– Вот же дьявол… – потрясенно пробормотал Осадчий. – А я еще смотрю на этого мужика – всклокоченный, жалкий, а ведь рожа – не сказать что пропитая… – Какие мы кретины! – вскричал Лавров, выворачивая баранку. Хорошо, проезжая часть была пустая, иначе не избежали бы столкновения. Он гнал обратно, игнорируя правила дорожного движения, цеплял бордюры. Шарахались из-под колес добропорядочные граждане. С бульвара свернул в переулок, остановил машину у подъезда. Оцепление уже сняли, у входа переминался милиционер. Он сделал растерянное лицо, сообщил, что в шестой квартире еще работают криминалисты, но труп уже увезли. В гробу он видел криминалистов с их трупом! Алексей прыгал через ступени, выхватывая на бегу пистолет. Ведь даже не осмотрели толком квартиру Симохина, не проверили документы! Ломать дверь в пятую квартиру не пришлось, она распахнулась от пинка, майор влетел внутрь. Лже-Симохин не стал их дожидаться, квартира была пустая. Обвел вокруг пальца! Оперативники заметались по квартире, Чумаков выскочил на захламленный балкон. Лавров бросился во вторую комнату, где мусор громоздился горой, практически скрывая постель, распахнул дверь в крошечную кладовку. Человек, представившийся Симохиным, действительно обладал большой силой – затолкал труп в узкое пространство, да еще и сложил его вдвое. Настоящий Симохин был примерно того же возраста и комплекции, но куда худосочнее. Небритый, серый, глаза полуоткрыты. Труп извлекли из кладовки, положили на пол. Преступник действовал по той же схеме – ударом отправил соседа в нокаут, а потом свернул ему шею. В последнем случае много усилий не требовалась – шея гражданина Симохина не многим отличалась от куриной. Он был в трусах, голень левой ноги представляла унылое зрелище – деформация и атрофия мышцы была налицо. В кладовке валялись домашние штаны, рваная рубашка – именно в них предстал публике преступник… Ярость просто душила майора! Осадчий отправился в шестую квартиру – сообщать оперативникам радостную весть: за стенкой еще один труп. Лавров вылетел на улицу, подбежал к постовому милиционеру. – Давно стоишь? – Давно, товарищ майор… – Страж правопорядка как-то зябко поежился. – Уже с час, наверное. Как и следовало ожидать, гражданин с известными приметами покинул здание минут десять назад. Милиционер его пропустил, а почему нет? Это местный житель, к тому же был приказ снять оцепление и больше людей не беспокоить. Гражданин передвигался с костылем, «по секрету» поведал постовому, что есть неподалеку один адресок, где можно почти задаром отовариться пойлом, и он, пожалуй, это сделает. А то вчерашний день выдался таким тяжелым. От гражданина попахивало, милиционера чуть не вырвало от отвращения… – Куда он пошел? – Туда, – кивнул подбородком постовой. Бешенство переходило все границы. Сам виноват, за что и понесет заслуженное наказание. Где теперь искать этого ловкача? Давно выбросил костыль, принял облик приличного гражданина… – Надеюсь, все понимают, что произошло? – процедил Алексей. – Этот тип пришел минут за пятнадцать до нашего появления, проник в дом. Народ еще не проснулся. Булавин открыл на стук. Возможно, личность гостя была ему знакома, не побоялся показать спину. Сделав дело, убийца глянул в окно, обнаружил, что дом окружен. Дальше действовал наудачу, сообразил, что не уйдет незамеченным. Повезло ему, что Симохин открыл и все прошло без шума. Жильца прикончил, стащил с него домашнюю одежду, самого утрамбовал в кладовку, взял костыль, хлебнул пойла из бутылки под окном. В общем, сыграл в соседа, а мы и повелись. У него почти не было шансов. Его могла заметить соседка Анна Леонидовна, прекрасно знающая настоящего Симохина, но мы сами велели ей уйти. Мы могли проверить у гражданина документы, но тоже этого не сделали. Могли осмотреть квартиру, заглянуть в кладовку… Жирная