Офицеры озадаченно безмолвствовали. Подрагивал неяркий электрический свет. За окном давно стемнело, в гости просилась ночь. – Не сложилось мнение, товарищ майор, – откровенно признался Казанцев. – Мещерского мы не видели, а что касается этих троих… Не знаю. Булавин – мутная личность, последний… мне тоже не понравился. Когда усы-то успел отпустить? – Как из подполья в катакомбы переселился. Тогда уже можно было. – Бабич мысленно подсчитал: – Пять месяцев прошло… Да ладно, Вадька, все сходится, еще и не такие отрастут. Мужик как мужик, лично я в нем ничего не увидел. А вот Горобец мне не понравился – скользкий какой-то, гладкий… – Из вас получатся прирожденные сыщики, – похвалил Алексей. – Ладно, это наша работа – выискивать в людях грехи и пороки. Какими бы достойными они ни казались. А достоинства пусть выискивают другие – с пропагандой у нас все успешно. Расходимся, товарищи. – Он, спохватившись, глянул на часы. – И чтобы в восемь утра я никого не искал… Глава седьмяя Что-то неладно было в районе Молдаванки. Старые дома трущобного типа нависали, будто скалы. Ночь была черна, как вакса. Вспыхивали и гасли звезды. Алексей свернул в подворотню с мыслью, что зря пошел домой. Лучше бы остался в отделе, примостился бы на диване – ровеснике века. А утром – кратчайшее в мире расстояние от койки до работы. Но что сделано, то сделано, он уже почти дошел. В подворотне что-то прошелестело, камешек выстрелил из-под ноги. Темнота – хоть глаз коли. Екнуло сердце, много ли надо, чтобы испугаться? Он отпрянул к стене, выхватил из кобуры ТТ. Звук передернутого затвора отразился громким эхом. Подворотня сдавленно ахнула: – Киса, атас… Обдало воздухом, насыщенным махрой и терпким алкоголем. Мимо проскочили двое, вылетели из подворотни, свернули за угол. Затих топот. Только воздух какое-то время подрагивал, неприятные ароматы будоражили нюх. Ах, Одесса… Все нормально, обычная городская шпана, вряд ли поджидали именно Лаврова. В таком случае действовали бы хладнокровные профессионалы. Он вынул фонарик, осветил ободранные стены, неприличные слова, нацарапанные мелом и кирпичами. Выключил свет, подождал, пока глаза привыкнут. Шаги гулко отдавались в арке. Во дворе было пусто. Блики от ущербной луны блуждали по поникшему каштану, по «Мерседесу» дяди Бори. Мелькнула мысль – страшно. Дожили, товарищ майор. Просить у полковника Лианозова дополнительную охрану – пусть автоматчики стерегут его покой? Что-то в этом городе было не так. Пару дней назад в его квартиру пытались проникнуть. Зачем проникать в квартиру ночью, зная, что хозяин находится дома? Явно не с целью грабежа, а гораздо хуже. Окна в доме не горели. Алексей осматривал темные проемы, пустые балконы. Где знаменитый одесский колорит? Лица жильцов проплывали перед глазами. «Блестящий» автомеханик дядя Боря, Роза Леопольдовна в халате и кудряшках – просто классика одесского жанра; совершенно непонятный Чепурнов, хромая Марина Одинцова со скорбью в красивых глазах; разбитная Галка Тищенко – готовая отдаться каждому за маленький презент или просто так. Кто там еще? Он не успел со всеми познакомиться. Дверь скрипела, пришлось опять вооружиться фонарем. Ступени, энциклопедия городской жизни на стенах – дому несколько десятилетий, и ни одного ремонта… Он медленно поднялся на второй этаж, заглянул в коридор, ответвляющийся от левого крыла. Мяукнула кошка – чуть не сшибла с ног, сволочь! Подрагивали пальцы, извлекающие ключ. Квартира, призванная стать крепостью, превращалась в западню. Это требовало осмысления и анализа. Но дверь в течение дня не открывали – нитка, помещенная между дверью и косяком, была на месте – причем на том же расстоянии от пола. Майор проник в свою квартиру, как вор, быстро заперся, обследовал помещение и только после этого перевел дух. Покурил у открытой форточки, разделся, завалился в постель с пистолетом. Прежде чем уснул, успел обдумать: допустима ли паранойя в сравнительно молодом возрасте на ответственной должности? Диверсии в городе временно прекратились. Такое ощущение, что преступники выжидали. Но спокойствия в Одессе не было. Шалили уголовники – подстерегали граждан в подъездах, подворотнях, обчищали до нитки. Если люди сопротивлялись, могли покалечить или убить. Участились кражи из квартир, грабежи складов и магазинов. Прогулки по