Разозлившись, учитель повысил голос. – Ладно, – буркнул Опалин, – это неважно. Пошли. Они вернулись в столовую и заняли свои места. Лидия Константиновна, стиснув руки, посмотрела на Опалина и решилась: – Если вы думаете, что портрет повесила я… – Портрет меня не интересует, – ответил Иван, морщась. – Я о другом хотел спросить. У меня в комнате висит картинка с нанасом. – Ананасом, – поправил его учитель, не удержавшись. Опалин мрачно покосился на него и вновь обратился к Лидии. – На картинке еще нарисованы желтая ваза и тарелка. Помните их? – Конечно, помню, – ответила Лидия Константиновна, успокаиваясь. – Это часть золотого сервиза, который Анна Филаретовна Голикова завещала Сергею Ивановичу вместе с остальным своим имуществом. – Золотого сервиза? – Опалин поднял брови, его шрам дернулся. – И сколько там было тарелок… ну и вообще всего? – Я не помню. Кажется, сервиз был неполный и раньше принадлежал какому-то королю… или принцу… Зинаида Станиславовна не любила, когда кто-то брал в руки предметы сервиза или спрашивал о нем. Поэтому я… – А кто была эта Голикова? – Богатая капиталистка, – опередив Ермилову, ответил учитель. – Вдова сахарозаводчика. – Угум, – промычал Опалин, доедая хлеб. – А что, Сергей Иваныч помогал ей общаться с духом покойного мужа? – Нет. С духом дочери, которая умерла в юности. – И тут впервые Лидия Константиновна позволила себе немного иронии: – С мужем Голикова и при жизни не любила общаться. Он дурно с ней обращался. – А где этот сервиз теперь? – спросил Опалин, внимательно глядя то на собеседницу, то на учителя. – Кажется, Вережниковы увезли его с собой, когда уехали за границу, – ответила Лидия Константиновна. – Кажется? – Меня тут не было, когда они собирались. Я тогда находилась в Петрограде. Сюда приехала, когда там стало совсем невозможно находиться, в декабре 16-го. – Отчего невозможно? – Ну… Все дорожает, и ничего нет. За хлебом очереди… – Лидия Константиновна зябко поежилась. – В газетах – бодрое вранье, за которым стоит безнадежность… Чуть ли не каждый день узнаешь, что на войне убили или ранили кого-то, кого ты знал. Жить трудно… Кто бы мне сказал тогда, что это будет такая малость по сравнению с… Платон Аркадьевич послал ей предостерегающий взгляд, но она и сама остановилась, поняв, что продолжать не стоит. – Так вот, я вернулась в Дроздово, просто потому, что мне некуда было больше ехать. Так странно было видеть опустевший дом… И сервиза уже тогда здесь не было. А почему он вас так интересует? – Я понять не мог, золотой он или нет, – сказал Опалин. – На картинке… ну, там так нарисовано… Вот и решил спросить. Лидия Константиновна нахмурилась. – Эта комиссарша Стрелкова, о которой вы спрашивали… Она вместе со своими людьми вломилась сюда, потому что до нее дошли слухи об этом сервизе. Конечно, она говорила, что ищет белых, которые тут будто бы прятались… Но на самом деле ей нужен был сервиз. Ее люди проболтались после того, как она погибла… – Они искали сервиз? – спросил Опалин с невыносимой юношеской прямолинейностью. – Кажется, да. Копались в саду, обыскали дом. Но я тогда была тяжело больна и знаю только то, что мне рассказали потом. – И что, они ничего не нашли? – Как можно найти то, что давно увезли из страны? Вы забываете, что к тому времени тут уже долгое время был госпиталь. И больные… те, которые выздоравливали… они уже давно растаскали все ценное, что можно унести с собой. – Ясно, – уронил Опалин, почесав нос. – У меня остался только один вопрос. – Он вздохнул. – Где тут можно разжиться приличными папиросами? Глава 14 Рапира «А кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает, куда идти, потому что тьма ослепила ему глаза»[5], – дойдя до этих слов, отец Даниил