— Я поступил довольно глупо. Решил оставить все как есть. Расспросив знающих людей, я понял, что, не ведя хирургическую практику, вполне можно заниматься медициной без риска для пациентов. Так я и сказал Никки. Взял с нее обещание, что она не проболтается. Однако Джонсон понимал, что на этом дело не закончилось. Несколько человек успели рассказать бывшему полицейскому, что между Джеймсом Пейнетом и Никки Экснер что-то произошло, но что именно, никто не знал или не хотел сообщать. — Потом, через месяц или чуть больше, она вдруг предложила мне встречаться чаще. — Пейнет замолчал, и воспоминание о девушке заставило его улыбнуться, несмотря на всю ненависть к ней. Джонсон подумал, что Никки Экснер, должно быть, действительно умела обезоруживать своей красотой. — Это была просто фантастика, — продолжил Пейнет. — Я решил, что все ее недооценивают, раз она не оттолкнула меня, несмотря на СПИД. — А на самом деле все было совсем не так? Молодой человек посмотрел на Джонсона широко раскрытыми глазами, скривив при этом рот. — Оказалось, это я ее недооценил. Не видел, сколько в ней дерьма и на что эта тварь способна. Джонсон счел разумным промолчать. — Однажды мы зашли в пиццерию. Никки была бесподобна, и мне начало казаться, что, может быть, все наладится. Перед этим я думал, что моя жизнь закончилась. Никак не мог прийти в себя после того, как узнал о СПИДе. Но она держалась так доброжелательно… Это было чудесно. — Парень замолчал, погрузившись в счастливые воспоминания. — Мы, конечно, не спали вместе, но все равно это был один из лучших вечеров в моей жизни. Примерно через неделю мы оказались вместе в баре. Посидели там какое-то время, выпили, и у меня опять появилось ощущение, что все не так плохо. Тут-то она мне и выдала. — Что именно? — Она сказала, что раз мы в таких хороших отношениях, а моя семья достаточно состоятельна, то почему бы мне не дать ей денег. — Вот так просто предложила, ничего не добавив? — Сперва нет. Мне эта просьба показалась странной. Сразу все изменилось. Она по-прежнему улыбалась, но в ее глазах уже не было того дружелюбия, в них было что-то другое. Я спросил, что именно она имеет в виду, и тогда она объяснила, что хочет денег в уплату за молчание о моем СПИДе. Поскольку я ни в чем не признался в школе, то у меня будут неприятности, если она расскажет об этом. Голос молодого человека задрожал. Джонсон поспешил задать следующий вопрос: — И что вы сделали? — Я сказал ей, что должен подумать. На этом наша дружеская встреча кончилась — во всех смыслах; мы распрощались. Всю ту ночь и весь следующий день я размышлял, как поступить. — И к какому решению вы пришли? Неожиданно Джеймс Пейнет заплакал. Лицо его было все так же неподвижно, но из глаз катились слезы. Справившись с собой, он ответил: — Ясно, к какому, раз я здесь. Помощник аптекаря. Если повезет, я смогу читать курс фармакологии в каком-нибудь университете. Но никакой медицинской практики, даже зубоврачебной. Даже ветеринара из меня не получится. Остается не так уж много. Пока что вот — устроился сюда. — Вы кому-нибудь рассказывали об этом предложении Никки? Парень горько рассмеялся: — Я же не мог ничего доказать. Она стала бы отпираться, и это навредило бы мне еще больше. Джонсон чувствовал себя хуже, чем священник в камере осужденного. От Пейнета исходили волны одиночества и отчаяния, а он ничем не мог помочь. Ему нечего было предложить молодому человеку кроме, разве что, своих подозрений. — Где вы были в тот вечер, когда произошло убийство? — спросил он. При этом вопросе лицо Джеймса Пейнета изобразило удивление, потом гнев, презрение и, наконец, на нем застыло выражение полной покорности судьбе, после чего молодой человек со вздохом произнес: — Я работал в ночную смену. Это легко проверить. Смутившись, Джонсон поднялся и поблагодарил Пейнета за откровенность. Тот достал носовой платок и высморкался. Затем сказал: — А СПИД по-прежнему со мной, никуда не делся. Джонсон покидал аптеку с