К всеобщему облегчению, «Лебедь», пропавший без вести после отбытия из Рио-де-ла-Плата, снова появился. Но Дрейк не собирался выпускать его в дальнейшее плавание. Ранее этим кораблем командовал Даути, а это означало, что под его влиянием «Лебедь» мог превратиться в источник мятежа, колдовства и других неприятностей. Поэтому Дрейк приказал разобрать судно на доски, сохранив железные кованые детали и другие припасы, которые могли пригодиться другим кораблям флота. Впрочем, это не отвечало на вопрос, что делать с провокатором Даути. Дрейку ничего не оставалось, как снова перевести его, на сей раз на флагман, чтобы лучше за ним присматривать. Будущий мятежник пытался настроить своих товарищей по плаванию против Дрейка, рассказывая им, что именно ему генерал обязан своим положением, что он имеет особое влияние на Дрейка и даже знает некоторые секреты его жизни. Закончив плести эту ложь, он попытался убедить товарища – моряка Джона Честера – взять в руки оружие и, перерезав столько глоток, сколько будет необходимо, захватить корабль. Другой участник экспедиции – Джон Сараколд – позже свидетельствовал, что Даути подстрекал Дрейка разобраться с потенциальными мятежниками так же, как это сделал Магеллан, – «повесить их всех, чтобы подать хороший пример остальным». Даути, напротив, утверждал, что авторитет Дрейка «совсем не таков, как у Магеллана. Я знаю пределы его власти не хуже, чем он сам. Что касается повешения, то это смерть для собак, а не для людей». Возможно, Дрейк не обладал правом распоряжаться жизнью и смертью, как Магеллан, но у него все же были широкие полномочия карать и миловать – сама Елизавета I вручила ему их, сказав: «Мы будем считать, что тот, кто наносит удар вам, Дрейк, наносит удар и нам». Эти слова постоянно звучали у Дрейка в голове. Сравнение с Магелланом преследовало Дрейка, а Даути не оставлял свои провокации. Он уговаривал Дрейка отказаться от идеи дойти до Тихого океана, утверждая, что это слишком опасно и наверняка закончится их общей гибелью. Дрейк, по его словам, рисковал их жизнями без всякой причины. Лучше ограничиться грабежами и набегами в водах Атлантики. Но в этом случае Дрейку пришлось бы отказаться от Островов пряностей и от славы. В конце концов его терпение лопнуло. Джон Кук, еще один участник и летописец этого похода, сообщает: «Генерал не только ударил его [Даути], но и приказал привязать к мачте». После унизительного наказания Даути отправили на «Христофора» – одна мысль об этом приводила его в ужас, поскольку он был уверен, что Сараколд и остальные будут ему мстить. Дрейк, равнодушный к этим переживаниям, скомандовал спустить шлюпку, чтобы перевезти его на ожидающий корабль. Но тут дело приняло неожиданный оборот. Шкипер «Пеликана» Каттил затеял яростный спор с Дрейком, а после сошел на берег, крича на ходу, что предпочтет провести остаток жизни среди людоедов, чем будет участвовать в заговоре с целью обвинить Даути. Но когда корабль Дрейка приготовился отплывать, Каттил на берегу выстрелил из ружья, что было истолковано Дрейком как призыв о помощи или сигнал сдачи. Дрейк отправил за ним шлюпку и, как только он оказался на борту, снялся с якоря. После того как с этим разобрались, погода резко испортилась, и налетевшая буря оторвала «Христофора», на котором находился Даути, от остальных кораблей. Следующие три дня Дрейк потратил на поиски. В конце концов ему удалось найти корабль, но с тех пор, как заметил Кук, Дрейк начал винить Даути во всех дурных переменах погоды. К тому времени генерал твердо убедился, что тот занимается колдовством. Дрейк поднялся на борт «Элизабет», собрал команду и сообщил им, что крайне недоволен Даути, которого он назвал «колдуном, подстрекателем и вообще человеком дурным и развращенным». Младший брат Томаса Даути, Джон, по его словам, был не лучше – «ведьмак и отравитель… Не могу сказать вам, откуда он взялся, но думаю, от самого дьявола». Он предупредил всех людей на «Элизабет», чтобы они не разговаривали с братьями Даути. В противном случае он будет считать и их своими врагами. Если они выполнят его просьбу, Дрейк пообещал нагрузить на их корабли столько золота, сколько они смогут унести, и выхлопотать самому скромному юнге дворянское звание. Если же они ослушаются, то могут не ждать ничего хорошего. Сразу после этого он отправил братьев Даути на «Элизабет», предупредив их, чтобы они под страхом смерти не смели произносить заклинания. Ему удалось на время изолировать братьев, однако они по-прежнему представляли серьезную опасность. Исчезновение «Христофора» поставило перед Дрейком еще один насущный вопрос. Он пришел к