Глория перевела звонок на своего шефа, предварительно, по своему обыкновению, не только дав краткую характеристику звонившему, но и выразив собственное мнение о нем. Так что от секретарши Айзенменгер узнал, что звонит женщина (в чем ничего невероятного не было), притом хорошенькая (вероятность чего была уже значительно ниже), и что доктор интересует ее не как патологоанатом, а как мужчина (ну уж это совсем вряд ли). — Я слушаю. — Мое имя Елена Флеминг. Я работаю у Вулфа, Паркинсона, Уайта… — Адвокаты? — перебил он ее. — Да. Айзенменгер решил, что речь пойдет об очередном вскрытии. — Я больше не работаю судебным медиком, — поспешил он расставить точки над «i». — Я знаю, знаю, — не дав ему договорить, заверил голос на другом конце провода. — Я звоню, чтобы договориться о встрече. Мне хотелось бы узнать ваше мнение по поводу одной судебно-медицинской экспертизы. Айзенменгер секунду поколебался, и, как часто бывает в поворотные моменты истории, эта секунда решила все, ибо Елена успела вставить: — Мне рекомендовали вас весьма авторитетные лица. Я очень хотела бы встретиться с вами. Голос у нее приятный, подумал Айзенменгер. Низкий и хрипловатый, и, главное, в нем не чувствуется никакого подвоха. — Так вы говорите, нужно только мое мнение? — Да. Он все еще колебался, но Елена, видимо из осторожности, больше не открыла никаких подробностей. — Ну что ж, не вижу причин, почему бы нам не встретиться. Когда вам удобно? — О, благодарю вас, — произнесла женщина с искренней радостью, и доктор сразу совершенно по-детски возгордился собой. — Как насчет сегодня?.. — Сегодня? — Самодовольство Айзенменгера моментально сменилось подозрением, что его заманивают в какую-то ловушку. Иначе к чему такая спешка? — Боюсь, сегодня это невозможно. — Я имею в виду, после работы, разумеется. Что если бы вы зашли ко мне в контору около половины шестого? Это на Голджи-стрит, совсем недалеко от больницы. Теперь Айзенменгер был намерен вытянуть из собеседницы как можно больше информации. — Простите, миссис Флеминг… — Мисс Флеминг, а лучше просто Елена. — …мисс Флеминг, Елена. У меня такое ощущение, что вы хотите захватить меня врасплох. Она рассмеялась, и доктор подумал, что смех у нее тоже очень приятный. — Ничего подобного! — запротестовала мисс Флеминг. — Откровенно говоря, мне только что передали записку по этому делу, и я решила, что следует прежде всего услышать мнение независимого патологоанатома. Такое объяснение действительно звучало вполне разумно, но и у злоумышленников могут быть разумные соображения. Тем не менее Айзенменгер не видел вреда в том, чтобы получить несколько фунтов за такой пустяк, как составление экспертного отзыва. Заглянув в настольный календарь, он убедился, что его сегодняшней встрече с Еленой Флеминг ничто не препятствует. — Ну хорошо, — согласился он. — О, замечательно! — воскликнула женщина с таким восторгом, будто на другом конце провода ей пообещали вечное блаженство. — Значит, в половине шестого. Прежде чем она успела повесить трубку, Айзенменгер спросил: — А что это за дело? Я слышал о нем? Пауза была очень короткой, но она выдала мисс Флеминг, равно как и тревожная нотка в ее голосе, красноречивее всего остального говорившая, что Елена прекрасно понимает все нюансы: — Это дело Экснер. Айзенменгер только набрал в грудь воздуху, чтобы выразить протест, как в трубке зазвучали короткие гудки. * * * Прошло всего три недели со дня убийства Никки Экснер, но за это время произошло много интересного. Гибель студентки всколыхнула спокойное существование медицинской школы, и эхо этой трагедии разнеслось далеко за пределы музея, охватив не только отделения анатомии и патологии, но и куда более широкие научно-медицинские круги. Обычная царственная невозмутимость декана во всем, что касалось мелочей, подверглась всесторонней массированной атаке. А ведь именно эта невозмутимость служила основным принципом его тактики, в отличие от стратегии, и вот теперь все созданные за многие