услышал, как хлопнула калитка, и поднял голову. По звуку шагов он уже понял, что вернулась жена, и приготовился к тому, что обычно следовало за ее появлением. – Ах! Читаешь? – воскликнула матушка Анастасия, входя в комнату, и затараторила: – Я видела Пантелея, он дает нам спички, но в обмен на яйца. Спички у него от Лидии, значит, хорошие. Дочка Кузьминишны приехала из города, добыла ситец. В городе все есть, только деньги вынимай! Она в прислуги идет, по-нонешнему это домработница, а впрочем, разница невелика. Ее секретаршей будут величать, потому как ее берут к себе коммунисты, а им прислуга не положена. Из-за этого они прислугу записывают в секретари, и смех и грех! Она же неграмотная! Да, Кузьминишна вчера ходила к доктору, но он не принимал, а Голиков – совсем не то. Говорит, доктор совсем плохо выглядит, бедный! Ему бы выбросить из головы эту историю с женой. Мало, что ли, женщин вокруг? А у Макара в лавке был этот, московский! Папиросы покупал. Моссельпромовские! Дайте мне, говорит, две пачки… – Настя! – не выдержав, проговорил священник. Жена кинула на него косой взгляд, и, сообразив, что увлеклась и ошеломила его лавиной информации, сбавила темп. – Ну что, ну что, мне теперь не рассказывать, что я его видела… Нашивки зеленые, шейка тоненькая, и худой, как воробей. Лидия из гордости прислугу не держит, я, говорит, сама со всем справляюсь – да с чем она справляется-то? Готовить толком она не умеет, разве что окрошку да яйца пожарить… – Она все-таки барышня, а не кухарка, – напомнил отец Даниил негромко. – Ее не для этого воспитывали. И потом, при чем тут гордость, когда у нее нет денег на слуг… – Чуть не забыла – этот, как его, Проскурин, будет выступать сегодня на собрании, – спохватилась жена. – Против тебя речь произносить. Что ты кулак и эксплуататор. Объедаешь трудовой народ. – А-а, – протянул священник, на которого слова жены не произвели никакого впечатления. – Где он выступать будет? У гробовщика, что ли? Все обитатели несостоявшейся деревни Троцковки отлично знали, что изба-читальня, в которой городские комсомольцы теперь устраивали собрания, была раньше домом гробовщика Бултыхина, отличавшегося исключительно скверным характером и оставившего по себе недобрую память. Собственно говоря, это было одной из причин того, почему деревенские жители крайне неохотно посещали избу-читальню, и отец Даниил не сомневался, что на сегодняшнее собрание мало кто придет. – У гробовщика, конечно, – подтвердила жена. – Ты знаешь, что жена Зайцева выгнала комсомольцев из дома? Теперь они и живут в этой… в избе-читальне. И смех и грех! – Знаешь, Настя, я почему-то никак не могу отделаться от мысли, – внезапно проговорил священник, – что вот-вот случится что-то скверное. Не могу понять, что именно, но… Жена, которая снимала с головы платок, взглянула на него с испугом. – С кем случится? С нами? С Борей? – Так звали их сына, который жил теперь в Ярославской губернии. – С Ташей? – Дочь Наталья оказалась еще дальше – аж в Тифлисе. – Что же ты молчишь? – Она разволновалась до слез. – Или, ты думаешь, этот юноша из Москвы… Опалин… – Нет, – покачал головой священник, – он, конечно, не поймет, что здесь творится. Побудет тут какое-то время и уедет восвояси… Наверное, даже хорошо, что сюда прислали именно его. Другой бы наворотил делов… Не подозревая, что его скромную персону обсуждают и что от пытливого взора деревенских жителей не укрылось даже, какие папиросы он покупал, Ванечка Опалин бодро шагал по дороге, которая вела к земской больнице. Вчера, увидев летающий телескоп, он перепугался не на шутку; но сегодня, узнав о портрете, который вернулся на свое законное место, Опалин странным образом почувствовал облегчение. Самых