двойка, товарищи офицеры, – заключил Алексей. – И в первую очередь мне. Посмотрим, как будем выпутываться из этой истории… – Что за фортель вам так разыграли? – проворчал полковник Лианозов. А выслушав доклад, схватился за голову. Опытных оперативников обвели вокруг пальца, как дошколят! Ему стыдно за своих подчиненных, с кем ему приходится работать! – Знаешь, майор, моя бы воля, я бы тебя уже сегодня разжаловал в лейтенанты и отправил в штрафбат. Но людей нет, а твои подчиненные – еще хуже тебя. Не обижаешься? – Ничуть, товарищ полковник. Заслужил. – Хоть это признаешь. Ладно. Какие мысли? Продолжаешь подозревать своих фигурантов? Булавин не мог быть «кротом»? Почему, кстати, нет? Свои же и ликвидировали, ввиду угрозы провала. Обычная практика для абвера. – Не совсем обычная, товарищ полковник. Фигуры подобного масштаба не ликвидируют, а выводят из-под удара. Такая возможность у них была, но ею не воспользовались. Булавин – не лазутчик. История с его репрессией отношения к делу не имеет – это не повод стать предателем. Он что-то знал, возможно, сомневался. Имя настоящего «крота» было ему известно, но если бы он его сдал, то и сам поехал бы в места не столь отдаленные. Вот человек и нервничал, не мог решиться. Да, мы теперь подозреваем троих – Мещерского, Коробейника и Горобца. Больше некого. Фигуре вне списка нет причины устранять Булавина – ей ничто не угрожало. А настоящий «крот» знает, что он у нас на примете и, чтобы до него добраться, нам нужно лишь отсечь лишнее. – Работайте по Булавину, майор. Его связи в период оккупации, контакты с другими формированиями. – Именно это мы и делаем, товарищ полковник. Рядовой состав, проводники – рано или поздно зацепимся… В этот день работали до умопомрачения. Вскрывали связи покойного Булавина, несколько бывших партизан были вызваны в Управление, давали показания. Люди робели, переступая порог контрразведки, становились вялыми, аморфными. Повествовали о событиях осторожно, выверяя каждое слово. Истинную причину расследования им не сообщали – люди додумывали сами, если имели воображение. В 4-м отделе нашлась одаренная личность – некий капитан Гладышев, у него имелись способности к рисованию. С товарищем покорпели несколько часов, и в итоге родился портрет «Симохина», минус оборванный вид, растрепанные волосы, кривая гримаса. «Как живой, убивец, – изучив портрет, констатировал Казанцев. – Осталось лишь поймать». Рисунок под охраной отправили в городскую типографию, напечатали сотню копий. Картинки отправляли по отделам милиции, раздавали участковым и патрульным, вешали на стендах «Их разыскивает милиция». По домам усталые сотрудники расползлись лишь после полуночи. Лавров остался в отделе, прикорнул на жестком диване. Наутро снова началась кропотливая работа. Сотрудники беседовали с людьми, записывали показания. Вереница лиц проходила перед глазами. Кто-то готов был рассказать обо всем на свете, другие скрытничали, осторожничали. Убийцу Булавина по портрету никто не признал – всматривались, морщили лбы, в итоге пожимали плечами. Весть о гибели командира воспринимали по-разному – одни с философским безразличием, другие переживали. Во время операций руководство отряда контактировало и с Горобцом, и с Коробейником, и с Мещерским. Отношения с последним были натянутые, но как разминуться в этих подземных лабиринтах? Вспоминали одни и те же совместные акции: ликвидацию штаба 229-го пехотного полка румынских вооруженных сил – взрыв был такой силы, что звенели стекла по всей «жемчужине у моря». Отбивали евреев, отбивали советских военнопленных, большая часть которых потом брала оружие и оставалась в катакомбах. Март текущего года: полицаи схватили два десятка мирных жителей на улице Никитской, хотели уничтожить в отместку за расстрелянный патруль. Совместная группа партизан Булавина и