— Да, черт побери! — Он швырнул вилку на стол, и крупинки застывшего риса разлетелись, как конфетти. — Ну посмотри на себя со стороны! Что за вожжа тебе под хвост попала? Почему ты ни в какую не хочешь поверить, что я не залезаю то и дело к ней под юбку? Но она, похоже, даже не слышала мужа. — Так она красивая, да? Наконец-то Мари посмотрела ему в лицо, и он вдруг поспешно отвел взгляд. Даже сквозь пелену слез, застилавшую ее глаза, она, казалось, разглядела в лице мужа нечто, что тот предпочел бы скрыть. — Какое, на хрен, имеет значение, как она выглядит?! Все, что ее интересует, — это дело Билрота, она вовсе не мечтает о том, чтоб я ее трахнул! Мари была шокирована, как мать, впервые услышавшая от сына столь нецензурные выражения. — Как ты смеешь?! Как ты можешь так обращаться со мной?! — Она вскочила, опрокинув бокал с вином и рассыпав по столу недоеденные остатки риса. — Ты просто ублюдок, ублюдок, ублюдок!!! Она попятилась от него, рыдая, но одновременно наклонилась в его сторону, как бы выплевывая ему в лицо свои обличительные слова. — Мари… — произнес он с беспокойством в голосе, хотя и не без некоторого облегчения. — Заткнись! — взвизгнула она, распаляясь от собственного крика и окончательно теряя над собой контроль. — Заткнись! Ты не любишь меня и, как я теперь вижу, никогда не любил! Он отогнал от себя мысль, что, вероятно, именно это и было правдой. — Мари, это глупо. Очевидно, это слово звучало для Мари еще ужаснее, чем «трахнуть». Намек на то, что она ведет себя пошло и глупо, был, возможно, даже худшим оскорблением, чем признание в измене. Какова бы ни была причина, но за этим словом последовала короткая пауза, в продолжение которой на лице Мари успели смениться несколько разных выражений. — Г-Г-ГЛУПО?! — выпалила она, задыхаясь, словно астматик, и, ринувшись к столу, схватила свою тарелку и швырнула в него. Бросок был патетическим и ненацеленным, так что тарелка пролетела на достаточном расстоянии, лишь обсыпав Айзенменгера нарезанным луком. Спустя долю секунды тарелка ударилась о модный стальной торшер, стоивший аж полтысячи фунтов, но зато, по мнению Мари, идеально вписывавшийся в обстановку. Краем глаза Айзенменгер отметил, что тарелка, к счастью, не причинила торшеру вреда. Мари несколько раз судорожно и глубоко вздохнула и прокричала: — Между нами все кончено! Она выскочила из комнаты, с силой хлопнув дверью, и устремилась в спальню. Айзенменгер слышал, как в замке повернулся ключ. — Слава тебе господи, мать твою! — вздохнул он от всей души. * * * Главный констебль позвонил декану Шлемму, который был его партнером по гольфу и вдобавок членом той же ложи. Звонок был чисто дружеский, и никакой здравомыслящий человек не мог бы усмотреть в нем ничего предосудительного. — Дэниел? Это Марвин. Прости, что отвлекаю тебя от работы. Декан окинул взглядом пустынные просторы своего дубового стола и ответил: — Ничего страшного, Марвин. Чем могу быть полезен? — Ты, конечно, помнишь дело Экснер? Декан на секунду прикрыл глаза. Даже это обыкновенное движение век в его исполнении выглядело гораздо внушительнее, чем у других. — Да, и что? — Боюсь, что оно еще не кончилось, вопреки нашим надеждам. По крайней мере, не совсем. Декан откинулся в кожаном кресле, обозревая изысканные лепные украшения на потолке. — А что случилось? — Ее родители вроде бы дали согласие на эксгумацию. — Ну что ж, это их право. — Да, разумеется… — Это создает какие-то проблемы? Ты сомневаешься, что твои подчиненные все сделали правильно, Марвин? Главный констебль уже просмотрел все документы по делу Экснер и обнаружил в них то, что и ожидал: улик против Билрота было хотя и много, но все они являлись косвенными. Следствие по поводу его смерти, устраивавшей всех, было проведено небрежно и не вполне увязало концы с концами. Но во всем