* * * — Сожалею, что побеспокоила вас. В ее голосе беспокойства не было, как и каких-либо других эмоций. Если поначалу Айзенменгер и испытывал некоторое раздражение из-за ее звонка, то, едва Елена открыла дверь и доктор увидел ее большие зеленые глаза на осунувшемся бледном лице, все его раздражение моментально улетучилось. Тем более после того, как она чуть не бухнулась в обморок прямо в прихожей. — Никакого беспокойства, — улыбнулся Айзенменгер. Проводив Елену до постели, он пощупал ее пульс и заглянул в глаза. Айзенменгер захватил с собой сфигмометр и стетоскоп, сохранившиеся у него с былых врачебных времен, и с их помощью установил, что кровяное давление его пациентки значительно ниже нормы. — Наверно, я где-то подцепила вирус. — Возможно, но скорее это последствия сотрясения мозга. — Но я очень паршиво себя чувствую… — нахмурилась Елена. — Так обычно и бывает при сотрясении, — улыбнулся доктор, поднимаясь. — Вам необходимы покой и сон. Такое состояние может продлиться еще день-два. Елена чуть заметно кивнула, затем произнесла: — Надеюсь, я не оторвала вас от какого-нибудь важного дела. Он улыбнулся ей ободряюще, внутренне забавляясь комизмом ситуации. — Нет-нет, ничем важным я не занимался. Елена закрыла глаза. Айзенменгер вышел за кувшином с водой. — Побольше пейте. От головной боли принимайте парацетамол. Если захочется есть, ешьте. Она уже почти уснула. — Я пойду, но завтра обязательно загляну еще раз. Если вам что-нибудь понадобится, звоните. Она ничего не ответила. * * * Когда Айзенменгер вернулся домой, Беверли там уже давно не было — хотя и не так давно, как он полагал. Он не знал, что Уортон вернулась в квартиру, как только машина доктора скрылась за углом. Проникнуть внутрь, имея за плечами богатый опыт, а в сумочке — необходимые инструменты, для Беверли Уортон не составило труда. Спустя пять минут она нашла заключение о проведенной аутопсии, ради которого и затеяла весь этот маскарад. Еще двадцать минут ушло на то, чтобы подробно законспектировать это заключение. Оставив все на своих местах, она покинула квартиру доктора. Уортон сделала лишь одну ошибку, широко распахнув дверь кабинета доктора, в то время как сам он всегда ее прикрывал, оставляя лишь небольшую щелку. Распахнутая дверь пробудила в нем некоторые подозрения, впрочем несерьезные. В конце концов, он мог случайно оставить дверь открытой и сам, мог это сделать и порыв ветра. Но когда Айзенменгер вошел в кабинет и принялся внимательно просматривать бумаги, то ясно почувствовал аромат духов Беверли Уортон. Сев в кресло возле письменного стола, он задумался. * * * К понедельнику немного потеплело, но влажность из-за этого только возросла. Атмосфера, казалось, сама не могла решить, в каком состоянии она пребывает — жидком или газообразном, и в результате обернулась чем-то средним. Прогулка по улице не приносила ничего, кроме пропитанной сыростью меланхолии. В туманном сумраке выделялись лишь светлые пятна намокшей паутины, тоскливо свисавшей с заборов и кустов. Настроение профессора Рассела в это утро нельзя было, конечно, назвать радостным, но все же оно значительно улучшилось по сравнению с тем, как он чувствовал себя в последние недели. Поэтому появление Рассела в отделе патологии не было ознаменовано, как обычно, едкими замечаниями, гневными окриками и оскорблениями, а прошло довольно спокойно, и нервное возбуждение коллег и студентов, неизменно предшествовавшее его приходу, постепенно улеглось. Профессор даже соизволил улыбнуться Глории, отчего у той немедленно, как она шепотом поведала Белинде, начались месячные. Пройдя через приемную, Рассел заперся у себя в кабинете, а потому не видел взглядов, которыми обменялись все, кому довелось стать свидетелями столь редкого явления. Таким образом, день начался благополучно, однако продлилось это благополучие, увы, недолго. Айзенменгер пришел на работу рано, но