выводу, что в случившемся непосредственно виноват Томас Даути, которого он отныне всерьез считал «колдуном и заклинателем». Мысль о том, что плаванию могут помешать колдовские козни, на самом деле не так странна, как может показаться. Елизаветинцы искренне верили в существование оккультных сил, способных принести в повседневную жизнь беспорядок и хаос. Почти никто не сомневался в реальности дьявола, и все знали, что ведьмы или колдуны – это люди, которые заключили сделку с дьяволом и отказались от спасения души в обмен на сверхъестественные способности. Со временем репутация ведьм и колдунов становилась все более зловещей. Когда-то давным-давно считалось, что ведьмы бывают не только плохими, но и хорошими. Они готовили домашние лекарства от разных болезней, читали заклинания, время от времени делали предсказания и могли действовать на благо людям. Но в XIV в. в умах людей утвердилась мысль, что именно ведьмы повинны в ужасной чуме, «Черной смерти», которая выкосила почти половину населения Европы. Стремясь искоренить зло, христиане в Шотландии, в Англии и на континенте начали охоту на ведьм. В елизаветинской Англии считалось, что ведьмам помогают животные-фамилиары – например, черная кошка, жаба или даже птица. Когда люди или домашний скот умирали от болезней, когда гибли урожаи, горели дома, а у хозяек скисал суп или молоко, во всем этом винили ведьм. С колдовством было связано множество суеверий. Считалось, что рассыпанная соль приносит несчастье (соль стоила дорого). Пройти под лестницей значило навлечь на себя беду (лестница была похожа на виселицу). Если один человек чихал, другие тут же говорили «Господи благослови», чтобы дьявол не залетел ему в рот. Чтобы обнаружить ведьму, придумывали ужасные испытания. Например, обвиняемую (в ведьмовстве чаще всего подозревали именно женщин) могли привязать к табурету или просто связать и бросить в воду. Если она тонула, суд объявлял, что она невинна. Если ей удавалось выплыть, это значило, что она ведьма и ее следует казнить. В колдовстве могли обвинить любого, кто впал в немилость у высокопоставленных особ, как это случилось в свое время с Анной Болейн, злополучной матерью Елизаветы. В 1563 г. королева Елизавета приняла закон, направленный против этого безумия. Ведьму, осужденную за убийство, ждало повешение (во Франции и Испании в это время ведьм сжигали на костре). Тех же, кто был уличен в ином колдовстве, пусть даже самом незначительном, приковывали к позорному столбу, где над ними мог издеваться любой прохожий. В 1578 г., пока Дрейк был занят поисками Магелланова пролива, при дворе Елизаветы I воцарилась тревога. Распространились подозрения, что кто-то пытается навредить Ее Величеству с помощью магии. Во время официального визита королевы в Восточную Англию в навозной куче на Линкольнс-Инн-Филдс, самой большой общественной площади Лондона, были найдены три восковые фигуры высотой около 30 см. У одной из них на лбу было написано имя «Элизабет». Две другие восковые куклы, очевидно, изображали ее советников. Человек, изготовивший эти фигуры, рассчитывал, что они будут медленно таять в тепле навозной кучи, причиняя невыносимую боль и неся гибель своим реальным прототипам. Елизавета в то время была нездорова, и сплетники утверждали, будто ее болезнь связана именно с пагубным действием восковых фигур. На самом деле она страдала от серьезных проблем с зубами, к которым в целом была склонна и от которых через некоторое время излечилась. Тем не менее ее ближайший советник Джон Ди, мистик, математик и астролог, на всякий случай принял меры магического противодействия. Двадцать лет назад она доверила Ди выбрать дату своей коронации – теперь она доверила ему свое спасение. Даути сам дал Дрейку основания подозревать себя, когда хвастался, будто обладает сверхъестественными способностями. По словам одного свидетеля, и он, и его брат «умели колдовать не хуже любого другого». Более того, они могли «вызвать дьявола… в обличье медведя, льва или человека в конской сбруе». Обвинив бывшего друга и сторонника в колдовстве, Дрейк выпустил на свободу могущественные силы. С тех пор открытое столкновение между аристократом Даути и худородным Дрейком (или, как видел это сам Дрейк, между дьяволом и христианской верой) стало лишь вопросом времени. О «Мэри», отнятой у португальцев и затерявшейся в бескрайнем море, по-прежнему не было никаких вестей. Тем временем, писал Фрэнсис Претти, «на берег к нам вышли некоторые люди, почти нагие, за исключением обернутой вокруг талии меховой шкуры какого-то зверя, и головных уборов наподобие венков. Их лица были раскрашены в разные