городу в вечернее и ночное время превращались в опасное мероприятие. Милиция работала без выходных, удвоилось число совместных патрулей на улицах. – Блатные понаехали! – оповестил в рабочий полдень Паша Чумаков, вторгаясь в отдел. – Привокзальные милиционеры аж офонарели от такой наглости! Прибыл поезд Новороссийск – Одесса, а там процентов 70 пассажиров – характерная публика! В документах, понятно, ничего такого, но одни рожи чего стоят. Бедные граждане трясутся, не отходят от своих чемоданов, а эти потешаются, девок и стариков пугают. Несколько драк отмечено: у офицера, едущего из госпиталя, нервы не выдержали, дал урке промеж рогов, так мгновенно свора налетела, и боевому офицеру убегать пришлось. На патруль дернулись – тот решил документы у граждан проверить, знатная заварушка вышла, но вроде всех в участок доставили. И что с того – капля в море. Я понимаю, что Одесса большая, стерпит этот наплыв, рассосутся по малинам. Но они же постоянно прибывают, хоть из пулеметов коси. А в линейном отделении пятнадцать душ с древними наганами. Говорят, Сеньку Жмыха видели – в миру Семена Жмыхарева, – до войны в авторитетах ходил, дела проворачивал. Ему, говорят, на кладбище уже лет семь прогулы пишут. Представляете, товарищ майор, что в ближайшее время в городе начнется? А мы тут с какими-то диверсантами нянчимся… – Будет хуже, если городской криминал породнится с нашими клиентами, – рассудительно заметил Осадчий. – Тогда повторно придется Одессу брать. – Надо будет – возьмем, – отрезал Алексей. – А пока каждый будет заниматься своей работой. Что удалось выяснить? – Не помогают наши беседы с фигурантами, товарищ майор, – пожаловался Казанцев. – Может, беседы заменим допросами? К тому шло. Контрразведке придали группу наружного наблюдения из оперчекистского подразделения. Год назад опять образовали НКГБ СССР, выведя чекистские отделы из подчинения НКВД. Зачем это понадобилось, сотрудникам не объяснили – просто «в связи с изменившейся обстановкой». Группа по настоянию полковника Лианозова перешла в подчинение 3-го отдела СМЕРШ и теперь состояла из нескольких человек в штатском – в основном молодых, вчерашних особистов, имеющих небольшой опыт полевой работы. За фигурантами следили круглосуточно, хотелось надеяться, что пока они слежку не засекли. Первые сутки ничего необычного не происходило. Интуиция подсказывала, что с некой персоной из списка что-то нечисто, и полковник Лианозов, выслушав доклад, в принципе согласился с выводами оперативников. – Проще арестовать всю компанию, бросить в застенки и пытать день и ночь, – в качестве шутки предложил Лианозов. – Кто-нибудь да признается. Или все признаются. Но это не наш метод. Не в том задача, майор, – объяснил полковник, уловив удивленный взгляд подчиненного, – чтобы кого-то посадить и отчитаться. Нам такие деяния боком выйдут. Обстановка в городе ухудшается, есть предчувствие, что грядет нечто зловещее. Хрен с ними, с уголовниками, – пусть об этом у милиции голова болит. Нам нужен «крот», нужен этот клятый партизанский отряд, который от настоящего не отличишь. Работайте плотно, забудьте про отдых, успеем еще отдохнуть. И будьте осторожны, не зацепите какую-нибудь важную фигуру без должных оснований. Мнение, что с нас как с гуся вода, ошибочно. Может так попасть, что не обрадуемся. А ответственный за это дело, извини, ты. И с партийными вожаками осторожнее – они бывают на редкость злопамятными… Основную работу оперативники старались проводить сами, отклоняя помощь третьих лиц. Молодую чекистскую поросль держали для несложных заданий. На второй день стало происходить кое-что интересное. Коробейник вышел из дома мрачнее тучи, сел за руль служебной эмки (которую часто использовал в личных целях), поехал в порт. Его отследили до проходной и остались дежурить снаружи. Такая работа ребятам из НКГБ вполне подходила. У дома Коробейника остался Паша Чумаков – на всякий случай, понаблюдать. Чем-то не нравился ему этот субъект, особенно усы, напоминающие неизменный атрибут товарища Буденного. Смутные томления оказались не напрасными. Через четверть часа после отъезда кормильца из дома вышла женщина – этакая миловидная скромница в платочке – по приметам, супруга Коробейника Симчук Валентина Тимофеевна. В руке у нее была корзинка, отправилась она на колхозный