— Это не ты говоришь. Это каприз в тебе говорит. Мы же должны... — Я предлагаю выбрать старшего, — вставил Вася. — Старшим буду я, — мрачно отозвался Коля. Зина что-то хотела возразить ему, но он мягко усадил ее обратно на землю и спросил: — Кто — против? Надя, ты как? — Мне все равно, — ответила Надя, отвернувшись. Она вслушивалась, не раздадутся ли еще выстрелы в тайге, не приближается ли кто-нибудь оттуда. — Я — за, — поднял руку Вася, с восхищенным удивлением глядя на новоявленного командира. Коля протянул свое «ла-адненько» и приказал Васе готовить завтрак, а девушкам наломать побольше хвойных веток для дыма над костром. Распоряжался он спокойно и как будто нехотя, ленивым басом. Надя молча повиновалась, а Зина, вскочив на ноги и подбоченясь, приготовилась сказать ему что-то резкое. Но Коля опять кротко взял ее за плечи и невозмутимо проговорил: — Нам надо держать ухо востро. Что там за люди, неизвестно. У них есть оружие, мы слышали. Но мы должны... Нам, может, будет еще очень трудно... — а закончил зычной командой: — Жжем костер! Мы на возвышенности — нас увидят. И те. И Сережка. И еще, может, кому надо... — Коля, это очень рискованно. Мне, Коля, страшно, — прошептала Зина. — А ты не бои-ись, — шутливо протянул Коля, нарочно коверкая слово «бойся». — Ты же не одна. Вася, раздув костер, повеселел и стал разминать в котелке концентрат гречневой каши. — Сережке лишь бы успеть добраться, — успокаивал он всех. — Назад вернется не иначе как с милицией. На вертолете. Верно? Солнце выглянуло из-за гор. Все вокруг озарилось нежным, поначалу неярким светом. А зеленое море тайги, внизу на равнине, оказалось подернутым тягучими белыми туманами. Было все так же спокойно и безветренно. Клубы дыма от костра, заваленного трескучей хвоей, покувыркавшись над игривым огнем, взвивались прямо вверх. Вскоре над лагерем туристов к небу поднялся сизый столб дыма. И Сережка, отшагав по еле заметной каменистой тропе единым духом километров десять, увидел, когда поднялся на следующий увал, этот столб дыма. На душе стало легче, а то он ушел от своих друзей с тяжелым чувством. В ушах все время стоял рассерженный голос Нади: — «Струсил!..» Сережка был глубоко убежден, что парашютисты спрыгнули в тайгу неспроста, и чем раньше он примчится в Р*, тем лучше. А что за перестрелка была там? Может, парашютисты уже встретились с какими-нибудь нашими людьми? Чем окончилась встреча? Все эти неясные и тревожные мысли подгоняли Сережку. Не чувствуя ног под собой, он почти бежал. Иногда казалось, что тело тяжелеет после бессонной ночи и форсированного марша, что легкие уже не справляются со своей работой. Дышать трудно — вот-вот закружится голова. Но Сережка не останавливался. Он знал, надо взять себя в руки. Только взять себя в руки! Это — как в ночную смену, когда утром поспишь мало, проболтаешься по разным делам, увлечешься днем каким-нибудь журналом в красном уголке общежития, а потом сходишь с Надей в кино и провожаешь ее до самой ночи. В цех затем явишься — вроде ничего, а через три-четыре часа обязательно начинает клонить ко сну! Хоть гаечный ключ подсунь торчмя под голову, — лишь бы уснуть. Но работу не остановишь, бригаду подводить не будешь: ведь ты за всех в ответе, как они за тебя. И приказываешь себе: не дремать! «Не уставать! Ведь мы все за нашу тайгу в ответе!..» Сережка умел приказывать себе. Он назначил привал через три часа. Путь лежал то путаными лесными тропами, то по камням, по гнилым стволам, переброшенным через топи. Дорога знакомая: ра́з уже прошел по ней. И Сережка постановил: к вечеру он обязательно должен дойти до Р*. «А что делается там, у палатки? Как там держатся ребята? Вдруг к ним уже пришли парашютисты? Кто они оказались? Как встретились с ребятами? Нет, еще рано, наверное...» И то предполагалось самое страшное, то уверенно обнадеживающее. Но, так или иначе, мысли гнали Сережку вперед и вперед по безлюдному лесу. Для читателя малосведущего следует оговориться, чтоб не удивлялся понапрасну. Наш рабочий народ, живущий в новых индустриальных городах Урала и Сибири, хорошо