– Скажите им, святой отец, – начал доктор, желая как-то его утешить, – что никто не воскрес, потому что никто и не умирал. Зато у нас есть первый случай, когда заболевший испанкой выздоровел, а это, отец Эмигдио, и есть самое настоящее чудо. И добавьте, чтобы они расходились по домам, потому что эпидемия пока не кончилась. Визит незваных гостей подошел к концу, когда чай и поджаренный хлеб были съедены и немедленно проделали обратный путь к воздуху и свету, с силой выплеснувшись из утробы больного прямиком на сутану священника. На самом деле было произведено больше шума, нежели количества, но есть вещи, который не выдержит даже святой: уловив запах рвоты и почувствовав отвращение, отец Эмигдио вскочил и бросился на улицу, решив, что ему стоит немедленно поговорить с людьми. Доктор Канту воспрянул духом. Значит, он прав: чудо воскресшего Лазаря не означает окончание эпидемии и смертей, особенно если учитывать, что люди столько времени провели перед его домом, разговаривая между собой и стоя вплотную. Он понятия не имел, как долго продлится эпидемия, но теперь он хотя бы знал, что есть люди, которые выжили, – в их городе, в штате, в стране, в мире. Для отца же Эмигдио этот день был худшим в жизни. Утром он сидел взаперти за дверями собора, в ужасе ожидая дальнейших событий. Теперь он понимал, что ему нельзя было отпирать двери, и все же он позволил себе поддаться возбуждению прихожан и с восторгом уверовать в чудо. Он сомневался, что удостоится увидеть чудо лично, но сегодня внезапно уверовал, что разделил ликование почтенных персонажей из Библии, засвидетельствовавших Божественное величие. Стал участником и даже вдохновителем восторга, захватившего в этот день горожан, лично видевших воскрешение Лазаря из Линареса. А затем, преисполненный честолюбия, ощутил себя обязанным сообщить обо всем в телеграмме, отправленной архиепископу Линареса, и теперь придется ее униженно опровергнуть во второй, и последней, телеграмме, какую ему суждено отправить в своей жизни. Когда же он вышел на улицу, чтобы объявить собравшимся, что произошла ошибка, поскольку никто не умирал, а следовательно, и не воскресал, толпа, позабыв о священническом сане, принялась осыпать его проклятиями. Одни кричали, что он дурит им голову, другие объявляли иудой-предателем, отбирающим веру в чудо Воскресшего Лазаря. Был среди возмущенной толпы и почтмейстер Альваро, которого священнику предстояло просить еще об одном одолжении. – Ладно, идемте, – раздосадованно пробурчал Альваро. – Отправим вашу телеграмму. Священник поспешно удалился, преодолевая тошноту, ужас перед разъяренной толпой и отвращение к себе, и вскоре составил телеграмму следующего содержания: «СРОЧНО точка В ЛИНАРЕСЕ ПРОИЗОШЛА ОШИБКА точка ЛАЗАРЬ НЕ УМИРАЛ точка И НЕ ВОСКРЕСАЛ точка ОН ПРОСТО ВЫЗДОРОВЕЛ точка ПРОСТИТЕ МЕНЯ». Ответ из столицы, которого ждал губернатор Нуэво-Леона, еще не пришел, и новая телеграмма удивила терпеливого телеграфиста. Между двумя телеграммами отца Эмигдио он пережил сильнейший упадок сил, размышляя о воскресшем. Он не торопился отправлять архиепископу новую телеграмму, переживая еще один упадок сил и размышляя о том, что с дурными вестями спешить не стоит и лучше дождаться следующего дня. В не менее мрачном состоянии духа отец Эмигдио завершил свои обязанности по расследованию дела и вернулся в собор. Плотно закрыл за собой дверь и, чувствуя чудовищную усталость, прилег, чтобы скоротать последнюю ночь своей жизни. Выйдя из затвора узреть несостоявшееся чудо, он заразился не только неистовством прихожан, но и кое-чем похуже. К счастью, агония его была столь же стремительной, как у Мерседес Гарса. Тем временем Воскресший Лазарь ел, отдыхал и набирался сил, поэтому для него этот день был вовсе не плох. Со временем он превратился в единственного в мире человека – поскольку о подробностях его воскрешения так никто и не узнал, – который получил в качестве прозвища собственное имя, данное при крещении. Это прозвище укоренилось так прочно, что очень скоро все – за исключением его брата – забыли, каким было настоящее имя Лазаря из Линареса. Известность сопровождала его остаток жизни – он так и не нашел женщину, которая согласилась бы разделить с ним судьбу или хотя бы одну ночь. Слава