ощущением, что оставляет мертвеца в морге. В больнице он проверил, чем занимался Джеймс Пейнет в ту ночь. Он действительно работал. * * * Айзенменгер никогда не бывал здесь раньше и сам удивлялся почему. Может, боялся? Но чего? Привидений? Самого себя? Неизвестно, что было страшнее. Однако он знал, где она похоронена, и жил, думая об этом, уже несколько лет. Некий иллюзорный контакт с прошлым. Контакт с умершим, который для него все еще был жив. Маленькое кладбище к западу от города с трех сторон было окружено сплошными рядами одноэтажных домов, с четвертой замыкала квадрат больница. В центре кладбища возвышалась крохотная, наполовину каменная, наполовину кирпичная часовня, на ее стенах колыхались, словно неприкаянные души умерших, клочья паутины. Большинство могил было ухоженными, на некоторых даже лежали свежие или увядшие цветы. Доктор проплутал среди могил три четверти часа, прежде чем нашел ту, которую искал. На одной из скамеек, стоявших вдоль усыпанной гравием дорожки, сидел старик, по-видимому умалишенный. Лацканы его пиджака и борода были щедро усыпаны крошками еды, манжеты рубашки протерты до белой подкладки. Старик мелко дрожал и пускал слюни, но что действительно поразило Айзенменгера, так это его абсолютно счастливый вид. Сумасшедший радостно бормотал что-то себе под нос, с удовольствием трясся и был счастлив жить в своем мире — совсем не в том, где жил Айзенменгер. Старик непрерывно посмеивался в бороду мягким, довольным смехом. Вид умалишенного произвел на Айзенменгера такое впечатление, что, пройдя мимо старика, он остановился и обернулся. Сумерки уже сгустились, серое небо медленно опускалось на землю, и, глядя на сумасшедшего, Айзенменгер чувствовал, как его охватывают скорбь и отчаяние. Доктору захотелось плакать. Он резко отвернулся от старика, не обратившего на него никакого внимания, и продолжил поиски могилы. И лишь найдя ее в одном из глухих, заросших уголков кладбища, он снова вспомнил о старике. Айзенменгер скорбел не по сумасшедшему старику, а по самому себе, брошенному в одиночестве в этом мире и давно не способному на счастливый смех. За могилой Тамсин никто не следил, никто не вспоминал эту девочку — все равнодушно проходили мимо. Холмик был маленький, и Айзенменгер подумал, что таких крошечных могил в мире быть не должно. Трава вокруг нее была скошена, хотя и неровно; в изголовье торчал кусок камня, отколотый от плиты стандартного размера, словно его небрежно зашвырнули сюда. Никаких цветов, — скорее всего, их никогда и не было здесь. Мир не заметил эту страшную смерть. Айзенменгер долго стоял в темноте, постепенно замерзая. Умом он понимал, что уже поздно, но все равно не спешил уходить. Издалека до него доносились негромкое бормотание и слабый смех старика. Доктор стоял в ногах могилы, плача без слез, сквозь время и пространство слыша голос Тамсин и спрашивая себя, правильно ли он поступает. Он все еще не был уверен в этом, когда, возвращаясь, проходил мимо старика, сидевшего на том же месте и так же счастливо бормотавшего. * * * Салли просмотрела скопившиеся неоплаченные счета. Их было не больше, чем обычно, но всякий раз, глядя на них, она невольно думала, что скоро их число увеличится. После того вечера в ресторане она не заговаривала с Бобом о будущем, и из-за этого молчания ее страхи только возрастали. Отец прожил жизнь мелким клерком, нашедшим свое место в недрах какой-то транснациональной корпорации, — простейшим существом, влачившим существование в безопасной глубине других более высокоорганизованных организмов. Он был беспросветно беден, постоянно находился на грани полного разорения, и, может быть, поэтому в его дочери с ранних лет укоренилось стремление к материальной независимости. Потребовалось очень много времени, чтобы скопить хоть что-то, хотя это «что-то» не составляло и половину суммы, которую можно было назвать приличной. Сбережения делались не только из зарплаты мужа; она в свое время устроилась в больницу медсестрой, зарабатывая