этом не было ничего из ряда вон выходящего. Чего ради понадобилось тратить время и деньги на то, чтобы тревожить тени прошлого? — Нет, конечно не сомневаюсь. — Тогда в чем дело? Голос декана обычно действовал на главного констебля — и не только на него — несколько угнетающе. Марвину редко представлялся случай поколебать самоуверенность этого образца академической невозмутимости. — Я решил, что должен предупредить тебя. Повторное вскрытие будет производить патологоанатом, работающий в твоей школе, — Айзенменгер. Декан едва не подскочил, хотя, разумеется, только «едва». Но он, по крайней мере, с совершенно несвойственной ему резкостью выпрямился в кресле и нахмурился. — Айзенменгер, — повторил он. — Вот именно, — подтвердил главный констебль, и его обветренные губы скривились в некоем подобии улыбки. — Я подумал, что если он откопает что-нибудь… сомнительное, то вся свистопляска начнется по новой. Пресса опять поднимет крик и так далее. — Сделав короткую паузу, чтобы собеседник смог как следует осмыслить его слова, он продолжил: — И странно, что за это взялся сотрудник твоей школы. Гадит в собственном доме, так сказать… Декан счел эту красочную метафору излишней, но смысл сказанного оценил по достоинству. Дав главному констеблю понять, что тот позвонил не напрасно, Шлемм положил трубку и в задумчивости откинулся на спинку кресла. Спустя несколько минут он снова потянулся к телефону. * * * Джонсон очень скоро пожалел о том, что решил начать со Стефана Либмана. Он легко установил, что помощник куратора находится у себя дома, точнее, в доме своей матери, но дальше начались трудности. На звонок Джонсона за массивной, частично застекленной деревянной дверью появилось лицо миссис Либман — круглое и встревоженное, с румяными щеками, двойным подбородком и испуганными серо-голубыми глазами. — Что вам угодно? — не враждебно, но с явным подозрением спросила она. Внешний мир был полон опасностей, и женщина предпочитала держаться от него подальше. Ее подкрашенное лицо со вздувшимися венами выглядывало из темных недр дома, как лицо служителя похоронного зала. — Миссис Либман? — Да? — В этом подтверждении-вопросе уже чувствовалась настороженность. — Мое имя Джонсон. Я расследую убийство Никки Экснер. — Вы из полиции? Джонсон поколебался, прежде чем ответить. Выдать себя за сотрудника полиции казалось ему весьма соблазнительным, но он предпочел действовать открыто — хотя бы ради собственной безопасности. Беверли Уортон с радостью ухватилась бы за возможность разделаться с ним, узнай она о попытке проникнуть в дом свидетеля обманом. — Нет, я… — Вы журналист? — Нет-нет, — поспешил ответить он и тут же понял, что действительно поспешил, так как женщина мгновенно предприняла попытку закрыть дверь. Оказывается, есть на свете люди, которые не против излить душу представителям прессы. — Я работаю по поручению родителей Никки Экснер, — сказал он, выставив руку, чтобы помешать двери захлопнуться. — Их беспокоит душевная травма, которую получил Стефан… Его маленькая ложь подействовала — дверь снова начала приоткрываться. — Их это беспокоит? — Они слышали о нем. Знают, что ему пришлось пережить. И даже несмотря на свое горе, они понимают, как тяжело ему было. В Джонсоне начали пробуждаться способности к лицедейству и сочинительству, мирно спавшие несколько десятилетий. Казалось, кто-то нашептывает ему нужные слова. И с каждым новым словом дверь открывалась все шире. Было ясно, что путь к сердцу миссис Либман лежит через ее сына. — Да, это стало для него ужасным ударом. В этот момент взору Джонсона предстала ее левая грудь. Подавив мысль о том, что в иных обстоятельствах он сломя голову убежал бы от этого зрелища, он поторопился закрепить достигнутый успех. — Родители Никки попросили меня навестить его и узнать, все ли с ним в порядке.