рынок, который находился через пару кварталов. Не Привоз, конечно, но торговля уже шла бойко. – Дернул меня черт за ней пойти, – сокрушенно вздыхал лейтенант. – Но баба ничего такая, приятно посмотреть, понятно, почему на нее Коробейник в подземелье запал. Приятно же воевать, когда каждую ночь и обогреют, и обласкают. Сначала в рядах ходила, по сторонам смотрела – то ли выискивала кого, то ли боялась, что кошелек свистнут. Картошки с полведра купила, какую-то зелень. Смотрю, в мясную будку заходит. Я было за ней, но зачем, думаю? Выйдет же обратно. В будке все равно ни мяса, ни людей. Стою, переминаюсь. Вдруг вижу, мужик вывешивает табличку «Закрыто» и обратно. Мне не по себе как-то стало, хотел ворваться с пистолетом – ведь явно к связному пришла. Но что-то остановило, сбоку обошел, шею вытянул. Смотрю, а они уже в подворотню удаляются – она и мужик этот, что лавкой заведует. Представительный, кстати, мужчина, один рукав пустой, пара медалей на пиджаке. Оглянулись напоследок, исчезли за углом. У меня дух захватило, товарищ майор. Так бежал… – Смотри, добегаешься, – рассудительно изрек Осадчий. – Обгонишь когда-нибудь собственный инфаркт. – Да леший с ним, с инфарктом. Но сердце и впрямь чуть не выскочило. Догнал я их, когда они повторно сворачивали. Чуть в спины им не уткнулся. Идут такие, спешат. А я в гражданке, обогнал их, двор пересек, оборачиваюсь. Смотрю, они в подъезд заходят. Чуть опять не проворонил. Там однорукий, очевидно, проживает – а что, удобно, работа рядом. Я давай пятиться. Хорошо, что кусты, и жильцы попрятались. Дверь в подъезд не закрывается, перекошена – я за ними. Слышу, они в квартиру на первом этаже заходят, да уж больно спешат. Прикинул, где эта квартира, обратно побежал, дом обогнул. Это сирая двухэтажка, заросли на задворках, сараи, бурьян. В общем, вычислил два окна с краю, к одному – тишина. К другому – мама дорогая… – Оперативник сделал круглые и мечтательные глаза. – Вскарабкался я на фундамент, вижу, шторы неплотно прикрыты, давай подглядывать. А там такое… – Чумаков сглотнул. – То есть ты засек момент передачи сведений секретного характера? – предположил Алексей. – В каком-то смысле да, – пробормотал Пашка под дружный гогот. – Но, товарищи дорогие, я такого еще никогда не видел и даже не представлял, что такое возможно… Как вспомню, аж мороз по коже… В общем, не стал подглядывать, хватило с меня, я же не урод какой-нибудь… Вернулся к подъезду, сел на лавочку. Минут через десять эта баба выскочила, зашагала такая довольная, гордая, картошкой своей помахивает… Ну что вы ржете, как кони? – обиделся Чумаков. – Во мне, между прочим, за эти пять минут весь мир перевернулся… – Ну, точно связной, кто еще? – простонал Бабич. – И безрукость ему не мешает, он же не руками это делает… Вот только непонятно, как он мясо рубит одной-то рукой? Хотя что тут непонятного, мяса все равно нет. – Эх, ваши бы таланты – да на нужное дело, – посетовал Лавров. – Ладно, хватит гоготать, пошутили и будет. Выяснили важную вещь: супруга одного из фигурантов изменяет ему с одноруким представительным мужиком, который предположительно работает в мясной лавке. Случай курьезный, но подозрения с Коробейника не снимаются. Ты хоть дождался этого субъекта, товарищ Чумаков? – Дождался. Он минут через пять после бабы вышел – ну словно кот, объевшийся сметаны. В свой ларек побежал, через заднюю дверь проник и табличку с двери снял. Так спешил, что пустой рукав из кармана выпал. – Ну, и зачем Коробейник женился на такой? – пожал плечами Казанцев. – Вот моя Оксанка, например, совершенно другая… – Вопрос в другом: зачем гражданка Симчук вышла замуж за Коробейника? – поправил Лавров. – Он вроде не старый, с мужицкими обязанностями должен справляться. Зачем ей это? Может, чем-то обязана своему дражайшему мужу? И что, по вашему мнению, – он строго уставился на подчиненных, – именно это я сейчас должен доложить полковнику Лианозову? Следующее событие не заставило себя ждать. Павел Филимонович Мещерский отменил плановое собрание актива и в четыре часа пополудни покинул здание райкома. Бабич пристроился ему в хвост, не желая доверять столь важное дело сотрудникам НКГБ. Павел Филимонович заметно нервничал, хотя старался этого не показывать. Он проигнорировал служебную машину, отпустил шофера, а сам надвинул кепку