— Вмажешь еще, успеешь, — пообещал ему Буханка. Двадцатитрехлетнего Пехоту, прозванного так за привычку к месту и не к месту вставлять «Вперед, пехота!», прикончили во время разборки на автомобильном рынке, который все никак не удавалось поделить, уж больно много на него желающих было. Началось же все с обычной стрелки, потолковали, стали расходиться, и вдруг загремели выстрелы. Пехота рухнул лицом прямо в масляную лужу, натекшую из-под чьей-то тачки, а когда его подняли, то увидели, что одну пулю ему влепили прямо в глаз, а другую — в висок. Поминки прошли не хуже похорон. Буханка с приятелями захватили с собой три ящика водки, закуску, все как водится. Выставили это дело родне, так что им и тратиться особенно не пришлось, как говорится, фирма взяла все расходы по организации мероприятия на себя. И за столом — а для траурного застолья сняли зал в местном кафе — Буханку с приятелями посадили на лучшие места. Деревенские молча работали челюстями, а Буханка, Борюсик и Скворец особенно не наваливались, неторопливо выпивали и закусывали, чай не голодные. Борюсик все пялился на младшую сестрицу новопреставленного, того и гляди слюна по подбородку побежит. Оно и понятно, девка аппетитная, ничего не скажешь. Не тощая и не толстая, а как раз то, что надо, пучеглазенькая, только как будто немного сонная. Может, успокоительных каких наглоталась? Скворец уже минут пять гонял по тарелке скользкий маринованный шампиньон, все никак не мог его подцепить, и уже начал тихо материться. — Ну ты, я смотрю, не снайпер, — хмыкнул Буханка, наблюдая за его маневрами. — Ага, из «калаша» ты бы его быстрей уложил, — подключился к обсуждению Борюсик, не переставая при этом бросать хищные взгляды в сторону Пехотиной сеструхи. Скворец, никак не отреагировав на эти замечания, уныло продолжил охоту на шампиньон. Бодрящийся деревенский дедок с профессиональным малиновым румянцем на впалых щечках поднес к лиловым губам рюмку: «Ну, чтобы ему там, Витальке, не жестко лежать было», и осушил родимую залпом. Это свое пожелание Пехоте он повторил уже раз шесть, не меньше, неизменно вспоминая при этом одну и ту же историю: — Он, Виталька, такой шустрый пацан был. Как-то залез ко мне в сад, целую пазуху яблок набил и сигак через забор. А я его уже за двором догнал и нажигал крапивой. А он отбежал на угол и кулаком мне грозит: я тебе, мол, зубы пересчитаю. Главное, че лез, не пойму, у самого ж дома яблок полно… Буханка посмотрел на дедка с презрением. Чем-то он ему напомнил собственного дядьку, еще того жлоба, обчистившего их с матерью, когда Буханка еще под стол пешком ходил. Тоже был живчик и весельчак и словечки всякие простонародные в употреблении имел, а родную сестру с малолетним племянником выставил за порог и бровью не повел. Мать еще пыталась судиться за наследство, да ничего не отсудила, потому что быстро померла от нефрита, Буханку же отправили в детдом, а этот гад, ну, дядька, за год все пропил и подох под чужим забором. Прочая публика, широко представленная на поминках, тоже не вызывала у Буханки особенных симпатий, типичные халявщики, ишь рожи какие. И на Пехоту им, конечно, наплевать, и жалости к нему никакой. Когда он живой-то был, они от него шарахались как от прокаженного и перешептывались по углам, а теперь пьют дармовую водку за упокой его души, в существование которой, поди, и не верят. А-а-а, хрен с ними и с Пехотой тоже хрен, сам виноват, все время лез на рожон, хотел быть самым крутым. Может, в нем Чечня говорила — вроде его контузило в первую кампанию, куда Пехоту законопатили салагой-срочником, — а может, он такой дурной с рождения. В такой пьяной деревне небось одни дураки и рождаются. — Ну че, мужики, по коням? — осведомился Буханка, покосившись на Скворца с Борюсиком. — Хорошо бы, — одобрил Скворец, заскучавший не меньше Буханки, и они поднялись из-за стола. — Уже уходите? — встрепенулась мамаша Пехоты. — Пора нам, мать, — вздохнул Буханка. — Ну пора так пора, — отозвалась она, и ее блеклые глаза наполнились дежурной влагой. — Приходите еще как-нибудь… — Не бойся, мать, мы тебя не забудем. Если какие проблемы, обращайся, — заверил ее Буханка. — А мы этого… козла, который Пехоту застрелил, из-под земли достанем. Борюсик