годы укрепления на подступах к ней грозили обрушиться в любой момент. На ученом совете его забрасывали провокационными вопросами, так что Шлемму с трудом удавалось сдерживать возмущение. Как он допустил, чтобы такое могло произойти? Почему к подбору персонала относились так небрежно и приняли на работу лаборанта, отсидевшего в тюрьме за изнасилование? Насколько широко распространено употребление наркотиков среди студентов? Почему декан узнает обо всем последним? И, как это обычно бывает, все пережитые деканом треволнения отражались на подчиненных. Отделу по работе с персоналом было поручено выяснить, каким образом Боумену — или Билроту, как его теперь называли, — удалось столь бесцеремонно обвести их вокруг пальца, и разработать правила, исключающие возможность повторения подобных случаев в будущем. Казначею деканат вменил в обязанность определить, насколько широко студенческая масса захвачена модой на наркотики, и организовать кампанию по искоренению этого зла на территории школы. И наконец, существовала проблема с Айзенменгером. Декан, конечно, сочувствовал ему, но не мог не признавать, что вина заведующего музеем во всей этой грязной истории была значительной. Айзенменгер был членом комиссии, принявшей Билрота на работу, и уж совсем непростительным являлся тот факт, что при его попустительстве музей стал центром наркоторговли. В итоге заведующий опять был вызван на ковер к декану, где при весьма неприятном для обеих сторон разговоре присутствовали также профессор Гамильтон-Бейли и профессор Рассел. Король Карл I во время своей последней встречи с Оливером Кромвелем думал, по всей вероятности, то же самое: «Вот блин!» — или что-нибудь эквивалентное из лексикона семнадцатого столетия. В итоге Айзенменгер был освобожден от руководства музеем. Профессор Рассел любезно согласился взять его обязанности на себя. Гамильтон-Бейли был полностью согласен с этими перестановками. Все трое полагали, что доктор Айзенменгер запятнал репутацию медицинской школы. Айзенменгер принял отставку с усталой покорностью. Он понимал, что этого не избежать и от него самого уже ровным счетом ничего не зависит — что бы он ни сказал и ни сделал. По крайней мере, его отставка могла несколько умиротворить Рассела, который со времени убийства не переставая метал громы и молнии, в полной мере проявив свои «лучшие» черты — неспособность ладить с людьми, патологическую страсть к клевете и подковерным играм, а также неприкрытое хамство. Со всем этим Айзенменгер никогда не мог примириться, хотя знал Рассела очень давно. Софи за это время трижды притворялась больной, чтобы избежать злобных нападок Рассела. Однако в данный момент отставка заведующего музеем не имела ни малейшего смысла, поскольку сам музей был по-прежнему закрыт. Гудпастчеру предоставили отпуск по семейным обстоятельствам, чтобы он мог ухаживать за женой. Она, кстати, пришла в сознание лишь через три дня, но осталась при этом с полным левосторонним параличом. Стефан Либман также находился в отпуске по болезни; хотя в целом юноша оправился от пережитого шока, его лечащий врач считал, что он еще какое-то время будет не в состоянии исполнять свои обязанности. Было маловероятно, что он вернется на должность помощника куратора, хотя надежды на это оставалось все-таки больше, чем на возвращение Тима Билрота. Его самоубийство повлекло за собой почти столь же серьезные последствия, что и убийство Никки Экснер. Репутация местной полиции была испорчена окончательно, и только инспектор Уортон оставалась исключением из этого правила. Смерть Билрота выглядела как заслуженное наказание, к какому его вряд ли приговорили бы двенадцать присяжных. И хотя пресса требовала расследования обстоятельств его гибели в тот момент, когда Билрот находился в руках полиции, никто при этом не сомневался, что именно он и есть тот злодей, который совершил преступление в Медицинской школе святого Бенджамина. В связи с этим расследование дела Никки Экснер завершилось