на хлеб долгими и тяжелыми дежурствами. Достаточно долгими и достаточно тяжелыми, чтобы они стали угрозой для ее здоровья. А теперь нависла угроза, что Боб растратит это все на совершенно нелепую, бесперспективную авантюру. У нее вдруг зачесалась ладонь. * * * — Где же он, черт побери? Как будто Джонсон мог это знать. Но Айзенменгера рекомендовал именно он, и теперь Елена, предчувствуя провал всей их затеи, судя по всему, искала виноватого. — Он придет, — поспешил заверить ее Джонсон, хотя сам не был полностью в этом уверен. — Он опаздывает уже на полчаса! Разговор между Джонсоном и Еленой Флеминг происходил в тесной конторке при морге. Деревянные стенные панели этого помещения были покрыты лаком; ночь за окном окрашивала матовое стекло в темно-синий цвет, и казалось, весь мир ограничен стенами этого здания. — Он придет, — повторил Джонсон. Елена ничего не ответила, но лицо ее выражало сомнение. Бывший полицейский опять почувствовал в ней что-то от загнанного зверя. Это «что-то» проявлялось в излишней настороженности и суетливости. Джонсон же, как мог, старался сохранять спокойствие, хотя тоже мысленно спрашивал себя, куда мог подеваться Айзенменгер. В конторку вел необыкновенно длинный и узкий коридор с очень высоким потолком, освещенный тусклыми электрическими лампочками, запрятанными внутрь шарообразных молочно-белых плафонов. По левой стене коридора располагались двери раздевалок, справа находилась прозекторская. Именно там и собралась группа не похожих друг на друга людей, которые в ожидании Айзенменгера шепотом и не поднимая глаз обменивались ничего не значившими фразами. Среди них был и Сайденхем в рубашке, белых сапожках и не по размеру большом зеленом пластиковом переднике. Он стоял, скрестив руки на груди, громко вздыхал и многозначительно поглядывал на стенные часы. Служитель морга Клайв тоже пребывал в раздражении. Он прислонился к стене и уголком глаза наблюдал за изящной фигурой Беверли Уортон. Старший инспектор, отвернувшись, казалось, была полностью поглощена беседой с Уилсоном и, возможно, замечала эти сладострастные взгляды, а возможно, и нет. Во всяком случае, она была знакома с Клайвом достаточно долго и знала, что у того на уме; не исключено, что ей это даже льстило. Единственной ее уступкой правилам гигиены были голубые бахилы, которые она натянула поверх туфель, заставив Уилсона сделать то же самое. И наконец, среди прочих собравшихся был пузатый коротышка, явившийся в свитере, белой рубашке, галстуке в полоску и широких брюках бледно-серого цвета. Столь нелепый франтовской наряд делал его похожим на туриста, вышедшего подышать свежим воздухом на палубу; сходство усиливалось благодаря фотоаппарату, висевшему на шее этого странного субъекта. Костюм коротышки выглядел еще более нелепо в сочетании с большой зеленой накидкой и бахилами, которые ему пришлось надеть, — хотя он, конечно, не мог предвидеть этого заранее. — Что это за расфуфыренный раздолбай? — спросил Уилсон. Говорить тихо он не умел, и его свистящий шепот разнесся по прозекторской, эхом отражаясь от стен. Уортон, поморщившись, бросила на него раздраженный взгляд и едва слышно прошептала: — Это фотограф, идиот. Нанят их адвокатом. Последнее слово было произнесено особенно злобно. Уортон все еще не вполне пришла в себя после встречи с представителями защиты. Мало того что в роли адвоката выступала молодая привлекательная женщина (а это Беверли Уортон всегда воспринимала как личное оскорбление), так еще к тому же оказалась сводной сестрой Джереми Итон-Лэмберта и вряд ли питала к Беверли нежные чувства. И уж совсем невероятным было то, что вместе с ней заявился этот кретин Джонсон. Он, понятно, был несказанно рад замешательству бывшей коллеги и не постеснялся прилюдно сыпануть ей изрядную пригоршню соли на рану, бросив: «Больше никто из подозреваемых не умер, Беверли?» Такая фамильярность ясно показывала, что, по мнению выпертого в отставку сержанта, они теперь были на равных.