цвета, у некоторых на голове было нечто вроде рогов, и у каждого имелся лук длиною в эль [около 115 см] и пара стрел». Группа людей вышла из лиственной тени, «подпрыгивая и пританцовывая, поднимая руки и издавая крики на свой лад». От английских мореплавателей их отделяли образовавшиеся во время прилива заводи, и Дрейк в знак доброй воли отправил к ним лодку, нагруженную «предметами, которые, по его мнению, могли бы им понравиться, как то: ножи, колокольчики, охотничьи рожки и т. п.». Приняв подарки, туземцы отправили к англичанам двух человек, «которые пустились бежать один за другим с большим изяществом. и очень быстро оказались на берегу». Там они остановились, опасаясь двигаться дальше. Команда Дрейка предложила им новые подарки, привязав их веревками к шесту. Взамен местные жители отдали морякам перья, которые носили на голове, «и косточки, сделанные наподобие зубочистки, сверху резные, длиной около шести дюймов, очень гладко отшлифованные». Затем явившиеся люди исполнили еще один загадочный ритуал: один за другим они отделялись от группы, выбегали вперед, указывали на луну и на солнце и возвращались назад – люди Дрейка восприняли это как сигнал, «что туземцы желают нам только лишь мира». Но когда англичане попытались подойти к ним, «они удалились, не желая оставаться в нашей компании, пока не получат разрешение от оракула своего бога Сетебоса, то есть дьявола, которого они называют своим верховным божеством». Имя Сетебос впервые упоминается у хрониста Магеллана, Антонио Пигафетты, – его повествование, переведенное на английский язык Ричардом Иденом в 1555 году, очевидно, попалось на глаза Уильяму Шекспиру, и тот вложил это имя в уста великолепного чудовища Калибана в пьесе «Буря» (1611): «О Сетебос! Как грозны эти духи!» К этому времени Флетчер достаточно насмотрелся на туземцев, чтобы оценить, представляют ли они опасность. Даже если они демонстрируют дружелюбие и гостеприимно встречают корабли, не убьют ли они потом гостей во сне? Не украдут ли жизненно важные припасы? Они могли не замышлять ничего дурного, а могли, наоборот, оказаться приспешниками дьявола (особенно если судить по их внешнему виду). «Они ходят нагими, за исключением меховой шкуры, которую набрасывают на плечи, когда сидят или лежат на холоде… Некоторые из них… в знак особого отличия прикрепляют по обе стороны головы простые большие перья, так что издалека кажется, будто бы они рогаты; если у чертей и впрямь есть рога, человек с подобной головой и голым телом очень напоминает черта». В целом они выглядели довольно впечатляюще: «Вся их отвага и стремление выделиться среди прочих выражается в том, как они раскрашивают свои тела различными красками и украшают их со всевозможными ухищрениями. Одни натирают лицо серой или другим подобным веществом, другие красят тело целиком в черный цвет, оставляя белой только шею сзади и спереди, подобно тому, как наши девицы носят косынку, оставляя открытой шею и часть груди. Есть такие, кто красит одно плечо в черный цвет, а другое в белый, и так же крест-накрест раскрашивает бока и ноги в два цвета, противоположные друг другу. На черной части нередко изображены белые луны, а на белой части – черные солнца, которые суть символы и знаки их богов». Флетчер предположил, что краска на теле имеет не только декоративную, но и защитную функцию и «оберегает их… от пронизывающего холода. Ибо краска, плотно лежащая у них на коже (или, вернее сказать, впитавшаяся в их плоть, поскольку они постоянно снова и снова наносят на себя эти красящие вещества и соки, и те проникают сквозь кожу), так плотно заполняет поры, что ни воздух, ни холод не могут проникнуть внутрь». Черти они или нет, признавал Флетчер, но «тело у них чистое, красивое и сильное, а ноги быстрые, и кажутся они очень подвижными». Пока люди Дрейка бродили по окрестностям, шумно отстреливая птиц и дичь, местные жители молча охотились с луками и стрелами, сделанными из тростника, «с наконечниками из кремня изящной формы и весьма искусно выточенными». Пищу они ели сырой. Иногда англичане находили «окровавленные останки тюленей, которых туземцы рвали зубами, словно собаки». В малоизученной жизни этих людей не хватало, по мнению преподобного Флетчера, самого главного – искупления первородного греха. «Нет, по моему разумению, ничего более прискорбного: такой добрый народ, такие веселые создания Божьи вовсе не знают истинного и живого Бога». Если бы только можно было с этим что-то сделать. На его взгляд, эти люди «вполне сговорчивы», и их «было бы нетрудно присоединить к стаду Христову» вместе с их плодородными, захватывающе прекрасными