ничего значительного совершить так и не смог. Он успел лишь позвонить Елене и с удивившим его самого облегчением узнал, что она чувствует себя гораздо лучше. Он посоветовал ей как можно плодотворнее отдыхать. Предложение навестить ее она восприняла с благодарностью, но вежливо отклонила. Доктору оставалось только заняться старыми и все продолжавшими накапливаться делами, в процессе чего он постепенно впал в подавленное и апатичное состояние. Депрессия была вызвана в первую очередь сознанием своей вины. Правда, он не успел совершить грех совокупления с Беверли Уортон, но это являлось небольшим утешением, ибо, не позвони Елена в самый ответственный момент, он, несомненно, провел бы в постели с Беверли столько времени, сколько она бы того пожелала. Поэтому вопреки попыткам рассудка оправдаться он не мог не чувствовать, что совершил предательство. Он не имел никаких моральных обязательств перед Мари, был едва знаком с Еленой и тем более с Беверли, но оттого, что он сознавал это, ему было не легче. Не улучшала настроение доктора и мысль о том, что единственной целью Беверли Уортон было его заключение. Чувство собственного достоинства с негодованием гнало эту мысль прочь, но, не будучи дураком, доктор понимал, что это вполне возможно и даже весьма вероятно. Не имея доказательств того, что Беверли после его ухода вернулась в его квартиру, он был уверен в этом точно так же, как и в том, что завтра снова взойдет солнце. И что же ему теперь делать? Он думал об этом по дороге на работу и продолжал думать до сих пор. Единственное, что Айзенменгер знал точно, — признаться Елене в своем предательстве было выше его сил. Придется ему так и жить, мучась сознанием собственной вины и утешаясь мыслью, что фактически он не совершил греха, хотя и был готов к этому. Грустные размышления Айзенменгера прервал настойчивый стук в дверь, и, прежде чем доктор поднялся со стула, вошел декан. В первый момент Айзенменгер от удивления потерял дар речи. Встретить Шлемма вне стен его кабинета было все равно что увидеть улитку, выползающую из своей раковины, или, пользуясь более подходящим сравнением, аллигатора, заползающего в гостиную. — Доктор Айзенменгер. Никаких полагавшихся по этикету приветственных слов и улыбок. Аллигаторы не щелкают зубами попусту. С некоторым запозданием Айзенменгер поднялся и широким жестом предложил посетителю присесть. Однако посетитель не стал присаживаться и уставился на Айзенменгера с таким выражением, будто застал его в момент, когда тот собирался шагнуть из окна навстречу луне. — До меня дошли слухи, что вы, несмотря на все мои дружеские предупреждения, упрямо продолжаете заниматься делом Экснер. Это так? Сама формулировка вопроса, да и тон, каким он был задан, не вполне устраивали Айзенменгера, но по существу придраться было не к чему. — Да, занимаюсь. А что? При этом вопросе на лице декана отобразилось удивление. Всем своим видом Шлемм ясно давал понять, что Айзенменгер обладает примерно такими же умственными способностями, что и дождевой червяк с низкой обучаемостью. — Это отвратительное происшествие породило крайне неприятные для нас толки. Убийство само по себе — событие из ряда вон выходящее, не говоря уже о столь… мерзких сопутствующих обстоятельствах, а тот факт, что его совершил один из сотрудников школы, пусть даже занимавший незначительную должность, еще больше усугубил причиненный ей вред. Я, по крайней мере, надеялся, что худшее уже позади и мы можем спокойно возобновить нашу работу. Однако вы, — декан произнес это местоимение с такой неприязнью, словно оно источало яд, — по-видимому, придерживаетесь иной точки зрения. Айзенменгер считал себя довольно мягким и уступчивым человеком, однако в это утро у него не было ни малейшего желания подставлять под ногу декана собственный зад. — Моя точка зрения, — ответил он с натянутой, чтобы не сказать нахальной, улыбкой, — заключается