Не дав сыну попрощаться с Рубеном, она стащила его по трапу на пирс, и только тогда отпустила, начав лихорадочно что-то выискивать на пирсе среди толпы. Человек с пулемётом подошёл ближе и внимательно, не отводя оружия, осмотрел с ног до головы вначале мать, а потом и мальчика. Дуло было похоже на пещеру. – Я сержант Крамер, – сказал солдат. – Ваш муж на службе и не может отлучиться. Мне приказано встретить вас и доставить на квартиру. Холодный голос, ровный. Раздавался, как будто из ночи. Не изо рта солдата, и вообще не из солдата, а как будто вокруг него. «Мне приказано встретить вас…» Это не предложение, а приказ. Договорив, солдат развернулся и что-то быстро и резко бросил филиппинцу, стоявшему за ним, на языке, которого мальчик не понимал. Затем он повернулся обратно к матери мальчика, наставив дуло ей в лицо. – Он заберёт ваш багаж. – Как он узнает… – Он узнает. Проходите. Джип ждёт. Он повернулся и исчез. Мать снова схватила мальчика за руку и пошла за сержантом. Крамер шёл так быстро, что им практически приходилось бежать, чтобы не отставать. Наконец они протолкнулись через толпу к началу пирса, где мальчик увидел камуфляжно-оливковый джип. Он залез на заднее сиденье, его мать села на переднее пассажирское, а филиппинец принёс два чемодана и поставил их рядом с мальчиком. Сам филиппинец не сел в джип, а развернулся и как будто растворился в толпе. Крамер завёл джип, и они помчались. Именно помчались. Крамер знал только одну скорость. У джипа были низкие двери и только одно – лобовое – стекло. И ничего похожего на ремни безопасности, поэтому мальчик и его мать чуть не вывалились наружу. – На дороге воронки от снарядов, – сказал Крамер. – Держитесь. Лучше проехать их быстро, иначе завязнем. Они ехали прямо через центр Манилы, и Крамеру всё же приходилось тормозить, чтобы пропускать людей. В эти моменты мальчик пытался рассматривать город. Тот был сильно похож на пустошь. Бомбы и снаряды разрушили всё: он не видел ни одного целого дома. У старого красивого испанского здания, похожего на церковь, в стене зияла огромная дыра, футов сорок в диаметре, через которую было видно всё, что происходило внутри. Как будто какой-то безумец попытался сделать больно целому городу. И преуспел. Но мальчик увидел и другую сторону. Он заметил, что большинство мужчин носили шорты и свободные рубашки цвета хаки или белые. На женщинах были юбки – либо узкие, либо свободные с запахом – и блузки. Иногда люди кричали на Крамера и показывали ему неприличные жесты за его опасное вождение, но почти все улыбались и махали мальчику. Они радовались. Радовались среди руин своего города. И эта радость напомнила ему Эди, как она вышла встречать его, когда он только приехал и столкнулся со стаей грозных гусей. Счастье, которое он почувствовал, когда узнал её. Здесь было так же. Он чувствовал, что здесь ему рады, и сразу же решил, что ему здесь тоже будет хорошо. Он почувствовал, что это место его, для него. Он ничего не знал о городе, кроме того, что ему рассказывал Рубен. Но он знал боль и страх, как знал другой город, но сейчас здесь улыбались. Махали. Окликали его. Встречали его. Как будто здесь его место. Его место в Маниле. Он ничего не знал, но было ясно, что он хочет увидеть больше, узнать город лучше, понять, откуда у людей такая же радость, как у Эди. Он должен был узнать больше о Маниле. Уличная крыса Но прежде… Казалось, вся его жизнь до сих пор состояла из этих «но прежде». Прежде чем сделать одно, он должен был сделать другое. Прежде чем переплыть океан, он должен был как-то пережить ветрянку. Прежде чем приехать к Эди и Сигу, он должен был петь в барах Чикаго и помогать матери знакомиться с мужчинами, которые не были его дядями. А теперь прежде всего он должен был познакомиться с отцом. А это оказалось не то чтобы бессмысленно, но в лучшем случае скучно. Крамер проехал через военные ворота и отвёл их к дому, где были только жалюзи, ни одного застеклённого окна и – единственная интересная деталь – потолок, на котором сидели маленькие ящерки. Они напугали мать мальчика, и та хотела разогнать и убить их всех, но служанка по имени Мария сказала, что ящериц убивать нельзя: они приносят удачу и едят комаров. Оказывается, к дому прилагалось двое слуг: Мария и молодой мужчина по имени Ром. Отец Гэри звал их мальчиком и девочкой, и это сбивало Гэри с толку, потому что Мария и Ром были взрослыми, а не детьми. Мария – с длинными чёрными волосами и карими глазами – была такой тоненькой, что выглядела почти крошечной. Она всегда носила цветастые юбки с запа́хом и белые рубашки из жатого хлопка. Со временем мальчик узнал, что у Марии был ребёнок, которого она иногда приводила с собой, а Ром жил в центре Манилы в хлипкой лачуге, построенной из деревянных ящиков для патронов и кровельной жести. Кроме слуг и ящерок, к дому прилагалась ротанговая[34] мебель, маленькая кухня и покрытая японскими буквами циновка на полу. Японцы забрали себе все дома, когда оккупировали Филиппинские острова. Они вообще всё забрали. Когда вошёл отец, Гэри сидел на ротанговом диване и читал комиксы, которые принесли вместе с чемоданами. Отец оказался высоким и гораздо более худым, чем на фотографии, которую помнил мальчик. Его форма была так накрахмалена, что, казалось, может стоять сама да ещё и поддерживать отца. Он посмотрел