Лелик покосился в окно. Оно выходило в узкий, заросший крапивой проход между их и соседским заборами. – Какой мамашей, Жень? – Своей собственной. Шныряющей туда-сюда. – Как это – шныряющей? – непонимающе переспросил Лелик. – Зачем? Ему представилась тяжеловесная Людмила, бегающая кроссы вдоль забора. – До Изольды и обратно. Он взглянул на Женьку, подозревая, что его разыгрывают. – Чего уставился? – холодно, но без враждебности осведомилась она, не поворачивая головы. – Мать моя бывала у Изольды по два раза в неделю, не меньше. И никому об этом ни словом не обмолвилась. Савельев молча переваривал эту новость. – Понимаешь, что это значит? Что ей, глупой корове, Изольда открыла двери. А мне – нет! – Твоя мать не глупая корова. Женька отмахнулась. – Она самая! Чем она могла так заинтересовать старуху, объясни мне! Можешь? Вот то-то же. И я не могу. – А спросить не пробовала? – Бесполезно. Из нее ничего не выжмешь, если она сама не захочет рассказать. 2 За несколько дней проживания в Литвиновке Илюшин отпустил щетину и приспособился носить толстые шерстяные свитера с горлом. – Ты похож на неудачную заготовку Хэмингуэя, – констатировал Сергей, войдя в комнату. – Скоро совсем опростишься. Начнешь сморкаться в два пальца, драться с соседями и запивать водку самогоном. – Звучит заманчиво! – Макар поднял воротник свитера до самого подбородка и отсел от окна, в которое колотился набирающий силу ветер. – Ладно, ближе к делу. Бабкин расположился за столом и открыл блокнот. – С кого начинать? – Давай с деда. – Савельев Прохор Петрович, – зачитал Сергей. – Погоняло – Тульский Зодчий. Год рождения – тысяча девятьсот тридцать пятый. Профессия – писатель. Это все ты и без меня знаешь. – Писатель-почвенник, – уточнил Макар. – И не погоняло, а творческий псевдоним. Кстати, почему Тульский? – Потому что родился в Туле. Молодец мужик, выжал из этого непримечательного факта все, что только можно. Хотя с двадцати лет жил в Москве, а в конце девяностых прочно обосновался в Литвиновке. Ты читал его прозу? – Не осилил. Пробовал, но не смог. Все мой хороший литературный вкус, черт бы его побрал. – Графомания? Макар скорчил сложную физиономию. – Видишь ли, Савельев – чистой воды конъюнктурщик. Он всегда знал, о чем нужно писать. Родные просторы, морщинистые лица стариков, озимые… В общем, восходы с закатами и прочее полесье. Подсолнухи колосятся, родники бьют из сердца матушки-земли… Все по Ильфу и Петрову: рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучики по белу светушку. При этом я не сказал бы, что Савельев – полная бездарность. Вовсе нет. И это самое печальное. – Почему? Макар ненадолго задумался. – Есть писатели-предприниматели. Они, собственно, и не писатели в классическом смысле слова. Это люди, которые понимают, как с помощью букв можно заработать. И зарабатывают! Они энергичны, находчивы, могут обладать большим обаянием, которое тоже, между прочим, успешно конвертируют в гонорар. Много выступают и вообще стараются торговать лицом. Понимают: чем больше светишься, тем выше продажи. У них чутье на востребованные темы и запросы общества. Скажем, богатая почва для них – патриотизм. Или наоборот: трагические песни о деградации нынешнего общества. Для них, в принципе, нет никакой разницы, о чем писать, но один раз оседлав лошадь, перепрыгивать на другую не слишком удобно, да и читатель может попасться памятливый. Талант у них один, и к литературе он не имеет отношения. Зато бизнесмены они отличные. – Хочешь сказать, Савельев не из их числа? – Он-то как раз настоящий писатель, и потенциально – очень неплохой. Я нашел старые журналы с его ранними вещами. Они наивны, конечно… Но в них что-то есть. Какая-то искра. Они запоминаются. Но Савельев, видимо, рассудил, что если писать как хочется, ни денег, ни славы это не принесет. И стал писать так, как надо. Нашел востребованную тему и принялся без устали вспахивать эту делянку. Деревенская проза, историко-патриотические экскурсы… Сразу у него все заработало: публикации, Союз писателей, а там и свои сборники пошли. Легенда о тульском самородке выстрелила в нужный момент. Савельев объявил, что он певец родной земли – и пел как соловей. На радио много выступал, читал свои тексты. Даже передача была: «Час Тульского Зодчего». – Час? – ужаснулся Бабкин. – Шла двадцать пять минут. Оба рассмеялись. – Прохор успел вскочить в последний вагон, – сказал Илюшин. – Лет через десять все эти деревенские славословия уже никого не интересовали. Но тогда он снял сливки со своей популярности. Не удивлюсь, кстати, если б его патриотические рассказы о воспитании молодежи включили в школьные учебники. Они такие… правильные. Не придерешься! Но кем Прохор никогда не был, так это дураком. Он отлично понимал, что вся его писательская слава – пшик. Где-то есть настоящий табель о рангах, и в этом табеле Прохор Савельев никто. – Думаешь, его это заботило? – Судя по тому, как тщательно он поддерживал