быстро, чему немало способствовало отсутствие старшего инспектора Касла. Его жена умерла вскоре после самоубийства Билрота; вскрытие установило у нее тяжелую двустороннюю тромбоэмболию легочных артерий, при том что злокачественная Мюллерова опухоль поразила все органы таза и распространилась до легких. Но для самого Касла и его дочери, стоявших бок о бок у края могилы, имела значение лишь ее смерть, а не медицинский диагноз. Джейми Фурнье скорбел в одиночестве. Его близость с Никки была слишком короткой, чтобы осиротевшие родители девушки могли воспринять его в качестве члена своей семьи, и когда те прибыли в Лондон для опознания трупа, то чувствовали себя при встрече с Джейми крайне неловко. Они не могли разделить свое горе с незнакомцем, пусть и утверждавшим, что он любил их дочь. Однако постепенно все вернулось на круги своя, правда, сама атмосфера школы изменилась кардинально и бесповоротно. Но все так или иначе утряслось — не для всех участников трагедии с одинаковым успехом, но, главное, утряслось. * * * Айзенменгер понимал, что ему не следовало бы встречаться с Еленой Флеминг, и не мог сам себе внятно объяснить, почему все-таки пошел на эту встречу. Он много раз порывался позвонить ей и под каким-нибудь предлогом отказаться, но всякий раз передумывал; в результате ровно в половине шестого он стоял напротив ее конторы. Он не отменил встречу по двум причинам, из которых первой и предельно очевидной являлось простое любопытство, вторая же была куда более глубокой. Во всяком случае, он желал бы прочитать заключение Сайденхема, хотя и подозревал, что оно окажется столь же плохо продуманным, сколь отвратительно составленным. В глубине души сомневаясь в виновности Билрота, Айзенменгер надеялся, что результаты проведенного Сайденхемом вскрытия эти сомнения развеют. Или, наоборот, укрепят. Доктор Айзенменгер убеждал себя, что им движет исключительно академический интерес. Таким образом, он решился на эту встречу и теперь топтался в темноте под моросящим дождем перед входом в контору Елены Флеминг. Дверь была заперта, но рядом с ней Айзенменгер обнаружил переговорное устройство со звонком. Ему ответил голос Елены, и он тут же был впущен в плохо освещенную приемную, оформленную в пастельных тонах. Окна прикрывали металлические жалюзи; повсюду в беспорядке были расставлены грубо обитые и очень неудобные кресла и пальмы в кадках. В дальнем конце комнаты открылась дверь, и из нее вышла женщина с коротко остриженными рыжими волосами. Она широко улыбалась, и даже на расстоянии Айзенменгер заметил блеск ее ярко-зеленых глаз. Елена была в элегантном темно-зеленом костюме с плечиками и короткой юбке. — Доктор Айзенменгер? Она приблизилась неторопливой, но уверенной походкой и протянула доктору маленькую ладонь. Рукопожатие ее оказалось на удивление крепким. Кольца на пальцах мисс Флеминг отсутствовали. — Спасибо, что пришли. — Не стоит благодарности, — отозвался он и, кивнув на пустой офис, добавил: — Вы работаете допоздна. Улыбка ее стала еще шире. — Вечер — это лучшее время для работы. И еще раннее утро. К тому же только в эти часы и можно спокойно поговорить с посетителями. С этими словами Елена повела доктора в дальнюю комнату. Она оказалась примерно такой же, что и первая, только поменьше. Айзенменгер опустился в одно из двух полотняных кресел, стоявших возле письменного стола. Вокруг строгого ковра голубовато-стального цвета высились прислоненные к стене и грозившие в любой момент обвалиться кипы папок. — Кофе? Чай? Он отказался и от того, и от другого, и мисс Флеминг, взяв карандаш, держала его теперь пальцами обеих рук, поставив локти на стол. Вооружившись этим амулетом, она произнесла: — Для начала я хотела бы рассказать вам всю предысторию. — Вы знаете, меня несколько удивляет, что этим делом заинтересовалась адвокатская контора. — Потому что оно считается закрытым? — А разве не так? — Билрот мертв, но это не доказывает, что именно он убил Никки Экснер, — ответила она.