землями, способными «вознаградить любого христианского князя в мире, чудесным образом расширив его владения». Хотя этот вопрос так и остался нерешенным, люди Дрейка сумели завоевать любовь и уважение жителей Нового Света, не сделав ни единого выстрела и не пытаясь обратить их в христианство. К капитан-генералу, по словам Флетчера, они относились как к отцу, а к другим матросам «как к братьям и добрым друзьям». Главное скрывалось в мелочах. Однажды утром патагонец, «стоявший рядом с генералом и заметивший у него на голове алый морской колпак, пришел в восторг от этого цвета, смело снял его с головы генерала и надел на себя». Но затем, побоявшись, что Дрейку это не понравится, он «быстро схватил стрелу, выставив ногу, глубоко ранил свою икру и, смазав руку кровью, протянул ее генералу». Этот неожиданный жест, по-видимому, «означал, что он так сильно любит его [Дрейка], что готов отдать за него свою кровь, и что поэтому он не должен сердиться из-за такой малости, как шапка». Магеллан или Колумб могли бы усмотреть в этом инциденте casus belli, но Дрейк, судя по всему, отнесся к проникновенному извинению вполне благосклонно. Когда патагонцы пытались подражать англичанам, это выглядело иногда комично, а иногда жалко. Однажды утром, стоя рядом с матросами, которые угощались вином, один патагонец тоже решил «взять в руку чарку». Но «крепкое канарское вино не пошло ему на пользу». Наоборот, оно «бросилось ему в нос и так внезапно ударило в голову, что он мгновенно опьянел… и уселся плашмя на зад, не в силах устоять на ногах». Его соотечественники в смятении отпрянули, вероятно, посчитав, что англичане «убили этого человека; однако же он, крепко держа в руке чарку, из которой не пролил ни капли вина, решил попробовать выпить еще раз», на этот раз сидя, а не стоя. Сгорая от любопытства, великан «то и дело принюхивался и прикладывался к чарке и наконец осушил ее до дна, и с этого времени так полюбил вино, что каждое утро спускался с гор с громким криком: «Вино, вино, вино!», подходил к нашей палатке и выпивал столько, что хватило бы на двадцать человек». Наблюдая за патагонцами, Флетчер и его товарищи замечали все больше интригующих подробностей. «Едва ребенок появится на свет, мать сразу же несет его туда, где специально разведены два костра или несколько костров» и кладет там на подстилку из тростника, «а затем поливает тело ребенка страусиным жиром», смешанным с серой или иным веществом, чтобы эта смесь «вошла в поры кожи и запечатала их», защищая тело от холода и ветра. Взрослые мужчины «просверливают отверстия в хряще носа и в нижней губе и вставляют в каждое гладко отполированную палочку или кость длиной три или четыре дюйма, которые, перекрещиваясь, придают им грозный вид, наводящий ужас на врагов. Мужчины носят столь длинные волосы, насколько позволяет природа, и ни разу в жизни не стригут их; когда они распускают волосы, те покрывают их тело до ягодиц, а иногда и значительно ниже; обычно же они перевязывают волосы шнурком из страусовых перьев и хранят в них всевозможные предметы (за исключением луков), которые носят с собой. Волосы служат им и колчаном для стрел, и ножнами для кинжала, и футляром для зубочистки, и чехлом для палочек для добывания огня». Патагонские мужчины выглядели впечатляюще, но патагонские женщины отличались «таким необыкновенным ростом и статью, что с ними не мог бы сравниться ни один сын человеческий, живущий в мире в наши дни». И если патагонские мужчины «никогда не стригли своих волос, то женщины, напротив, всегда стригли волосы коротко, или, вернее, брили голову кремневой бритвой, сделанной из того же самого материала, из которого они изготавливают и все остальные свои режущие инструменты, обтесывая один с помощью другого». Понять развлечения патагонцев Флетчеру было несколько проще (до определенного момента): «Их мужчины очень увлекаются танцами и делают музыкальные инструменты из древесной коры, сшитой нитками из страусиных кишок, внутрь насыпают мелкие камешки, а снаружи раскрашивают разными цветами, наподобие детских погремушек, которые есть у нас в Англии, и подвешивают их на веревочках к поясу. Когда мужчины начинают танцевать, погремушки издают звуки, и чем больше они подпрыгивают и притопывают ногами, тем больше шума производят, и тем больше их дух упивается мелодией». В конце концов они «пускаются в пляс, словно сумасшедшие». Закончив танец, «они подолгу стоят, словно бы не понимая, что с ними стало». Как-то раз, услышав, как Флетчер перебирает свои запасы склянок и бутылок, разбившихся во время шторма, «один из великанов, полагая, что это музыкальный