легенду о своем величии – еще как. – Просто они все чокнутые на этой теме. Писатели. – Может быть, и так. А может, Савельев всех презирал: и тех, кто взрастил его как Тульского Зодчего, и тех, кто его читал. Но нельзя играть в игру «как здорово я вас всех облапошил» и не задумываться над тем, что самым главным облапошенным в ней оказываешься ты сам. Бабкин заварил себе кофе и вернулся к Макару. – Ладно, поехали дальше. В двухтысячном году на Прохора нисходит блажь, и он собирает у себя семейство, которое до этого сам же разогнал. Крутого норова был мужик. С обоими сыновьями поссорился, племянниц за людей не держал. Встреча закончилась смертью Павла Варнавина. – Почему Варнавина? – Вениамин еще в юности поменял фамилию. В общем, было проведено расследование, установили виновность Яны Тишко. Она, собственно, все признала. Ее с матерью выгнали из дома Савельева, остальные в течение следующих двух недель сами разъехались. Прохор никого из детей при себе не оставил, но облагодетельствовал двоих: племянницу Людмилу и младшего сына. Вениамина, среди домашних – Веника. – Значит, племянницу и сына, – повторил Макар. – А третьему ничего не досталось. Вот с этого момента давай-ка подробнее. …Юрий Савельев был отцовским разочарованием примерно с трех лет. Как только пошел в детский сад, и к нему злыми репейниками принялись цепляться простуды и гриппы. Наследник рода Савельевых – и вдруг жалкий болезненный выродок? Прохор злился. Не будь так очевидно, что Раиса ему верна, он обвинил бы ее в том, что ребенок не от него. Юра рос, но из болезней не выбрался. Он пропускал детские праздники, на утренниках ему никогда не давали большие роли, потому что учителя знали: Юрка под новый год наверняка свалится с очередным гриппом. Так и случалось. Сам Прохор никогда не болел ничем серьезнее простуды. Он презирал хилых и чахлых. То, что хилый и чахлый родился в его собственной семье, оскорбляло Прохора. Унижало его достоинство. Юрка со своими соплями, головными болями, температурами и воспалениями был постоянным отцовским позором. Пожалеть мальчика Прохору и в голову не приходило. Для жалости есть мать. А парень должен расти мужиком, а не сопливой тряпкой! Старший Савельев уважал физическую силу. Обливался холодной водой, нырял в прорубь, отжимался и подтягивался на турнике пятьдесят раз, несмотря на крупное свое телосложение. Мечтал, чтобы сын был похож на него. Юра рос серьезным, сосредоточенным, много читал (что еще делать, когда валяешься в постели с температурой) и отказывался понимать, зачем нужно терпеть ледяную воду и холодный ветер. С отцом его родила одна черта – упрямство. Прохор тщетно пытался заставить сына делать хотя бы утреннюю зарядку. Юрка, только выбравшийся из простуд, желал лишь одного: чтобы его не трогали. Он знал, что промежуток между болезнями будет недолгим, и отказывался тратить ресурсы своего тела на то, что не приносит ни малейшего удовольствия. – Ты будешь здоровым! – гремел Прохор. – Это закалка, кретин! – Польза от закаливания не подтверждена, – сдержанно сообщал пятнадцатилетний Юра. – Возможно, мы имеем дело с одним из самых глобальных самообманов за всю историю медицины. Очередной чувствительный удар он нанес Прохору, когда внезапно для отца и матери поступил на геологический. Старший Савельев распланировал, как будет проходить дальнейшая жизнь его сына. Сначала – экономический факультет. Потом его связи позволят пристроить Юрия на теплое место в тульской администрации. Карьерный рост сыну обеспечен. Последует перевод в Москву, а там лишь нужно будет прибиться к стоящему человечку, и тот потащит за собой Юрия, как паровоз. – Я хочу быть ученым, – сказал Юра. Прохор его чуть не проклял. Какой из тебя ученый, придурок? А главное – зачем? – А дальше, – сказал Бабкин, – начинается самое интересное. Еще во время учебы Юрий женился. У них родился сын, Алексей. Нужны были деньги, и Савельев стал искать, где можно заработать. Дальний родственник жены втянул его в дело, которое обещало принести золотые горы. Геологическая разведка, ни больше ни меньше. Но к тому моменту, когда наивный Юра Савельев влез в этот бизнес, этот кусок был поделен. Отдавать свою долю никто не хотел. Юрий тем временем раскручивался: открыл свою фирму, набрал людей. Его предупредили один раз, предупредили другой. Но это были лихие девяностые, и с непонятливыми бизнесменами никто не проводил долгих воспитательных бесед. – Жестко наехали? – спросил Макар. – Когда они возвращались с женой из театра, их встретили возле подъезда. Стреляли в обоих: женщину убили, Юрий выжил. Отлежавшись в больнице, приехал к Прохору и попытался оставить ему сына. Отец его выгнал. Ему не нужен был ребенок, а Юрию он сообщил, что тот сам во всем виноват: следовал бы его руководящим указаниям – все было бы в порядке. Расхлебывать последствия сыновней дурости он не желает. – Интересно, как отнеслась ко всему происходящему Раиса, – задумчиво сказал Макар.