на мальчика, и тот вспомнил капитана Ригса. Просто взгляд. Никаких касаний. Никаких объятий. Ничего и близко похожего. Хотя бы улыбки. Как если бы мальчик был чьим-то ещё сыном – и так продолжалось до самой смерти отца. Он бросил взгляд, повернулся к Марии и приказал – не попросил, приказал – принести ему выпить. Мать тоже попросила выпить. И всё. «Добро пожаловать домой», – подумал мальчик. Родители выпили. Потом ещё. И, наконец, они напились и начали ругаться, кричать друг на друга, считать других мужчин и женщин, его мать принялась бросать в отца посуду и пепельницы. А мальчик свернулся на койке в алькове, который должен был стать его комнатой, и старался не слушать, не слышать, не знать. И он не хотел и не мог представить, что они проживут тут почти три года, и все ночи, которые мальчик проведёт в доме – а было много ночей, которые он проводил не там – будут одинаковыми. Один стакан. Два стакана. Ещё. Потом ссора. Невозможно видеть, жить, быть здесь. Ночные крики, пьяные ссоры всё громче и всё дольше… Никакой радости. Мария и Ром видели, что происходит, и жалели мальчика. Ром сказал, что японцы ужасно издевались над Марией и жестоко использовали её, но она всё равно осталась доброй и старалась помочь мальчику, как могла. Она делала ему особо липкий рис, в который вываливала банку сардин в особом солёном соусе. Сардины. Промасленные, плотно набившиеся в маленькие банки с отвинчивающейся крышкой. Когда он впервые открыл банку, они пахли, как, собственно, сардины. Плавники, потроха, все дела. Семья Рома жила в городе, и у него были дети – никто не знал, сколько точно, потому что их количество постоянно менялось из-за того, что Ром кормил каждого беспризорника, который появлялся у него на пороге. При этом он всегда находил время помочь мальчику. У Рома был старый японский велосипед с толстыми шинами и крепкой рамой, которая без труда выдерживала мальчика. Каждый раз, как тот хотел куда-нибудь поехать, Ром сажал его к себе на багажник и вёз по улицам Манилы, поворачивая руль длинными, тонкими, мускулистыми руками. Сначала они держались внутри территории, где жил мальчик, огороженной высоким забором с колючей проволокой и башнями, почти как тюрьма. Она находилась на краю большой военной базы, которая раскинулась на многие мили. Тут же располагался и аэродром, где постоянно взлетали и садились самолёты – С-47, С-54[35], Мустанги[36] и Тандерболты[37] – мальчику нравилось стоять в конце взлётно-посадочной полосы и слушать их грохот. Но когда стало ясно, что родителям нет особого дела до мальчика, Ром начал возить его в город, в свою хибарку из деревянных ящиков для патронов и гофрированной кровельной жести. От неё было меньше квартала до красивого здания с дырой посреди стены. Жену Рома убило взрывом, когда в городе шли бои. Он в одиночку заботился о своих детях и был самым добрым человеком из всех, кого знал мальчик, – после Эди и Сига, разумеется. В большом котле он готовил рис для беспризорных детей и добавлял туда объедки и овощи из армейских столовых, куда он наведывался раз в неделю, и сардины из консервных банок цвета хаки, которых у него были сотни. Когда мальчик спросил, откуда у него столько сардин, Ром пожал плечами, слегка улыбнулся и просто сказал, что «одолжил» их у друзей и соседей, которые работают на других американцев. Мальчику понравился липкий рис с сардинами, который он ел с куска картона или газеты. Это стало одним из его любимых блюд на всю жизнь. Поначалу мальчик проводил большую часть времени в городе с Ромом, иногда помогая тому готовить рис. Но, пообвыкшись, он начал уходить гулять сам, исследовать руины, чувствовать шум, запахи, настоящую жизнь этого города. Месяц шёл за месяцем, и Манила стала ему не столько игровой площадкой, а скорее домом. Со временем он привык носить шорты, старенькую, почти белую, футболку и теннисные тапки, сидеть рядом с разрушенным зданием и есть рис с сардинами руками. Он чувствовал радость. Вот только. Вот только оказалось, что есть несколько Манил. Днём была одна Манила. Там все улыбались, махали друг другу и пытались пощекотать мальчика, проходя мимо. Ночью Манила была другая. Где-то через месяц после приезда, ещё до того, как он начал выходить с Ромом в город, мальчик стал слышать по ночам грохот тяжёлых пулемётов. Сначала он не знал точно, что это был за звук – плотный, влажный, будто кто-то лупит большим молотком по плавающей доске. Звук доносился очередями: восемь, десять маленьких взрывов, пауза и снова очередь. Когда мальчик спросил Рома, тот пожал плечами – он так отвечал на многие вопросы – и сказал что-то о ночных людях, партизанах, которые жили в лесах и нападали на японских оккупантов во время войны. Отважные бойцы сопротивления теперь воевали с новыми оккупантами: американцами. – Они хотят всё сделать по-другому, – сказал Ром. – Что сделать по-другому? – спросил мальчик. – Всё, – ответил Ром печально. Ночные люди. Одной ночью, одной долгой ночью, когда его родители спали, мальчика разбудил глубокий звук пулемётов. Он решил выйти наружу и посмотреть, что происходит. Их дом стоял на краю базы, и, выйдя на крыльцо, мальчик увидел, как прожекторы что-то ищут, а затем услышал стрельбу. Ему нужно было подойти ближе. И ближе. На улицу, мимо построек и всего остального, дальше, дальше, и тогда… И тогда стало видно.