Часто бывает в кафе «Артистическое», поймайте его в неформальной обстановке, намекните, что от меня. Глава 7. Миттельшпиль. Грених берет расследование в свои руки 1 января 1929 года. Октябрьская железная дорога. Скорый поезд на Ленинград – Позвольте узнать, – Грених сделал пол-оборота к Вольфу, – откуда вы черпаете свою информацию? – Я – журналист, и мне многое известно, – с язвительной вежливостью ответил тот. – Источников своих я обычно не раскрываю. Но поскольку случилось, что мы едем в одном вагоне с замшефа Секретного отдела, мне придется быть предельно откровенным. Яков Саулович, – он чуть повысил голос, чтобы было слышно на том конце вагона, но пристально и с ненавистью смотрел в глаза Грениха, – Яков Саулович, вам поклон. Итак, в кафе «Артистическое», что напротив МХАТа, я случайно стал свидетелем, как Борис Андреевич Пильняк, глава Союза писателей, просил Швецова замолвить за свою повесть словечко в Главлите. – И что же с того? – взвился Пильняк, вскакивая и почти ловя на лету свои очки, от быстрого движения чуть не полетевшие с носа на пол. – Пол-Москвы его о чем-то да просили. Держу пари, и вы сами, журналист, нет-нет да пропускали по его просьбе статеечку. А? Не так ли? У него ведь племянник был, пионер вроде и, как теперь выяснилось, сын от той женщины, суд над которой тянется уже три месяца. Не вы ли панегирики мальчишке складывали в «Пионерской правде»? Какой-де он патриот да герой. Но яблоко от яблони недалече падает – бандит бандитом, как я слышал, растет. Феликс вопрошающе посмотрел на Грениха. У того на лице и мускул не дрогнул, хотя с мальчиком, о котором говорил в такой пренебрежительной манере писатель, дружила его дочь. Теперь он лежал при смерти – пытался бежать из дому, но неудачно. Из всех, кто был повязан в деле Миклоша, этот ребенок – единственный, быть может, заслуживал сочувствия. Жил себе тихо, готовился стать виолончелистом, а тут – бац, а твой родной отец – враг народа, шпион, разбойник. Если бы было возможно хоть как-то ему помочь… – Я из газеты «Правда», – фыркнул Вольф, – а не из «Пионерской правды». Понизили меня, даже обидно. – Что ж… – начал было Грених, возвращая разговор в нужное русло, и чуть поморщился, обращаясь к журналисту, – как вас звать по батюшке? – Давайте без батюшек. Называйте меня «товарищ Вольф». Можете даже говорить мне «ты», не миндальничать. Я не доктор Виноградов, которого воротит с того, когда люди на равных. – Товарищ Вольф, мне кажется, вы, – Грених сделал внушительный акцент на этом слове, – именно тот, кого мы ищем. Предлагаю все рассказать и сдаться, чтобы всем сэкономить время и нервы. – А кого вы ищете? – совершенно не испугался журналист и издевательски хмыкнул. – Я уже, знаете ли, запутался. – Наконец-то нашелся человек, который задал правильный вопрос, – вздохнул Грених, откидываясь на спинку.