искусных преступников губит неумение вовремя остановиться; самые ловкие лжецы терпят поражение, переборщив с ложью. Инстинктивно Иван учуял, что портрет был de trop[6], и что тот, кто повесил его на стену, был определенно из плоти и крови. Это вселяло в него надежду, что и происшествие с телескопом можно будет как-нибудь объяснить, не приплетая сюда потусторонние силы. Толкнув скрипучую дверь, Опалин вошел. В приемной на этот раз сидело человек семь или восемь, с надеждой глядя на дверь кабинета. – Доктор Виноградов здесь? – спросил Иван. – Принимает, принимает, – сказала девушка, примостившаяся на скамью с самого краю. У нее был перевязан палец на руке. Опалин сунулся в кабинет, где Виноградов изучал ухо пациента – парня лет 25 или около того. Увидев это ухо, Иван на мгновение утратил дар речи. Оно было багровое, опухшее и раза в три толще, чем полагается быть. – Ну и зачем ты туда лазал грязными руками, а? – укоризненно спросил доктор. Глаза у него были абсолютно ясные, речь – уверенная, и вообще, глядя на него сейчас, никто бы не поверил, что перед ним – законченный морфинист. – Я не лазал, – с видом мученика ныл пациент. – Вы ж говорили не трогать, ну я и не трогал… – Значит, в реке купался? – Ну, купался… – А я тебе говорил – ухо не трогать и не мочить? Говорил? Теперь вот, полюбуйтесь, Степан Филиппович, – обратился Виноградов к находящемуся тут же фельдшеру. – Острый отит, я бы даже сказал, острейший… Что вам угодно? – спросил он, повернувшись к Опалину. – Ничего, – ответил тот. – Если у вас сейчас перерыв, можем кое-что обсудить. Если вы не против. – Я вас подменю, – поспешно сказал Виноградову фельдшер. Доктор поглядел на пациента, на Опалина, сказал Горбатову несколько слов на непонятном языке, очевидно, распоряжаясь насчет лекарств для уха-гиганта, и зашагал следом за Иваном. Они вышли из здания и остановились в нескольких шагах от него, где начиналась сосновая роща. Розоватые стволы деревьев уходили ввысь, и внизу было тенисто и спокойно. Где-то деловито постукивал клювом дятел, и вдалеке время от времени подавала голос кукушка. – Покурим? – спросил Опалин. Он немного нервничал, не зная, с чего начать разговор, и боясь неуместной поспешностью настроить собеседника против себя. По правде говоря, Иван до сих пор не был уверен, что поступил правильно, решив прийти сюда. – Кажется, у меня нет папирос, – пробормотал Виноградов, похлопав себя по карманам. В лавке Опалин купил две пачки папирос – без всякой задней мысли; услышав ответ собеседника, он достал одну и протянул ее доктору. То, что произошло вслед за этим, надолго врезалось ему в память. Виноградов с изумлением посмотрел на него, словно не веря своим глазам, и взял папиросы после колебания. Может быть, Опалин был слишком молод и ему не хватало опыта, но тут он безошибочно угадал, что никто из тех, кто толпился в приемной врача, ожидая его вердикта, ни один из этих людей, чьи жизнь и здоровье зависели от Дмитрия Михайловича, не додумался подарить ему не то что пачку папирос, а хотя бы горсть паршивой махорки. – Так о чем вы хотели меня спросить? – осведомился Виноградов, пуская дым. В тени сосен его серые глаза приобрели зеленоватый оттенок. – Доктор, – начал Опалин, – вы ведь образованный человек? Ему показалось, что собеседник удивился. На самом деле врач был рад хоть ненадолго покинуть здание разваливающейся больницы, которое действовало ему на нервы. – Ну… – пробормотал он, ломая голову над тем, куда клонит этот странный юноша, – в некотором смысле… определенно. – Доктор иронически усмехнулся. – Скажите, как можно заставить летать металлическую штуку, которая… ну, в общем, тяжелая? – Летать? – Виноградов приподнял брови. – Вы имеете в виду…