в том, что необходимо установить, кто на самом деле убил Никки Экснер. — Это уже установлено. Чего вы на самом деле хотите, так это развалить работу отдела и всей школы и окончательно погубить репутацию одного из самых заслуженных медицинских учебных заведений Европы. Это обвинение настолько потрясло Айзенменгера, что он не успел ничего возразить, и декан продолжил свои инвективы: — Поскольку в качестве служащего данного учреждения вы обязаны заботиться о его репутации, ваше поведение является нарушением заключенного с ним договора. Завтра же я поставлю этот вопрос на ученом совете. Если совет даст свое согласие — а я уверен, что он его даст, — и если вы немедленно не прекратите свою подрывную деятельность, то в пятницу с пяти часов пополудни можете считать себя уволенным. Айзенменгер не знал, как относиться к подобной перспективе, но огорчения он точно не испытывал. — Я не верю, что Тим Билрот убил Никки Экснер, — сказал он, — и тот факт, что я здесь работаю, не имеет никакого отношения к делу. Декан молча смотрел на него какое-то время, затем развернулся и направился к двери. Там он снова остановился. — Я имел беседу с главным констеблем. Полиция абсолютно уверена в виновности Тима Билрота. Кроме того, они полагают, что вы своими действиями препятствуете расследованию и выяснению вопроса, какую роль мог играть кто-либо из его сообщников. — Шлемм открыл дверь. — Итак, времени на размышления у вас осталось до пятницы. Айзенменгер был настолько потрясен словами декана, что ничего не ответил и молча воззрился на дверь, которую тот захлопнул за собой. Они разыскивают сообщников? Может быть, именно этим объясняется неожиданный интерес к нему со стороны Беверли Уортон? В голове Айзенменгера крутились самые невероятные предположения, которые отодвинули на второй план мысль о грозившем ему увольнении. К чувству вины и неуверенности в себе примешивалось ощущение, будто его пригвоздили булавками к столу, как жука, которого собираются препарировать, и что к нему медленно, но верно подкрадываются некие темные силы. * * * В понедельник утром Стефан Либман дождался, когда мать уйдет за покупками, и только через десять минут после этого приступил к письму. Он неторопливо вышел из своей комнаты, насвистывая с независимым видом, как человек, который принял решение и не намерен сворачивать с избранного пути. Он спустился по лестнице, одной рукой держась за перила, а пальцами другой касаясь шершавых обоев, как делал уже много тысяч раз. Внизу, ухватившись за балясину, он перемахнул нижние три ступеньки и, развернувшись, приземлился в прихожей лицом к кухне. Затем он открыл дверь, которая вела в святая святых, то бишь в гостиную. Здесь было холодно и пахло плесенью — тоже давно знакомые ощущения, цементировавшие фундамент его жизни. В эту комнату почти никогда не заходили, она была для матери символом той «элегантной» и состоятельной жизни, от которой давно уже остались лишь обрывочные и горькие воспоминания. Бедная глупая старушенция. Первое, что бросалось в глаза в гостиной, — это бюро, одна из драгоценностей его маменьки, старая развалина с поцарапанным ореховым шпоном. Мать воображала, что этот хлам стоит огромных денег, но не хотела продавать его из сентиментальных чувств. Стефан полагал, что бюро вообще ничего не стоит, но одновременно думал о том, что на всякий случай (а именно тот, когда мамаша окочурится), не мешало бы это уточнить. Бюро служило матери письменным столом — она печатала здесь письма на маленькой и трескучей портативной пишмашинке, прятавшейся под бюро, между его коротких и толстых ножек. Стефан извлек это допотопное устройство на свет, открыл один из ящиков, где лежало полпачки писчей бумаги, купленной в 1962 году, достал лист и заправил его в машинку. Ему пришлось заправлять лист еще дважды, поскольку тот никак не хотел вставать прямо, но в конце концов Стефан добился своего.