Коробейника вышла из подземелий, скосила автоматным огнем карателей, уже готовых совершить злодеяние, людей увели, а прибывшее на подмогу подразделение положили ураганным огнем… – Не понимаю, товарищи контрразведчики, что вы хотите выяснить, – пыхтел в усы выживший комиссар Головач – бледный чахоточный мужчина, ныне работающий освобожденным секретарем партячейки тракторного завода. – Гибель Виктора Афанасьевича отдается болью в наших сердцах. Это был замечательный человек, всецело разделял взгляды партии, самоотверженно боролся с оккупантами. Вы задаете такие вопросы, словно хотите бросить на него тень. Я понимаю, что врагов очень много, но Виктор Афанасьевич не из их числа, уж поверьте моему многолетнему опыту. – Речь не идет о недоверии, Михаил Егорович, – возразил Алексей. – Он мог не уследить за событиями и людьми. По-человечески это понятно, он не многорук. В городе продолжается операция по выявлению лиц, сотрудничавших с нацистами. Многие эти лица сейчас рядятся под законопослушных граждан. Мы не можем этого допустить. Когда-нибудь они ударят нам в спину, как опытный коммунист, вы должны это понимать. Многие партизанские отряды были разгромлены буквально перед освобождением. – Лавров решил рискнуть, товарищ Головач имел хорошую репутацию. – Значит, их кто-то сдал. Враг досконально знал маршруты в катакомбах, места базирования боевых групп. – Почему бы вам не поговорить с товарищем по фамилии Билык? – А это кто такой? – удивился Лавров. С носителем такой фамилии они еще не сталкивались. – Билык – это точно не предатель, – снисходительно усмехнулся Головач. – Верный и надежный товарищ, можете не сомневаться – проверено. Его нет в ваших списках, потому что Василий Федорович формально не состоял в отряде. Он был уже пожилой, имел внуков, имел хорошую легенду, пользовался доверием властей. Мы не раз использовали поступавшие от него сведения. Кроме того, всю жизнь Василий Федорович занимался добычей камня в одесских катакомбах, и вряд ли кто-то лучше него знал эти подземелья. Найдите его, побеседуйте. Насколько знаю, он жив. – Где мы можем найти товарища Билыка? – оживился Лавров. – Понятия не имею, – улыбнулся Головач, – В прежние времена он проживал в Воронцовке. Возможно, и сейчас его там найдете. Запрос ушел, и через час из отдела учета граждан Одесского горисполкома пришел ответ. Билык проживал в Воронцовке на улице с таким же названием: Воронцовская! Выехали вдвоем с Бабичем, благо день еще не кончился. Район когда-то назывался Воронцовской слободкой – исторически сложившаяся часть города между промышленной зоной, железной дорогой и Алексеевской площадью. Названия улиц оригинальностью не блистали: Складская, Товарная, Перевозная, несколько Вагонных переулков. Улица Воронцовская прорезала центр района, тянулась мимо жиркомбината, бывших детских приютов, школы для слепых, где в годы советской власти открылось музыкальное училище. Район был странный: промышленные предприятия чередовались с интересными зданиями. Нужный дом находился напротив территории бывшего женского благотворительного общества. Через квартал простирались личные владения князя Михаила Воронцова (разумеется, национализированные), бывший Михайло-Семеновский сиротский дом, учрежденный вдовой князя… Василий Федорович проживал в коммунальной квартире, среди шума и гама. Визжали дети, гремела посуда на кухне, остро пахло квашеной капустой. Супруга Билыка, анемичная особа за пятьдесят, с мучнистым лицом и предельно выразительными глазами, обнаружив под носом корочки СМЕРШ, смертельно побледнела. И даже дети, носящиеся гурьбой, как-то присмирели, хотя, казалось, что бы понимали. Пришлось объяснять, что это не задержание, героев войны не задерживают. Требуется помощь Василия Федоровича в одном рутинном деле. Супруга слегка успокоилась, но продолжала смотреть