инструмент, выразил желание непременно получить его». Флетчер отдал ему стеклянные осколки. «Нежные звуки, которые издавало битое стекло, так захватили великана и его товарищей, что он насыпал его в свой инструмент и долго тряс его и танцевал, и все они танцевали вместе с ним под звуки его свирели, по горам и долинам, по холмам и равнинам, дни и ночи напролет, пока струны не лопнули, а осколки, постоянно ударяясь друг о друга, не истерлись в порошок, и тогда музыка прекратилась». Лишившись импровизированной погремушки, великаны принялись «издавать громкие стоны, чтобы вымолить еще одну такую же». В остальном «они искренне восхищались и нашей обычной музыкой», но с некоторыми важными исключениями – «звук рожка, шум барабана и особенно выстрелы из ружья наводили на них ужас». Веселый англичанин с рыжей бородой в своих странствиях по землям Нового Света не раз проявлял дружелюбие к местным жителям. В этом смысле он примечательным образом отличался от многих других первооткрывателей. Казалось, среди нехристиан он чувствует себя намного свободнее, чем дома, а они в ответ считали его скорее другом и предводителем, чем противником. 4 Предатель Шесть лет назад в Панаме Дрейк заключил союз с беглыми африканскими рабами, которых называли народом симаррон. Это весьма подходящее им имя происходило, возможно, от испанского cimarryn – «дикий» (так называли беглецов) или, по другой версии, от si’maran, что на языке таино означает «полет стрелы». В то время таино были самым распространенным коренным народом Центральной Америки. Симарроны, жившие на побережье, вели выгодную торговлю с пиратами всех мастей и вообще старались не упускать благоприятные возможности. Они были намного более развитыми, чем думали европейцы. По словам одного испанского священника, эти выходцы из Индии и Африки обрабатывали металл, заготавливали лес и строили каноэ. Они выращивали разнообразные продукты первой необходимости – хлопок, рис, сахарный тростник, маниоку, табак, кукурузу и бананы, разводили кур и свиней. Женщины отвечали за сельское хозяйство, мужчины занимались охотой и рыбной ловлей. К Дрейку симарроны прониклись особенным расположением. В 1572 г. они помогли ему захватить огромный груз испанского серебра. После этого набега он фактически стал их правителем – вероятно, свою роль сыграло обаяние его бесцеремонной грабительской тактики и то, что он сам активно старался наладить с ними взаимопонимание. Раньше он был работорговцем, но теперь ему стало отвратительно не только это ремесло, но и испанские солдаты и купцы, которые им занимались. О симарронах Дрейк писал, что это «черный народ, который около 80 лет назад бежал от своих хозяев-испанцев по причине их жестокости и с тех пор основал государство, где были два собственных короля». Беглые рабы были обычным явлением. В разное время их называли palenques, cumbes или quilombos. Обычно они старались уйти как можно дальше от шахт, куда их свозили для подневольного труда, и создавали собственные поселения, где африканские и европейские элементы смешивались с коренным местным населением. Чтобы воспрепятствовать этому, испанцы издали строгие законы Ordenazas para los negros, гласившие, что раба, убежавшего от своего испанского хозяина к преступникам-симарронам, ждало повешение. К числу таких беглецов принадлежал и африканец Диего, который долгое время был личным слугой Дрейка и помог заключить союз между англичанами и симарронами. Симарроны Дрейка были африканскими рабами, беглыми или оставленными своими испанскими хозяевами. Они породнились с местным населением, и несколько тысяч человек осели в окрестностях Номбре-де-Диос («Имя Бога»). Время от времени они уходили в неприступные горы, откуда устраивали грабительские набеги на испанцев. Испанцы грозили сжечь Номбре-де-Диос, опасаясь, что он может стать плацдармом для более крупных столкновений, превратиться в постоянное поселение или даже государство. В качестве предупреждения испанцы построили вдоль главной дороги ряд виселиц, пообещав казнить непокорных противников. Так обстояли дела в мае 1572 г., когда Дрейк отплыл на двух кораблях из Плимута, чтобы совершать набеги на испанцев в районе Номбре-де-Диос. Это была его первая независимая экспедиция, слишком опасная и вызывающая, чтобы получить официальную поддержку английской короны, и она далась ему нелегко. Он планировал явиться на Панамский перешеек, который англичане называли Испанский Мэйн, и захватить золото и серебро, хранившиеся в Номбре-де-Диос. Ему действительно удалось завладеть городом и сокровищами, но в бою с испанцами он был ранен, и ему пришлось отступить, бросив