– Начальство не прохлаждается, – ухмыльнулся Федя. – Начальство думает за подчиненных. А вообще, да, прохлаждаюсь. Делать мне как командиру совершенно нечего, да и взводным тоже. Ловушки на раков поставил от нечего делать, мясца тухлого подбросил. Уже два раза попадались в немалом количестве. Раки тут, как лапти, грешно таких есть помимо пива… Ну, насколько я знал и его, и его ухарей взводных, они наверняка оба раза сгоняли машину в город и разжились там пивком – хозяин одного из кафе возил из района неплохое разливное пиво и даже не разбавлял. Что ж, я Феде не начальник и сам в прошлые выходные посылал в то кафе Петрушу с бидончиком. – Хорошо устроился, – сказал я. – Завидую. Тишина, на небе ни облачка, раки, как лапти… – Выпадает иногда на войне, – беззаботно блеснул он великолепными зубами. – Сам знаешь, грех такую минутку не использовать на всю катушку… – Да уж знаю, – сказал я ему в тон. – Ничего не нашли? – Ничего. Иначе давно бы уж телефон обрывали. Подвалы обследовали в первую очередь, очень старательно. Сейчас братья-славяне заканчивают с первым этажом. Может, никакой захоронки и нет? – Кто ж ее знает, – сказал я. – Вилами по воде писано. И все равно надо постараться. – Стараемся, – пожал он плечами. Я его успел узнать – и год служили вместе, и приятельствовали, за бутылочкой сиживали не раз. Беззаботность его выглядела чуточку деланой, что-то за ней крылось. Никак не тревога и уж тем более не страх, но некий внутренний напряг определенно присутствовал… – Ладно, не будем перетирать из пустого в порожнее, – сказал я. – Что у тебя стряслось? – Да вот стряслось. – Он досадливо поморщился. – Такое, что с ходу и не поймешь, как ни ломай голову… Пошли, посмотришь сам. Он сноровисто застегнул пояс с кобурой и портупею, собрал за спину складки гимнастерки, взял с крючка фуражку (вместо вешалки они приспособили вкопанное у входа молодое деревце с дюжиной отпиленных сучков), и мы вышли из палатки. Федя уверенно направился к тому самому предмету, накрытому брезентом. Солдат, завидев нас, проворно вскочил с пенька, вытянулся и притоптал окурок. – Вольно, – бросил ему Федя. – Ну вот, тут тебе и жмурики, и его, так сказать, автор… Кивнув на солдата, он снял брезент и, не скатывая, бросил рядом. Я присмотрелся и невольно присвистнул. Действительно, ребус… Лежащий навзничь труп мужчины. О причинах смерти гадать не стоило: над переносицей, во лбу – аккуратное входное отверстие, несомненно, от пули из того самого карабина. Вот только покойник был абсолютно голым, как Адам до того, как его уволили из Эдема по дискредитации. Первый раз я с таким сталкивался. – Вот так, – сказал Федя с непонятной интонацией. – Мы его не раздевали, к чему бы нам? Таким его карнач[21] и нашел, когда услышал выстрел и прибежал на свисток… – Черт знает что, – сказал я. Присел на корточки и осматривал труп без малейшей брезгливости – и до войны, и особенно в войну насмотрелся всяких, порой выглядевших гораздо непригляднее. На вид лет пятидесяти, седины в волосах и в окладистой бороде почти не видно, открытые глава остекленели, лицо совершенно спокойное, как часто бывает у людей, внезапно упокоенных пулей в лоб. Не истощенный, но и не упитанный. С некоторым трудом поднял его правую руку – он давно окоченел, – осмотрел ладонь. Вся в ороговевших крестьянских мозолях. Судя по первым впечатлениям, которые вряд ли подвергнутся изменениям, – типичнейший местный землероб, как говорят поляки, рольник. Но абсолютно голый. Да уж, ребус-кроссворд… – Сипягин вчера ночью был часовым, – вновь кивнул Федя на солдата. – Он и сподобился… Выпрямившись, я отер руку носовым платком – прикосновение к мертвому телу всегда оставляет легкую брезгливость, – сказал: – Ну, Сипягин, рассказывайте, как было дело… – Я, товарищ капитан, ходил по просеке вокруг дома. Как и было приказано. А случилось это в шестнадцать минут четвертого ночи, время я засек, не первогодок, и часы у меня хорошие. То есть, когда я на часы посмотрел, было шестнадцать минут, значит, стрелял я минуткой раньше. Часы у него и в самом деле были хорошие – трофейные, со светящимися стрелками и цифрами. Для немцев такие часы делали швейцарцы – ага, нейтральные, мать их так. Сипягин определенно солдат бывалый – орден Отечественной войны второй степени, две медали и красная нашивка. И стрелок, надо полагать, хороший – аккуратно влепил в лоб… – Ага, – сказал я. – И появился человек… – Да не было никакого человека, вот вам