опасливо. Василия Федоровича не было дома, он еще не пришел с работы, но скоро должен прийти. Человек не мог сидеть без дела – не прошла и неделя после освобождения города, как он устроился каменотесом на добывающее предприятие. Городу после освобождения требовались тысячи тонн строительных материалов, а значение ракушечника в строительном деле никто не отменял. – Да нет его, можете убедиться. – Женщина освободила проход в комнату, из которой высовывался большеглазый малыш в шортах с помочами – внук или кто-то еще. – Спасибо, мы вам верим. Подождем на улице – не будем вас смущать. Василий Билык появился во дворе через пятнадцать минут. Мужчина передвигался грузно, но без палочки, страдал одышкой. Машина стояла у подъезда, пройти мимо он никак не мог. Алексей окликнул его, показал удостоверение, мужчина напрягся – обычная реакция даже для лояльных граждан. Через пару минут он успокоился, даже заинтересовался. – Если хотите, можем сесть в машину, – предложил Алексей. – Вы устали на работе. – Нет уж спасибо, давайте лучше на лавочку присядем, – усмехнулся Билык. – Не стану возражать, если угостите папироской, товарищ майор. На работе все выкурил, дома есть несколько пачек, но не бежать же туда. – Курите, – предложил Бабич, доставая пачку. – Простите великодушно, Василий Федорович, но у вас явно не в порядке легкие. Любите рисковать? – Точно. И вечно жить не собираюсь. – Билык с наслаждением затянулся, качество табака у сотрудников органов нареканий не вызывало. – Бесполезно бороться с привычками. А вообще вы правы, за последние годы организм износился. Но мне-то на что жаловаться? – Мужчина невесело усмехнулся. – Я хотя бы живой. Другие и этим не могут похвастаться. Он внимательно выслушал просьбу, задумался, задал несколько наводящих вопросов. Новость о загадочной смерти Булавина настроения не подняла, Билык поморщился, качнул головой. – Жалко Виктора Афанасьевича, хороший был человек. Не всегда ровный, себе на уме… но все равно хороший. Да и умереть – не от болезни, не от пули, а так, как вы рассказали… врагу не пожелаешь. Я не сидел вместе с ними месяцами в подземельях, куда с моей-то одышкой? Имел хорошую легенду, созданную товарищами из райкома, это позволяло жить в городе и не шарахаться от оккупантов. Если требовалась помощь, появлялся связной, и я спускался в каменоломни. Проход находился под котельной, обслуживающей нашу районную больницу, там работали истопниками наши люди, и в этом плане я ничем не рисковал, всегда мог найти оправдание. – К вам претензий нет. Вспоминайте, Василий Федорович, все, что может быть полезным: подозрительные истории, смутные личности, ваши коллеги, так сказать, по партизанской работе – я имею в виду проводников. Пришлось раскошелиться еще на пару папирос. Билык дымил, как пароходная труба. Реакция на появление СМЕРШ и гибель Булавина была правильной – вряд ли этот человек носил камень за пазухой. Почти четыре месяца он работал проводником в группе Булавина. Не сказать что знал все катакомбы (таких людей в природе не существовало), но в основных направлениях разбирался и легко прокладывал маршруты. Он водил людей к Прохоровскому скверу, где фашисты держали подлежащих уничтожению евреев, водил на Молдаванку, на Дерибасовскую. Отряд дислоцировался в Приморском районе, но однажды пришлось оттуда уйти – попытки карателей выкурить партизан из подземелья стали слишком настойчивы. Новую базу оборудовали в Бугаевке, под старой подстанцией, где имелись извилистые ходы и двухъярусные галереи. Несколько раз он помогал выносить на поверхность раненых – у них гноились раны, и оставлять их под землей было то же самое, что убить. Помогали сотрудники инфекционной больницы, близкие к подполью. Булавин не любил Мещерского, это факт, и чувство было взаимным. Но контакты случались. Однажды совместно выступили