облизал губы и бросил прощальный взгляд в тот угол, где сидела Пехотина сеструха. А потом они вышли из кафе, уселись в джип и поехали в Москву. Дорогой они уже не вспоминали усопшего, только Борюсик отпустил смачный и весьма недвусмысленный комплимент его аппетитной сестрице. Остальные загоготали. — Неплохо бы размяться, — мечтательно произнес неугомонный Борюсик. — Не кощунствуй, сын мой, — прогнусавил Скворец, делая постную физиономию. Борюсик не унялся: — А че, Пехота сам это дело уважал, нет, скажешь? Сидевший за рулем Буханка и сам подумал, что неплохо было бы закончить день на жизнеутверждающей ноте, чтобы покойники во сне не мерещились. Парень он вроде был без предрассудков, а все же чувствовал себя не совсем в своей тарелке. Жил-был Пехота, и на тебе — сыграл в ящик. Конечно, такое уже случалось на его памяти с тех пор, как он прибился к группировке, но Пехотина смерть — это звоночек. Их теснят отовсюду, с ними не считаются, их не уважают, ни во что не ставят, а этот толстый кот Черкес совсем мышей не ловит… — Может, Рыжую проведаем? — закинул пробный камушек Борюсик. — Пусть позовет девочек… После такого надо бы оттянуться на полную катушку… — Ладно, позвони ей, — разрешил Буханка и, достав из кармана мобильник, швырнул на заднее сиденье. Борюсик поймал телефон на лету, приложил к уху и быстро перебрал кнопки: — Але… Рыжая, ты? Смотри ты, узнала! Че делаешь? Скучаешь? Я тоже и не один… Сообразим… Во-во, позови там кого-нибудь… О! Эту позови, Нинку, она такая ловкая, зараза… Ага, ее… Ну тогда мы у тебя через полчаса будем, лады? Борюсик захлопнул крышку и торжественно объявил: — Все, культурный досуг обеспечен! Вот жеребец, такой охочий до баб, в то время как Скворец по этой части не очень ударяет, зато насчет выпивки ему равных нет, просто бездонная бочка какая-то, и кулаки впечатляющие: один удар — и собирай зубы в тряпочку. И, как все здоровяки, немногословный. Действительно, зачем много трепаться, если рожа красноречивее любых слов. Во всяком случае, когда он обходит торговцев на барахолке, никому из них не приходит в голову артачиться. Рыжая встретила их радушно. Они еще не успели раздавить на троих бутылку, точнее, на четверых, как заявились девочки. Нинка, по специальной Борюсиковой заявке, и еще две, которых Буханка видел впервые: одна тощая с иссиня-черными крашеными волосами, собранными в пучок на макушке, другая длинноносая и веснушчатая. Ни первая, ни вторая Буханке не приглянулась. Нинка, кстати, тоже была еще та красотка, но имела что-то такое, от чего Борюсик тащился. Вернее, умела. Девки уселись за стол, опрокинули по рюмашке и уставились на Буханку, Борюсика и Скворца: мол, начинайте, чего тянуть. Борюсик сразу облапил свою Нинку. Скворец молча достал из-под стола очередную бутылку водки. Буханка закурил, все еще прикидывая, на какой из двух девок остановить выбор. И уже почти решил, но в его планы вмешался ни с того ни с сего очнувшийся мобильник, небрежно брошенный среди закусок. Буханка рывком поднес его к уху: — Да! Звонил Черкес, авторитет которого в Буханкиных глазах в последнее время существенно пошатнулся. — Буханка, ты? — прошелестело в ухо. — Я, хозяин, — тускло отозвался Буханка. — Где тебя черти носят? — Так мы же Пехоту хоронили, — отчитался Буханка. Борюсик и Скворец тоже насторожились. — Скоро я тебя похороню, — ничего не выражающим голосом пообещал Черкес. — Кончайте бухать. Буханка чуть не задохнулся: — Но мы же поминаем… — Еще успеете, — отрезал Черкес, — лучше дуйте в «Жемчужину». Те, что Пехоту порешили, как раз там, тепленькие. Разберитесь с ними, мальчики… Буханка захлопнул крышку мобильника и погладил ладонью свой стриженый затылок. * * * «Жемчужина» — по-домашнему уютный ресторанчик с сауной и бильярдной, расположенный в стороне от больших населенных пунктов и дорог и неподалеку от совсем нереспектабельного дачного поселка обычных шестисоточников, по всем законам рынка должен был давно разориться, но его хозяин, обрусевший грек Пападакис, на отсутствие клиентов не жаловался. И контингент свой постоянный знал наизусть, так же, как его пристрастия, вкусы и привычки. Посетители «Жемчужины» были людьми денежными, большею частью нежадными (попадались, впрочем, и