добычу. Постепенно залечивая раны, он провел в этих местах почти год, время от времени совершая набеги на испанские корабли и караваны и укрепляя связи с симарронами. Именно симарроны однажды привели Дрейка и его людей на горную вершину, откуда открывался вид одновременно на Атлантический и на Тихий океан. У каждого, кто побывал в этом таинственном месте, не оставалось сомнений, что два великих океана связаны между собой. К этому времени Дрейк достаточно хорошо знал Атлантику, но Тихий океан оставался для него обширным и неизведанным царством чудес и опасностей. Прибыв на выбранное для засады место в Номбре-де-Диос, они отправили симарронского шпиона узнать, когда караван мулов с сокровищами выступит в путь. Два симаррона похитили спящего испанского охранника, разбудили его и допросили. Охранник подтвердил все то, что англичане уже знали, и умолял пощадить его. Дрейк собирался ограбить испанский караван, перевозивший золото и серебро через Панамский перешеек. На сей раз кроме симарронов его сопровождали французские пираты, среди которых был эксцентричный Гийом Ле Тестю, ранее исследовавший Бразилию и всерьез воображавший себя картографом. Во Франции Ле Тестю подарил королю Генриху II комплект из 56 лично составленных им карт, на одной из которых был изображен несуществующий континент. Позднее Ле Тестю присоединился к мятежным французским гугенотам в борьбе против католиков и их испанских союзников и провел четыре года в тюрьме. После освобождения он покинул Францию и снова устремился в Панаму, воспламененный той же страстью грабить испанцев, что и Дрейк. К союзу с Ле Тестю Дрейк относился с осторожностью, поскольку это могло привести к определенным недоразумениям, однако в распоряжении у странствующего французского рыцаря было гораздо больше ресурсов. В тот раз отвага, удача и настойчивость Дрейка сделали свое дело – набег на караван оказался необычайно успешным. Дрейк захватил 20 тонн серебра и золота. Этой суммы ему и его людям хватило бы на несколько жизней, и она могла бы еще долгие годы уверенно поддерживать на плаву английскую экономику. Имя Дрейка в Испании после этого случая навсегда предали проклятью. В честь успешного завершения дела Дрейк подарил одному из вождей симарронов инкрустированную золотом саблю. Симарроны изготавливали из железа наконечники стрел и ценили его больше, чем золото. Но это подношение показало, что из работорговца Дрейк превратился в человека, считавшего бывших рабов партнерами. Тем не менее он оставался вором, только теперь похищал золото и серебро, а не людей. Добыча была слишком объемной и тяжелой, и переправить ее из этих отдаленных мест на ожидающие корабли было не так-то просто. Дрейк и его люди закопали большую часть награбленного (по некоторым сведениям, именно этот клад положил начало легендам о зарытых сокровищах пиратов) и бежали. 1 апреля 1573 г. невероятно находчивый Ле Тестю был ранен в стычке с испанскими разведчиками, которые выследили его и взяли в окружение. После этого Ле Тестю настигли испанские солдаты. Они обезглавили его и выставили его голову на пике на рыночной площади в Номбре-де-Диос. Сумей они найти Дрейка, его ждала бы та же участь. Тем временем Дрейк и его небольшая команда, взяв с собой столько золота и серебра, сколько смогли унести, и преодолев около 30 км по гористой местности, вышли на берег, где их должны были ждать корабли. Однако, прибыв на место в конце апреля 1573 г., они обнаружили, что корабли исчезли, а вместе с ними испарилась их надежда остаться в живых. Истощенные англичане оказались в ловушке, где им оставалось только ждать прибытия неумолимых испанцев. Казалось, все их подвиги были напрасными. Но Дрейк сумел воодушевить свою банду. Они закопали сокровища на берегу и построили плот, на котором Дрейк и еще два человека смогли, совершив долгое плавание вдоль неспокойного побережья, добраться до своего флагмана. Когда оборванный и потрепанный Дрейк возник на палубе, его вид потряс всех. Моряки осторожно осведомились об исходе набега, предполагая, что он скорее всего окончился неудачей. Дрейк поначалу подтвердил их опасения, притворившись подавленным. Но потом он запустил руку под воротник и, вытянув испанское золотое ожерелье, воскликнул: «Наше плавание окончено, ребята!» Затем он забрал остальных моряков и зарытые сокровища, благополучно погрузил их на флагман и вернулся в Плимут 9 августа 1573 г., на шестнадцатом году правления Елизаветы I. Последний этап путешествия занял всего 23 дня, что говорило о растущем мореходном мастерстве Дрейка. Сокровища Дрейка дали спасительный толчок слабеющей английской