против отряда полицаев, решившего создать в катакомбах нечто вроде плацдарма. Товарища Коробейника он прекрасно помнит, где-то в марте выводили из-под огня его людей, а потом Сидор Фомич лично благодарил Билыка, что спас от смерти его партизан. С Горобцом тоже приходилось иметь дело – в начале апреля получил задание встретить его людей у здания водолечебницы на Прибрежной и сопроводить в Ильичевский район. Операция по захвату высокопоставленного румынского офицера была спланирована Центральным штабом партизанского движения – одна из немногих операций подобного рода в Одессе, которую удалось довести до конца. «Высокую морду» похитили из ресторана, где он развлекался в компании падших женщин, и с потерями доволокли до входа в катакомбы. Их преследовали взбешенные солдаты, но быстро заблудились в перекрестье ходов… – Тяжело было, но скучать не приходилось… Да, был один случай, – вспомнил Билык. – Но это что-то из разряда курьезов, так нам потом объяснили… Когда погибли бойцы товарища Бурова вместе с самим товарищем Буровым, у них проводником в отряде был некто Павлинский, зовут, если не ошибаюсь, Павел, – то ли обрусевший словак, то ли поляк. После разгрома выжили двое или трое, в том числе сам Павлинский. Я видел его – лицо обожженное, растерян, что-то мямлил: дескать, понятия не имел, что в переходе будет засада. Может, и так, проводник за действия противника не отвечает. Но привести в засаду может, если он сам враг. Чем кончилось разбирательство, не знаю. У нас была своя работа, и с какого-то момента старались не взаимодействовать с другими товарищами. Народ шептался насчет предательства. Потом передали через сарафанное радио: Павлинского вроде видели выходящим из здания сигуранцы. Он якобы изменил внешность, но его узнали. Наверное, разобрались, прошел очередной слушок, что это был не Павлинский, а кому-то очень хотелось перевести на него стрелки. Павлинского взяли в оборот и выяснили, что не был он в сигуранце. Предателя нашли, им оказался некто Мовшан, он вроде погиб, когда пытался сбежать к своим хозяевам. Но история темная, сами знаете, как расходятся слухи и сплетни, обрастая всякими небылицами и ложью. Павлинский продолжал участвовать в партизанских походах, его видели в отряде товарища Волгина… – …который, кстати, тоже был разгромлен, и Павлинский снова оказался ни при чем, – хмыкнул Алексей. Билык пожал плечами: – Ничего не могу сказать. Многим не везло – громили базы, гибли люди. Павлинский, кстати, дожил до освобождения, больше я о нем ничего не знаю. – То есть вы не в курсе, как его найти? – Совершенно. – Вам он не нравился? – Видел его только раз. Не скажу, что был в восторге. Возможно, он был растерян, боялся, что его необоснованно обвинят… но все равно не понравился. Скользкая фигура, из тех, что – и нашим и вашим. Я могу ошибаться, не хотелось бы, чтобы из-за меня пострадал невиновный человек… – То, что вы испытывали, называется субъективной оценкой, – улыбнулся Лавров. – Вам незачем переживать, мы проверяем все факты и никогда не хватаем непричастных. Ниточка была сомнительной. Но другие зацепки отсутствовали. Бабич тоже скептически кривился и украдкой вздыхал – дескать, занимаемся на безрыбье всякой чепухой. – Хотелось бы на это надеяться, – вздохнул Билык. – Не хочу повторять про свое отношение к сплетням. Кстати, Павлинский, по тем же слухам, до войны трудился то ли горным инженером, то ли мастером на каменоломнях, то есть хорошо ориентируется под землей. – Опишите его приметы. – Высокий, худой, волосы редкие, лет сорока. Говорит негромко, грамотно, почти не жестикулирует. Был «бледнолицым», как и все, кто не вылезал из катакомб, какой он сейчас, не знаю. Может, нет его в живых или уехал из Одессы… – Хорошо, мы разберемся, Василий Федорович. Вы же понимаете, что этот разговор должен остаться между нами?