дружит с природой — она стоит с заводами рядом, почти нетронутая. И люди, особенно молодежь, довольно много свободного времени проводят в окрестных лесах, на озерах, в горах. Каждый более или менее сообразительный парень уверенно ориентируется на едва знакомой местности, даже без компаса. Он уж обязательно турист, а то и заядлый гриболюб, ягодник, рыбак или охотник. Он и по болотам ловкий ходок, и по бурелому, по каменистому бездорожью. И в глухом лесу, где и неба не видать, и где север, где юг — подчас сразу не определишь, — наш человек не теряется, идет, куда ему надо. Обманчиво безжизненна тайга. Поначалу кажется, что окрест — мертвое безмолвие. Можно идти час, два, и если сердце колотится от волнения и быстрой ходьбы, а голова занята тревожными мыслями, — не увидишь, не услышишь ничего. Но вдруг в косом луче солнца, пробившегося сквозь плотную хвою, промелькнула, как маленький парашют, белка-летяга. Как парашют! А до сих пор ничего не замечалось. И заостряется зрение. Летяга ночной зверек, и я не очень поверил Сережке, когда он потом рассказывал мне про него. Но вообще-то если какое-нибудь внешнее впечатление перекликнется с мыслями, засевшими в голове, это непременно вызовет повышенное внимание к окружающему. Тем более, такие люди, как Сережка, все воспринимают остро и глубоко. Вон играет на ветвях полосатый бурундук. Не боится — остановился, опершись передними лапками о ствол, склонил мордочку, смотрит на Сережку, будто через большие авиаторские очки. Почему широкое белое кольцо вокруг бурундучьего глаза на буро-коричневой головке напоминает что-то пилотское, парашютистское? — Цыц, грызун! — говорит ему Сережка грозно. И бурундук исчезает, словно понял, что ему велено человеком. Потом впереди, по влажной тропе, спускающейся вниз, побежал неуклюжий зверь. Голова большая, шея толстая, жестко мохнатый, темно-бурый, уши маленькие. «Ага! — шлея по боку — широкая полоса от плеч до хвоста, — разглядел Сережка. — Значит, это росомаха. Ишь, в галоп перешла! А в книгах пишут, что двигается коротким шагом... Ого!.. Росомаха даже прыгнула и скатилась клубком по каменистому откосу. В книгах все приблизительно...» «На медведя похожа», — рассуждает про себя Сережка, глянув на следы росомахи. Они напоминали медвежьи, только поменьше. И Сережка быстро выламывает сук подвернувшейся на пути коряги, вынимает нож, на ходу выстрагивает себе дубинку поудобнее. Кто знает! Еще повстречается такой, что не побежит прочь, как росомаха. С дубинкой идти лучше. Вспоминается Сережке, где-то читал в старых приключенческих романах, что страшнее в тайге встреча не со зверем, который обычно убегает, а с незнакомым человеком. Чепуха! Как хочется Сережке сейчас повстречать хоть кого-нибудь! Он быстро сообразит, распознает, что это за человек, и завербует себе в попутчики, в помощники. А пусть и парашютисты встретятся!.. Пусть они самые что ни на есть вражеские!.. Сережка уверен, что обхитрит их — он-то дома у себя — и приведет, куда следует. Они не решатся тронуть его — он убежден в этом — они-то не на своей земле. Это точно! И Сережка кричит, взбудораженный своими мыслями, кричит во всю глотку, набрав полную грудь ядреного лесного воздуха: — Эге-ге-геге-е-е-ей!.. Опять, я помню, не поверил Сережке, что он кричал в лесу, вел себя этак по-ухарски смело. «Наоборот, — заверил он меня. — Я боялся. Я кричал, чтобы приободрить самого себя...» Глава четвертая «С ЛЕШИМИ ЗНАКОМЫ» Я весь день продолжал организовывать жителей таежного района себе на помощь. Позже выяснилось, что мы с сержантом Митей дважды пролетали там, где проходил Сережка. Как и почему он не видел вертолета и не слышал стрекотанья пропеллеров, — непонятно. Впрочем, едва ли он мог что-нибудь предпринять, если бы заметил нас. Правда, он утверждает, что сумел бы мгновенно разжечь костер и обратить на себя наше внимание. Пролетали мы над местностью, где по карте значилась небольшая речушка. Ее сверху и не увидишь в сплошном густолесье. Но сержант Митя — милиционер таежный. Он обратил мое внимание на дым костра. Я посмотрел на это подобие