экономике, но если он рассчитывал на официальное признание своего подвига, то его ждало разочарование. Из соображений безопасности Англия подписала перемирие с испанским королем Филиппом II, и вопиющие пиратские выходки Дрейка прямо противоречили этому соглашению. Тем не менее набег сделал Дрейка неофициальным героем в Англии и злодеем в Испании. Испанцы опасались, что нечестивый союз мародеров в Новом Свете приведет к новым набегам и, что еще хуже, к созданию постоянных англо-симарронских колоний. Этому следовало положить конец. Сначала испанцы вторгались в поселения симарронов и поджигали их посевы и деревни. Затем испанцы заключили перемирие с симарронами, пообещав им землю и самоуправление. Эта договоренность мешала англичанам, но через некоторое время перемирие было сорвано, и конфликт возобновился. Хотя Англия не относила себя к числу европейских государств-работорговцев, она изучала возможность создания колонии на юге Бразилии, в которую вошли бы Рио-де-ла-Плата, Магелланов пролив и Патагония. Согласно этому утопическому плану, Дрейк должен был возглавить отдаленную колонию освобожденных рабов и от ее имени заключить союз с Англией. Но этого так и не произошло. Советники Елизаветы I воспринимали Дрейка как пирата и первооткрывателя, а не как губернатора колонии. Противостояние длилось до 1579 г., когда симарроны, годами терпевшие жестокие притеснения со стороны испанцев, наконец согласились жить в одном большом поселении, где надеялись пользоваться ограниченной независимостью под властью Испании. Это соглашение положило конец честолюбивым планам Дрейка, мечтавшего управлять поселением симарронов независимо от англичан, испанцев и кого бы то ни было. Ему ничего не оставалось, как вернуться к своему основному занятию – морским путешествиям и открытиям, подразумевавшим в том числе похищение золота, серебра и драгоценных камней с испанских кораблей. По крайней мере, в этом деле был азарт, который требовался Дрейку даже больше, чем устойчивое положение или престиж. 3 июня 1578 г. флот Дрейка снова поднял паруса и вышел в Атлантику, направляясь на юг в поисках Магелланова пролива. Но возможно, они уже промахнулись мимо него во время шторма или тумана? Если так, то им предстоял опасный переход вокруг самого южного мыса Огненной Земли, позже получившего название мыс Горн. Следующие две недели они плыли дальше, надеясь найти исчезнувшую «Мериголд» и «друзей, которых потеряли во время сильного шторма». Ко времени входа в пролив о воссоединении с пропавшим кораблем и его командой можно было бы забыть. Однако 19 июня их мольбы были услышаны, а усилия вознаграждены. «В нескольких лигах от бухты Сан-Хулиан мы увидели наш корабль и в неистовом ликовании возблагодарили Господа». Излишне говорить, что «корабль был в крайне жалком состоянии и, изрядно пострадав от непогоды, давал сильную течь». Из-за этого Дрейк решил направиться в бухту Сан-Хулиан, «поскольку это было очень удобное место». Там он намеревался «дать отдых своим измученным людям и окружить заботой тех, кто в наше отсутствие перенес столько горьких тягот». Кроме того, он считал своей обязанностью позаботиться об их душах. Дрейк был старшим сыном священника и, если обстоятельства позволяли, старался дважды в день молиться вместе с командой. Он преклонял колени на подушке на возвышении и произносил слова молитвы, а люди негромко вторили ему. Чудесное появление «Мериголд» в этот момент словно подтвердило, что их обращения к высшим силам услышаны. Команда заметно воодушевилась. До этого они несколько недель настороженно курсировали вдоль берега в поисках пролива, стараясь избегать прямых столкновений с коренными народами, которые называли эту землю своей, и заранее оплакивали потерю тех, кто позднее все же смог к ним вернуться. Теперь они ликовали, но радость была недолгой. Продолжая поиски Магелланова пролива, они приблизились к бухте Сан-Хулиан. Вид бухты произвел на них не лучшее впечатление, поскольку там на открытом пространстве по-прежнему стоял эшафот – «целый и невредимый», по словам одного из моряков, – на котором когда-то казнил своих мятежников Магеллан. Судовой бондарь, занимавшийся починкой бочек, предложил наделать из него «пивных кружек и бочонков на случай, если бы они понадобились кому-нибудь для питья». Флетчера это покоробило: «Не могу сказать, что это пришлось мне по вкусу, учитывая, что в том не было никакой необходимости». И вот 58 лет спустя Дрейку тоже предстояло столкнуться с мятежом. Мир был намного больше, чем он мог себе представить, но в каком-то смысле он мог оказаться намного меньше. Неужели ему так и не удастся избавиться от трагических параллелей с плаванием Магеллана? 