на глаза и двинулся по тротуару. Внешне он ничем не выделялся среди прочих граждан. Впрочем, патруль его остановил – очевидно, рост не понравился. Сержант ознакомился с документами, как-то подобрался, отдал честь. А потом вся троица дружно смотрела вслед первому секретарю, выбравшему столь странный способ передвижения. Мещерский перебежал на другую сторону дороги, пошел краем тротуара. Возникало впечатление, что он еще в подполье. Даже проверился, нет ли слежки. Это не могло не настораживать. У входа в затрапезную пельменную Павел Филимонович выкурил сигарету, потом вошел внутрь. Обед был поздний, и место для него было выбрано странное. Бабич стоял, прислонившись к фонарному столбу на другой стороне дороги, и видел через остекление, как Мещерский ест пельмени. Он с отвращением проглотил несколько штук, отставил тарелку. К нему подсел гражданин, тоже с тарелкой, они стали разговаривать. В гражданине Бабич с удивлением признал Горобца. А еще через минуту обнаружил Осадчего – тот привел в пельменную Горобца и теперь подпирал соседний столб. Осталось развести руками – как тесен мир. Собеседники о чем-то спорили, даже, похоже, ругались. Это было интересно, особенно в свете расследуемых событий. Но больших надежд на эту встречу Алексей не возлагал – она произошла в общественном месте, и вряд ли одна из сторон передавала другой что-то важное, ведь люди кругом. Пельменная не пустовала. А вот то, что оба насторожились после «бесед», решили обсудить это событие… Встреча продолжалась минут десять, при этом мимо них постоянно сновали люди. Потом собеседники расстались, пожав руки (значит, не заклятые враги), и каждый отправился на свое место службы. – Берем обоих, товарищ майор? – деловито предложил Казанцев. – Страшно представить, Вадим, что будет со страной, если однажды ты станешь наркомом внутренних дел. В ней останется кто-нибудь не арестованный? – Значит, в происходящем нет ничего странного? – обиделся капитан. – Эти двое боролись с оккупантами, обоих допрашивали под видом доброжелательных бесед – поневоле занервничаешь, даже если ни в чем и не виноват. Они контактировали при немцах, продолжают поддерживать отношения, и сейчас, возможно, им есть что обсудить, например незначительные грешки… Но что-то в этом есть, отчасти ты прав, Вадим. Будем продолжать наблюдение. – Не понимаю, зачем нервничать, если ты ни в чем не виноват, – пожал плечами Чумаков. А когда на нем пересеклись четыре пары любопытных глаз, сам стал нервничать и чесаться. Следующие две новости касательно одного лица поступили вечером. Казанцев убыл следить за Булавиным, вернулся в одиннадцатом часу вечера. Глаза у капитана таинственно поблескивали. – Докладываю по порядку, товарищ майор. По сведениям «наружки», подполковника милиции Булавина с самого утра словно подменили. Орал на подчиненных, потом заперся в кабинете, долго не выходил. В ситуации с его работой не было ничего критического, обычная рутина. Значит, причина в другом. Я начал следить за ним, когда он в восьмом часу вечера вышел из отдела. Форму он сменил на гражданскую одежду. На Викторе Афанасьевиче лица не было. Весь белый, мешки под глазами. Сказать, что он нервничал, – значит ничего не сказать. Сел на лавочку в сквере, долго курил, ерзал. Я дважды мимо прошел, он даже ухом не повел. Потом вскочил, словно решился на что-то, зашагал к выходу из парка, перебежал дорогу. А там остановка общественного транспорта, автобус ходит. Так он даже не дождался автобуса, передумал, снова подался в парк через дорогу. Примостился на лавочке, опять курил безбожно. В сквере таксофон стоял, кстати работающий, так он уставился на него, собирался звонить, но передумал. Достал блокнот, вырвал листок, стал что-то писать. Достал чистый конверт из портфеля, запечатал, но подписывать не стал. Потом пацана какого-то подозвал, стал ему что-то говорить, конверт совал, а сверху – купюру. Пацан деньги увидел, чуть не прыгнул от радости. Закивал, хотел бежать. Так Булавин его за шиворот схватил, стал стращать – мол, чтобы обязательно отнес, иначе прибьет. В общем, пацан сунул конверт за пазуху и убег. – И ты не пытался его остановить? – разозлился Алексей. – Во-первых, я не истребитель, – парировал Казанцев. – На быстрых скоростях не летаю. Во-вторых, я пытался, за кусты отступил и наперерез