несостоявшегося святого сама по себе не препятствовала поиску партнерши – неизменно находятся женщины, охочие до подобного типа мужчин, несмотря на уговоры родителей, мол, не следует с такими связываться, добра от них не жди. Пустые слова, которые никого никогда не убеждали. Но ни одна женщина оказалась не в силах принять образ того самого Лазаря – мертвого, разложившегося, воняющего мертвечиной. Несмотря на то что Лазарь вернулся к жизни, а вскоре и окончательно выздоровел, обретя вполне нормальный внешний вид, все женщины, даже Каледония Грахеда, местная дурнушка, ни за что на свете не согласились бы сблизиться с тем, кто разлагался в общей могиле и кишел червями. Осознавая свое несчастье и дурную славу, но по-прежнему мечтая жениться, Лазарь мог бы подыскать себе невесту в окрестных деревнях, но, как известно, в таких местах новости разлетаются стремительно, а известия, подобные воскрешению Лазаря, тем более. Ни в одной деревне не было женщины, готовой ему принадлежать или хотя бы почувствовать тепло его тела в мимолетном и ни к чему не обязывающем сближении, какое случается во время танцев. 15 В продолжение многих лет после воскрешения и, полагаю, до самого дня его смерти, завидев Лазаря на улице, жители Линареса – как верующие, так и неверующие – радостно кричали ему вслед: «Эй, Воскресший Лазарь из Линареса!» – одновременно злословя или что-то благоговейно шепча в зависимости от степени религиозности того или иного горожанина. Совпадение его собственного имени с именем знаменитого новозаветного персонажа потрясло людей, большинство которых до знаменитого инцидента с чудесным возвращением даже не смотрели в его сторону, лишь вскользь замечая, что Лазарь – никчемный бездельник и пустой человек. Я помню этого Лазаря. Разумеется, я не присутствовал при его чудесном воскрешении, потому что родился гораздо позже, зато видел его много лет спустя, когда от того человека, которым он мог бы стать, оставалось уже очень мало и единственное, что он собой представлял, была легенда. Внешне ничего выдающегося в нем не было. Помню его как молчаливого старичка, медленно бредущего по улице. Очень высокого роста. Впрочем, в детстве многие кажутся очень высокими. Но какие у него были глаза – карие, черные или зеленые, – этого я сказать не могу. Какой у него был нос – курносый или с горбинкой? Понятия не имею. Я смотрел на него с восхищением, потому что в детстве очень любил всякие истории и приключения, и одна из самых чудесных и загадочных была евангельская притча о смерти и воскрешении Лазаря. По крайней мере для меня. Честно сказать, я не знал, может ли быть более захватывающим какое-либо иное приключение, нежели путешествие в иной мир и возвращение из него. Лично я не бывал дальше семейных плантаций и Монтеррея и был уверен, что такому человеку, как Лазарь, уж точно найдется о чем рассказать. Мне хотелось знать все. Пересек ли он реку? Видел ли Харона? Боролся ли с душами из чистилища? Как выглядит лицо Бога? Но мама, вздохнув, повторяла, чтобы я и думать не смел о разговоре с Лазарем, что я несносный ребенок, которому не следует быть таким безрассудным. Настанет день, опять же годы спустя, когда я попрошу маму, чтобы она его позвала, пригласила пообщаться со мной, раз уж мне не разрешают навестить его, раз уж я не имею возможности сделать это с разрешением или без. В ту пору меня уже не слишком интересовали приключения, я лишь хотел расспросить у него, что должен сделать человек, чтобы вернуться оттуда, откуда не возвращаются. Мать очень редко мне лгала, но тут внезапно заявила, что заходила к Лазарю, но тот на некоторое время куда-то уехал из Линареса. – Когда он вернется, – сказала мать, – мы обязательно его навестим, хорошо? Со временем мама подробно рассказала мне историю нашего Лазаря, и голос ее звучал насмешливо и одновременно печально. Возможно, точно так же ей в свое время пересказал ее доктор Канту. Непросто было побороть мою детскую одержимость этим персонажем, но подозреваю, что, вновь возвращаясь к истории Лазаря, она параллельно вспоминала всех тех людей, которые внезапно и навсегда исчезли из ее жизни в те последние месяцы 1918 года и позже – исчезли, как ей показалось, в мгновение ока. Мама рассказывала, как в детстве они с Мерседес прятались