20 июня флот вошел в бухту Сан-Хулиан, одну из естественных гаваней Патагонии. В Плимуте в это время вступило в свои права лето, но здесь, в южных широтах, стояла зима, и днем было прохладно, а по ночам еще холоднее. Флот прошел через узкий пролив в бухту. Оказавшись в этом узком «бутылочном горлышке», моряки невольно почувствовали себя неуютно. По словам Флетчера, с юга их по периметру окружали «скалы, похожие на башни, а внутри гавани было рассеяно множество островов». Эшафот, воздвигнутый Магелланом, еще отбрасывал тень на холмы, и морякам то и дело попадались на глаза разбросанные кости. Возможно, это были останки мятежника Гаспара де Кесады, которого Магеллан обезглавил и четвертовал на этом месте. В тот момент к английским мореплавателям вышло еще одно видение прошлого – два великана-патагонца, которых мельком видел Магеллан и о которых писал Пигафетта. Возможно, странное название, которое европейцы дали этому народу, было связано с португальским словом Pata («утка») – они носили большие башмаки, похожие на утиные лапы, и, глядя на огромные следы, можно было подумать, что они очень высокого роста. При виде Дрейка и его команды «они как будто очень обрадовались нашему прибытию, вели себя непринужденно, охотно принимали из рук нашего генерала все, что он им давал, и выразили великое удовольствие, увидев, как старший канонир с флагмана выпускает из лука английскую стрелу». Флетчер отметил, что «их голос звучит отвратительно», однако они вовсе не так «ужасны на вид и не так высоки ростом, как о них сообщали». Он ожидал увидеть гигантов высотой около 2,5 метра, но ничего подобного среди туземцев не обнаружилось. Более того, некоторые англичане вполне могли помериться ростом с так называемыми великанами. Может быть, испанцы не предполагали, что англичане когда-нибудь доберутся до бухты Сан-Хулиан и смогут опровергнуть их россказни, «но одно можно было сказать наверняка – жестокость испанцев сделала их [туземцев] разум и нравы куда более чудовищными, чем их телесный облик». После того как на берег вышла вторая группа патагонских великанов, завязался конфликт. По свидетельству пленного португальского лоцмана да Силвы, «один из индейцев закричал нам по-испански: “Magallanes, esta he minha terra”, что означало “Магелланы, это моя земля”». Очевидно, даже столько лет спустя память о Магеллане была еще жива в этих местах. «Индейцы отбежали вглубь суши, – продолжал да Силва, – и, оказавшись на некотором расстоянии от нас, снова обернулись и поразили стрелами двух английских матросов». Джон Винтер в ответ тоже выпустил стрелу, но в этот миг у его лука порвалась тетива. Вид безоружного англичанина вселил в местных жителей «большое ободрение и смелость, ибо они полагали что получили большое преимущество в своих предательских умыслах и намерениях», – рассказывал Флетчер. О том, что у их противников есть шпаги и огнестрельное оружие, патагонцы, очевидно, не догадывались. Пока Дрейк и еще несколько человек отступали к своему кораблю, патагонцы выпустили в Винтера тучу стрел, прежде чем он успел снова наладить свою тетиву. Одна стрела попала ему в плечо, а когда он повернулся и побежал, другая ударила его сзади «и пронзила его легкие, однако же он не упал». Пока он готовился в ответ выстрелить из аркебузы, громоздкого длинноствольного огнестрельного оружия, еще один англичанин по имени Оливер «был убит на месте». И тогда генерал-капитан «доблестно бросился в бой против этих чудовищ». Дрейк приказал своим людям перебегать с места на место и ломать все найденные стрелы. Когда патагонцы израсходуют свои запасы снарядов, они «окажутся в полной власти англичан, которые смогут казнить и миловать их по собственному усмотрению». Один из отряда Дрейка «отправил на тот свет того человека, который убил нашего старшего канонира, – писал Флетчер. – Сделав меткий выстрел из орудия, заряженного пулей и градом, он попал тому в живот и выпустил наружу кишки». В следующий момент сам Дрейк «выстрелил в того, кто первым начал ссору, и также разворотил ему брюхо». Жертва издала «безобразный и ужасный рев – таков был его крик, словно десять быков подали голос одновременно, терзаемые страшной мукой». К тому времени из ближайшего леса высыпали другие патагонцы, но увидев, что происходит, все они «обратились в бегство, спеша спасти свои жизни». Английские моряки, разъяренные и напуганные, подчинились приказу Дрейка и отступили, не став «мстить им дальше». Дрейк, по словам Флетчера, очень любил павшего Оливера «и скорее предпочел бы спасти его, чем сразить сотню врагов».