прижимистые), шумными, вспыльчивыми, непредсказуемыми, но драк в заведении не устраивали. Хватало им этого дела за уютными стенами «Жемчужины». Что до посторонних, то они были прекрасно осведомлены об особенностях ресторанчика и никогда не сворачивали на его огонек. В этот раз у Пападакиса «отдыхали» не самые приятные клиенты, напротив, на редкость хмурые и неразговорчивые. Двое, не снимая кожаных косух, расположились за столиком в углу и молча потягивали пиво. Вторая парочка уединилась в бильярдной и также безмолвно гоняла шары, время от времени прикладываясь к коньячку. Несмотря на спокойствие и почти кладбищенскую тишину, Пападакис нервничал, у него были скверные предчувствия, основанные на кое-какой информации, добытой из источников, которые обычно его не подводили. Поэтому он не отходил от барной стойки, в сто двадцать первый раз протирая бокалы и бросая осторожные взгляды за окно, где вовсю буйствовала июльская гроза. Дождь остервенело хлестал по стеклу, а деревья на участках дачников-шестисоточников гнулись чуть не до земли. Резкий визг тормозов у крыльца врасплох его не застал: те двое, что сидели за столиком в углу, оторвались от пивных кружек и выхватили из своих косух стволы, а Пападакис рухнул за стойку как подрубленный. И, уже лежа на полу, зажал уши ладонями, но все равно услышал длинную автоматную очередь и несколько отрывистых пистолетных выстрелов. Где-то над головой звякнуло стекло, и прямо на лысину Пападакиса полилась прохладная жидкость. Коньяк, автоматически отметил он, и осторожно пополз в сторону подсобки. Там столько ящиков, коробок и прочего хлама, за которым нетрудно спрятаться. За спиной остались крики: — Где Буханка? — С-сука, успел сбежать! В окно выпрыгнул, зараза! На улице взревел мотор сорвавшегося с места автомобиля, через минуту к нему присоединился другой, а потом все стихло. И все же Пападакис не спешил покидать свое убежище за картонными коробками, выждал еще минут десять и только после этого позволил себе осторожно выглянуть за дверь. В зале ресторана никого не было, не считая двух трупов на полу, чьи они, Пападакис не знал, но уж точно не тех ребят, что здесь отдыхали. Пападакис кинулся к телефону, поднял трубку и даже набрал номер, когда вдруг услышал тихие шаги где-то в бильярдной. Зажав трубку в ладони и ссутулившись, он медленно обернулся и встретился взглядом с высоким крепким парнем в черной ветровке из блестящей синтетики. — Ну что, сволочь, продал? — спросил он ледяным голосом, от которого у Пападакиса немедленно заныли зубы. Пападакис хотел ответить, что он совершенно ни при чем, но с губ сорвалось только невнятное бормотание. Он уже собрался повторить попытку, но тип в черной ветровке не стал ждать, когда Пападакису удастся произнести что-нибудь членораздельное. Вместо этого он выхватил пистолет и, не целясь, нажал на курок. Глава 6 — А-а-а… А-а-а… Кто-то баюкает ребенка? Кто? Откуда ребенок? И чей? Нужно бы посмотреть, повернуть голову и посмотреть, но сил нет. Такая слабость, разбитость… Что со мной? Я что, больна? Может, у меня был обморок? А как болит затылок! Наверное, я потеряла сознание, упала и обо что-то ударилась. Но как это случилось? Убей бог, не помню, ничего не помню. — А-а-а… А-а-а… Да кто там, в конце концов? Нужно кого-нибудь позвать и спросить. Да-да, нужно кого-нибудь позвать… Но кого? Кого?!! Нет, надо все-таки открыть глаза, чего бы мне это ни стоило. Тогда я пойму, где нахожусь, и, конечно же, все вспомню. Приняв окончательное решение, я разлепила ресницы и посмотрела вверх. То, что я увидела, было мне болезненно знакомо: белый казенный потолок, необъятный, как бесконечность. И посреди этой бесконечности — слезливый белый плафон светильника, точно центр мироздания, а вокруг него — вьющиеся мошки. Шкаф, где-то здесь должен быть еще шкаф, громадный, от пола до потолка, пропахший несвежим бельем и полный деловито снующих туда-сюда тараканов! Я повернула голову, тяжелую, будто набитую булыжниками, и встретила взгляд человека в белом халате. Человек был мне незнаком. Потолок, плафон, шкаф — да, а человек — нет. — Ну, как наше самочувствие? — бодрым баритоном осведомился незнакомец. — И сам же за меня ответил: — Вижу, что получше, намного получше.