жиденького клочка дыма, — в кабине вертолета обзор хороший: сидишь, как в автомашине. Но мои мысли, естественно, были заняты парашютистом. Мы часто в своей работе, увлеченные главной задачей, не замечаем вокруг себя людей, способных помочь нам, готовых сделать это и желающих быть полезными. Почти каждый человек нынче у нас может мыслить по-государственному, а мы иной раз даже отмахиваемся от них. И потом узнаём, что наша цель могла быть достигнута раньше и проще. Я резонно возразил сержанту: никакой диверсант не будет разжигать огонь в неизвестной ему тайге, чтобы сразу обнаружить себя. — Так это какие-нибудь наши, может, женщины ягоды собирают. Мы их предупредим, — предложил сержант Митя. — Не всех надо вовлекать в это дело, — сурово сказал я. — И вообще в таких случаях, товарищ сержант, вам следует научиться держать язык за зубами. Вы готовы абсолютно всем рассказывать о случившемся. Впоследствии я жалел, что не распорядился приземлиться. Там происходили события, прочно связанные с моей задачей. Во второй половине дня два друга — Миша и Петя, два будущих зоолога, составлявших «экспедицию по изучению проблем распространения грызунов севернее шестидесятой параллели», — сидели у костра возле своей палатки на берегу журчащей речки и играли в карты. Карман у друзей общий, и игра проходила скучно: то все деньги оказывались у Миши, то у Пети, и ни в том, ни в другом случае благосостояние обоих не изменялось. Поэтому, играя, парни лихо пели на мотив старой песни беспризорников сочинение Миши: Мы био-зоо-веды, Не страшны нам беды, Зверь нам самый дикий — Лучший друг и брат. Мы в тайге, как дома, «С лешими знакомы», — Так про звероводов говорят... Слова — «с лешими знакомы» — они выкрикивали с особенным энтузиазмом, смакуя. Но не следует думать, что Миша и Петя какие-то непутевые забулдыги. Нет. Они оказались вполне порядочными студентами, когда я с ними познакомился ближе. Но они молоды и изрядно бравируют своим таежным житьем-бытьем. Поэтому они попали впросак, да еще пытались и замазать свою оплошность. Бравада — пустое молодечество от незрелости ума — бывает, не проходит подолгу. У одних юнцов эта сырость мозгов проявляется в стиляжничестве, у других — в том, что они изображают из себя всезнающих, ни во что не верящих и во всем разочарованных. А Миша с Петей, где надо и где не надо, подчеркивали свою лесную бывалость. Мы, дескать, люди таежные, от земли, от сучьев, мы подолгу живем вдали от современной цивилизации, и нам все нипочем, мы дикари. Кроме картишек, им нравилось ходить небритыми, нечесаными, в грязных рубахах без пуговиц, непременно отпускать непристойные словечки, разговаривать нарочито грубовато и громко, с размашистыми ухарскими жестами, с пренебрежением ко всем остальным, кто не живет в лесной глуши, не принадлежит к продымленному племени завзятых таежников. — Ты, так-перерастак, что в костер не подбросишь? — сказал Миша. — А на так-перерастак? — ответил Петя. — И так горит, так-перерастак! — Давай порубаем, — предложил Миша, что означало давай поедим. — Идет! — поддержал Петя, что означало ладно. Оба они коренастые, с отлично развитыми мускулами, оба в модных капролактановых шляпах, оба курносые и оба заросшие бородами, что торчали наподобие зубных щеток. Только у Миши растительность светло-русая, а у Пети — черная, с рыжим оттенком. И глаза — соответственно — голубые и карие. Хорошо оснащенные — от ружей до карманного радиоприемника, — они не торопились со своей работенкой-практикой, тем более, что любили тайгу искренне и преданно и не прочь были проводить в ней круглый год, кроме банных дней. На правах будущих зоологов, не считаясь со сроками охоты, они настреляли тощих июньских глухарей и теперь собрались доесть третьего, аппетитно поджаренного на костре. Петя, обжигая пальцы, снял птицу с вертела, положил на траву и разрубил топориком. Потом взял каждую половину за ножку и, спрятав у себя за спиной, спросил: — Какая лапа? — Левая, — привычно отозвался Миша. Петя отдал ему полглухаря из левой руки, и оба вцепились крепкими зубами во вкусное мясо.