честное слово, – с жаром воскликнул Сипягин. – Вот не было, и все тут! С человеком я бы себя держал по уставу, не первогодок: «Стой, кто идет?» – потом предупредительный в воздух и уж только потом… Не было человека, только волки, три штуки, глаза так и светились, ровненько шесть, три волка, значит. Да и ночь была лунная, я их хорошо рассмотрел. Уж волков-то я насмотрелся, у нас в Сибири их было видимо-невидимо – леса вокруг нашей деревни густые, волчьи места. – Он чуточку конфузливо отвел глаза. – С детства волков боюсь, товарищ капитан. Никого так не боюсь, как волков. У нас в деревне, когда я был еще мальцом… – Давай-ка без воспоминаний детства, Сипягин, – поморщился я. – Значит, появились волки… – Ага, три штуки. Ребята, кто караулил ночью, говорили, они и раньше появлялись, только близко не подходили, таращились издали. А эти, наглые или те же, только обнаглевшие, чуть ли не на просеку вылезли. И стало мне, откровенно-то говоря, малость жутковато – вдруг возьмут да кинутся? Ну, я и пальнул. Глаза враз погасли. Я на какое-то время отвернулся, вызвал карнача свистком, потом просветил фонариком, а он лежит, вот такой. Только не навзничь, а ничком… – Это я его распорядился перевернуть, – дополнил Федя. – Меня почти сразу же разбудили. Не ЧП, конечно, но все же происшествие… – Понятно, – сказал я (так часто говорят, когда ничегошеньки не понятно). – Значит, были волки, а потом, когда ты по одному пальнул, на том месте оказался человек… Тебе не кажется, что это на какую-то сказку походит? Только в сказках волки людьми оборачиваются, и наоборот. – А это еще бабушка надвое сказала, товарищ капитан, – бухнул доблестный воин Сипягин. – Вроде бы случается и в жизни, сам я не видел, а старики рассказывали… Он спохватился, что ляпнул лишнее, и замолчал. – Мистику разводишь, Сипягин, – сказал я уверенно. – Поповщину. Я бы даже сказал, обскурантизм, только ты такого словечка в жизни не слышал. А? – Ваша правда, не слышал… Я ж и не говорю, что там был какой оборотень. Только стрелял я по волку, а потом на том месте обнаружился человек, вот и весь сказ… Ведь никакого нарушения устава, товарищ капитан, не первый год в армии, службу понимаю… Он был совершенно прав. Устав караульной службы четко регламентирует поведение часового в случае, если в непосредственной близости от него окажется человек: непременный оклик «Стой, кто идет?», предупредительный выстрел в воздух, ну а если уж человек и после этого не остановится, будет буром переть на часового – тут уж на поражение, как положено. Волк подпадает под другую формулировку: «при появлении в непосредственной близости действовать по обстановке». Вот Сипягин по обстановке и действовал. Ну, предположим, он мог и в воздух выстрелить, чем наверняка спугнул бы волков, а не бить первым выстрелом меж глаз, но все равно никаких претензий к нему быть не может, нарушения устава нет… Я ненадолго призадумался. Чтобы получить пулю в лоб, человек должен стоять в полный рост… а впрочем, необязательно, мог стоять на корточках, на четвереньках, а то и лежать, подняв голову, что-то высматривая… – Сипягин, – сказал я, – на какой высоте у тебя был карабин, когда ты стрелял? Как ствол был направлен? – Стрелял сверху вниз, товарищ капитан, – ответил он, не задумываясь. – И шел выстрел примерно на такую вот высоту… Он показал ладонью повыше колена – примерно на такой высоте и была бы волчья морда. Но ведь не было волка! Был только убитый человек, по необъяснимой причине совершенно голый… Ну и что прикажете в такой вот ситуации делать? Да сущих пустяков, как говорят в Одессе… – Писать умеете, Сипягин? – спросил я. – Обижаете, товарищ капитан! Семилетку окончил… – Вот и прекрасно, – сказал я. – Немедленно напишите подробный рапорт, я его возьму с собой. Можете идти. И тут же спохватился: я ему был не командир, приказ мог отдать только Федя. Впрочем, Сипягин не протестовал и на Федю не косился, отдал честь и направился к палаткам. А значит, он не из Фединого разведбата, а из взвода полковой разведки… – Парень Ерохина, а? – спросил я. – Ну да, – сказал Федя. – Толковый разведчик, наблюдательный, хваткий. Что видел, то и описал. При взгляде на него у меня зародились определенные подозрения, но озвучить их я не успел: рядом с моим «Виллисом» затормозил еще один, из него выпрыгнул помянутый только что старший лейтенант Ерохин, командир взвода полковой разведки, размашистыми шагами направился к нам. В руке у него был