в дупле огромного ореха пекан и как ее сестра Луиса не могла найти их, однако она отказывалась говорить, когда последний раз видела Мерседес живой, или о том, что не смогла присутствовать на ее похоронах – а вся семья Мерседес исчезла меньше чем за три дня. Она говорила о тетушке Рефухио, о том, какая она была мудрая и практичная, – и ни слова про то, что в один прекрасный день благоразумие изменило тетушке и она пригласила своих неразлучных подруг Ремедиос, Ампаро и Консепсьон провести вынужденное заключение вместе: мол, зачем терять время даром, лучше поиграть в канасту, которая продлится столько же, сколько карантин. Старые девы преклонного возраста с удовольствием приняли приглашение побыть в обществе друг друга и продолжить свое соперничество, начатое давным-давно, когда им стало ясно, что замуж они не выйдут, а карточные игры – дело азартное. С тех пор они стяжали славу заядлых картежниц и проводили дни напролет, не высовывая носа на улицу, захваченные партиями в канасту, которые устраивали в доме то одной, то другой дамы. Испанка мало что для них значила, послужив лишним поводом заняться тем, что им по душе. Ни к чему делать глупые перерывы. К тому времени все уже знали о смертельной болезни, выкосившей семью Гарса, которая, как было известно, только что вернулась из Техаса. «Кто знает, с какими людьми и с какой гадостью столкнулись они в этом городишке, где живут лишь коровы да ковбои?» – судачили дамы между партиями в канасту. Возможно, поэтому тетушке Рефухио не пришло в голову, что ее приятельницы, светские дамы с идеальной репутацией и изысканными манерами, принесут на встречу не только чемоданы, но и невидимую и нежеланную пассажирку, прибывшую вместе с семьей Гарса из Техаса. Тем более она не представляла, что эти дамы беззаботно передавали ее друг другу с каждой картой, кочевавшей из рук в руки, будь то туз, джокер или тройка. Четырех подруг обнаружили два дня спустя: недвижные, они все так же сидели на своих местах, сжимая карты в руках. Так они и умерли все вместе, не покинув свою затянувшуюся партию. Нашедший их рассказывал каждому, кто пожелал его выслушать, что, хотя по числу баллов с большим преимуществом лидировала пара Рефухио и Ремедиос, в последней партии победителей не было – все одновременно сыграли в могилу. За три месяца, в течение которых продолжалась эпидемия, испанка нанесла жителям Линареса, а заодно и всего мира незаживающие раны, оставив после себя пустоту, которую невозможно было заполнить. Сейчас говорят, что чудовищная эпидемия не была связана ни с испанками, ни с испанцами, однако именно Испания, не участвовавшая в Первой мировой, впервые сообщила о болезни миру. Отсюда и название. Зародилась она в военных казармах Канзаса, Чикаго или Бостона, откуда весной 1918 года была завезена в охваченную войной Европу, а осенью на север Мексики. Такова последовательность событий, которую позже воссоздали ученые. Кое-кто утверждает, что погибло двадцать, а может быть, даже пятьдесят миллионов человек и что триста, а по другим источникам, пятьсот тысяч жертв зараза унесла в одной только Мексике. Однако в 1919 году в Линаресе мало кого интересовали эти сводки, невосполнимые потери не измерялись ни объяснениями, ни статистикой – они измерялись болью. Когда люди потихоньку приходили в себя, возвращаясь к нормальной жизни, к распорядку, установленному поколениями, им все время кого-то не хватало – то почтмейстера, то мясника, то точильщика ножей вместе со всей его семьей. На улицах не было видно уборщиков мусора или разносчиков молока. Исчез могильщик Висенте Лопес и двое его сыновей. Юная дочка владельца бакалейной и табачной лавки встала за прилавок, заняв место погибшего отца и троих братьев, и теперь не знала, за что хвататься. Пропали бесчисленные пеоны, владельцы ранчо и поместий. Знатные дамы больше не беспокоились о цветах или музыке на светских мероприятиях, а многие партнеры-основатели, подписавшие учредительный акт Линаресского казино-клуба, так и не увидели строительства здания, о котором они мечтали. Место приходского священника оставалось вакантным, так же как и место директрисы начальной школы для девочек. Лучший плотник не успел обучить своего сына и по совместительству подмастерье. На партах в