побежал, но, когда на аллейку выскочил, пацана и след простыл. Девицу какую-то протаранил, она с хозяйственной сумкой шла, испугалась. Кстати, симпатичная. – У тебя невеста Оксана, – напомнил Бабич. – Да, точно, – вспомнил Казанцев. – В общем, улетел шпингалет, я так бегать не умею. И кому Виктор Афанасьевич написал послание, осталось неизвестно. Пацана узнать смогу, но это обычный пацан, таких в Одессе тысячи. Булавин первого встречного подозвал – боялся телефоном пользоваться. В общем, я вернулся в сквер, а Булавин уже как-то приободрился, словно через Рубикон перешел. Еще немного посидел и побрел домой. Он живет рядом с Французским бульваром – Коняжный переулок, дом двухэтажный, но добротный, квартир на восемь. Семья уехала, он один сейчас. Свет загорелся на кухне, потом в спальню перешел. Я помялся еще немного, что там делать – спокойной ночи пожелать? Алексей задумался. А ведь насторожило его что-то в Булавине – еще в первую беседу. Он что-то знал, но боялся. А почему боялся? Значит, сам не чист, не решался сообщить, за свою шкуру переживал. А может, все не так? Может, он и есть «крот»? Ведь не существует подробных инструкций, как должен вести себя «крот», когда его пасут люди из контрразведки! – И это еще не все, товарищ майор, – с каким-то придыханием сообщил Казанцев. – Почему я так поздно? Товарищи из НКГБ перехватили, сообщили интересные сведения. Не понимаю, почему это раньше не всплыло. Вроде не секрет, эти данные никто не прятал… а вот не всплыло. В ноябре 1938 года Булавин был репрессирован. – Это как? – изумился Алексей. – Сам в недоумении. Но факт остается фактом. Он же в армии служил, артиллерией командовал. Тогда кампания проходила по выявлению врагов, вы, конечно, помните. Булавин попал под раздачу, был снят с должности, обвинен в антипартийном заговоре, в участии в создании антисоветской группы в воинской среде – сначала помещен под домашний арест, потом его посадили в изолятор. Обвинение было серьезное, он четыре месяца провел в камере, и обходились с ним, мягко говоря… не мягко. Через день допросы, избиения… Это не я придумал, товарищи рассказали, им ответ на запрос пришел. В общем, на человека было жалко смотреть. Он, к слову, ни в чем не признался и ничего не подписал. Твердил о своей невиновности, преданности делу партии. В один прекрасный день он был подчистую реабилитирован – за отсутствием состава преступления. Все обвинения сняли, отпустили на свободу, даже попросили понять правильно – дескать, ошиблись. Редчайший случай, но ошиблись наши органы, поверили ложному доносу. Тогда как раз руководство НКВД сменилось… Эта эпоха была совсем недавно. Пришел товарищ Берия – и все, еще не посаженные, с облегчением выдохнули. Репрессии пошли на спад, слетело со своих постов прежнее руководство НКВД во главе с гражданином Ежовым, оказавшимся замаскированным врагом. – Восстановили в партии, даже в должности, но Булавин написал рапорт об увольнении со службы по состоянию здоровья. Состояние было действительно не ахти. Но в милицию его взяли, быстро поднялся по карьерной лестнице – от начальника уголовного розыска в маленьком причерноморском городке до нынешнего поста. Никто не препятствовал, он же не преступник, есть бумага. В общем, вот так, товарищ майор. Свое прошлое Булавин не афиширует. А вот это уже интересно. О том, что происходило в стране в конце 30-х, знал весь мир. Майора самого миновала эта участь, но могло и не пронести. Дело не в том, что Булавин виновен, – скорее всего нет. Но он затаил злобу, возненавидел все, что раньше считал святым. Оттого и уволился из армии, пошел в милицию. Крепла фашистская Германия, назревала война, он уже тогда планировал, что перейдет на сторону врага, чтобы отомстить за свои обиды… А вот в этих рассуждениях имелось рациональное зерно. И, в сущности, Булавину ничто не мешало оказаться тем самым «кротом»… – Товарищ майор, так, может, он и есть наш главный злодей? – с придыханием пробормотал Чумаков. – Это он, да чтоб я так видел через свои глаза… – Это может оказаться правдой, – уклончиво отозвался Лавров. – Но далеко не бесспорный факт. Одно можно сказать не колеблясь: этот субъект что-то знает. – Надо брать, товарищ майор, – занервничал Осадчий. – Он не он, потом разберемся. Выбить из него, кому он написал эту чертову записку и что в ней…