фотоаппарат без футляра, я издали узнал ФЭД, «хулиганскую фотокамеру»[22]. – В город мотался, – пояснил Федя, хотя я и не спрашивал. – У себя в расположении взял. Он козырнул, и я спросил с ходу: – Жмурика поснимать решили, старший лейтенант? Иначе зачем бы вы в расположение за фотоаппаратом ездили… – Да вот хотел… – ответил он без всякого смущения. – Запрещаю, – сказал я, не раздумывая. – Ни к чему такая художественная самодеятельность. К тому же прекрасно знаете приказ насчет дневников и фотоаппаратов. Согласен, на фотоаппараты сплошь и рядом смотрят сквозь пальцы, но исключительно когда речь идет о чисто бытовых снимках. А здесь – дело в ведении Смерша… Так что – не надо… – Слушаюсь, – сказал он, не пытаясь вступить в пререкания. – Но только тут такое дело, товарищ капитан… Где-то я этого мужика определенно видел – только не голого, как сейчас, вполне одетого и обутого. Видел, определенно. Только не помню где, то ли в городе, то ли в деревне, или на хуторе. Вот и хотел… Это уже было интересно. Сомневаться в его словах не приходилось – опытный разведчик, которому положено быть наблюдательным и памятливым. Где-то видел в условиях, когда не думал, что придется столкнуться еще раз, при таких вот обстоятельствах, потому и не запоминал специально, где этот тип, будучи живехоньким, попался ему на глаза… – Скорее уж в деревне или на хуторе? – спросил я деловито. – Где людей гораздо меньше, чем в городе. – Очень может быть, – кивнул Ерохин. – Или все же в городе, скажем, на базаре… – Все равно отставить съемки, – сказал я. – Совершенно не в вашей компетенции. Сфотографируют наши… и если вы уверены, что где-то его да видели, я вам обязательно пришлю снимок. Может, потребуется кому-нибудь показать… – и с намеком повернулся к Феде. Он прекрасно все понял, сказал Ерохину: – Можете идти. Ерохин козырнул и тем же размашистым шагом направился к палаткам. Я и в самом деле собирался прислать ему снимок. К абверовской школе этот мертвый покойничек безусловно не имел никакого отношения, но, поскольку Косачи некоторым образом относятся пока что к операции «Учитель», моей группе и вести расследование – оно, крепко подозреваю, выйдет поверхностным, но тут уж ничего не поделать. Пусть и Ерохин подключается, от этого не получится никакого вреда, а вот польза может выйти… Наш фотограф дело знает. Методика отработана чекистами еще в двадцатые годы, кажется, пошла в ход в первый раз, когда они хлопнули знаменитого налетчика Леньку Пантелеева. Покойника сфотографируют с открытыми глазами, а в данном конкретном случае еще и заретушируют входное отверстие от пули во лбу. Как показывает опыт, достаточно для уверенного опознания: персонаж выглядит вполне живым, хотя порой и чуточку заторможенным, но на такие тонкости люди обычно не обращают внимания… Мы с Федей подошли к нашей машине, и я распорядился: – Петруша, сходи посмотри. Коли уж нам с тобой, к бабке не ходи, придется и этим заниматься… Он с живым интересом направился к покойнику, лежавшему уже в гордом одиночестве – нет нужды держать далее возле него пост, поблизости часовой, да и кто и зачем будет красть труп в этой глухомани? – Что будешь делать? – спросил Федя. – А что тут можно сделать… – пожал я плечами. – Вернусь в город, пришлю за жмуром машину. Ну и пусть Ерохин напряжет память. Мне ж отписываться… – И откуда он только взялся, голенький… – протянул Федя. Я промолчал. Странные интонации прозвучали в его голосе, и взгляд как-то так характерно вильнул. Поневоле я утвердился в недавних подозрениях. И сказал, что думал: – Федя, так тебя и разэтак! Такое впечатление, будто ты… ну, не скажу, что так уж веришь этому Сипягину, но как-то серьезно относишься к его болтовне про оборотня… Он ничего не сказал, но вновь вильнул взглядом. – Федя, ты даешь! – в сердцах сказал я. – Это Сипягин – из дремучих сибирских лесов, с семилеткой. Но ты-то… Ну, предположим, ты тоже из лесной глухомани. Только сам же рассказывал: после седьмого класса ты в глухомани и не жил. Десятилетку окончил в большом райцентре, военное училище в областном городе. Ни там, ни там дремучих лесов и близко не было. Вполне городской человек, с образованием. Уж ты-то, в отличие от Сипягина, слово «обскурантизм» должен знать. Неужели и ты бабьим сказкам веришь? Он промолчал. Стоял, глядя под ноги, и мне категорически не понравилось выражение его лица, хотя я и не мог бы его определить точно. В любом случае, он мне ни словечком не возразил…