колледжах для мальчиков и девочек так и остались лежать нераскрытые учебники и тетрадки с чистыми листами. Уроки так и не были выучены, дружбы так и не состоялась. По всей деревне мыкались осиротевшие приятели. Откуда ни возьмись появилось множество вдовцов, которым предстояло научиться жить без жен, и множество вдов, чей образ жизни и воспитание не подготовили их к тому, чтобы прокормить семью и стать опорой для домочадцев. Там и сям было вдоволь родителей без детей и детей без родителей. Полагаю, что для живых, ставших свидетелями каждой смерти и постепенно привыкших к страшной повозке, груженной трупами, которая что ни день объезжала весь город, улицу за улицей, а также к виду любимых или просто знакомых людей, сегодня еще живых, а завтра безжизненно лежащих на повозке, было легче выносить сокрушительные удары судьбы и проще смириться с неизбежным. Мои родители не стали свидетелями ничьей смерти. Они не сидели в Линаресе, ожидая, когда смерть доберется до соседей или до них самих, поражая неизлечимой заразой одного за другим. Их спас Симонопио. «Он спас нас с помощью лихорадки, которую сам же на себя навел», – говорила мама в те считаные разы, когда в семье заходила речь об эпидемии. Симонопио никогда не болел. Даже не кашлянул ни разу. Но в тот день, когда он побежал за мамой после ее встречи со светскими дамами, у него подскочила температура, да так сильно, что начались судороги и он потерял сознание. Доктор Канту не обнаружил никаких симптомов: в тот день мальчик проснулся, как всегда, бодрый и энергичный. Не выявили у него и воспаления дыхательных путей: легкие были чистые, а почки и печень не прощупывались. Ни тошноты, ни рвоты, ни поноса. Ни воспаления суставов. Доктор подумал было о полиомиелите, однако мама не замечала в его походке ничего странного. Оставалось множество других возможных диагнозов: латентная лихорадка, перитонит или менингит. «Я мог бы сделать у мальчика разрез справа в животе, – сказал доктор родителям, – но, если это перитонит, в любом случае едва ли что-то можно будет предпринять». Получается, он разрежет ребенку живот только для того, чтобы неизбежно констатировать смерть. Если же речь идет о менингите, прогноз еще менее обнадеживающий. «Ждать, наблюдать, давать больше жидкости и сделать все возможное, чтобы сбить температуру; обтирание спиртом или тряпками, смоченными колодезной водой, – вот что советовал доктор. – Можно дать аспирин “Байер”», – добавил он, помня о том, что родители приобрели это лекарство во время поездки в Соединенные Штаты, когда его еще не изъяли из продажи. – Лучшее средство против лихорадки, боли и воспаления, главное – измельчить таблетки, растворить в воде и заставить Симонопио проглотить полученный раствор. Хорошо бы избежать нового приступа судорог, – заметил доктор. – И следует помнить, что жар не бывает сам по себе – это признак другой болезни, которая может его убить». Когда доктор Канту вернулся в тот вечер домой, его ожидало срочное сообщение. Именно тогда была найдена мертвой Мерседес Гарса. Первыми о кончине Мерседес узнали родители покойной, а также братья и сестры, явившиеся к ней домой. В два часа дня, когда тело было омыто, одето и готово к поминкам и отпеванию в открытом гробу, прибыли остальные родственники, друзья и знакомые, готовые утешать и поддерживать вдовца во время всенощного бдения. На рассвете одни уехали отдыхать, завтракать и приводить себя в порядок, чтобы вернуться позже, другие же, наоборот, прибывали, чтобы проститься с покойной. Пока люди приезжали и уезжали, выражали соболезнования вдовцу, молились и сплетничали в ожидании погребения и заупокойной мессы, мои родители были дома. Они тоже провели бессонную ночь и тоже молились, но не за упокой души усопшей, а о здравии ребенка, посланного им сьеррой. Температура немного спадала, и они вздыхали с облегчением, как вдруг лихорадка начиналась вновь, сопровождаясь судорогами, которые ужасали родителей. Узнав о смерти Мерседес, они послали и ей несколько скорбных молитв, но им в голову не приходило бросить ребенка, усыновленного малыша, дитя без родителей, принадлежавшее всему их дому, которое принесло в этот дом столько радости. Они беспокоились не только о Симонопио, но и о няне Рехе, которая также не отходила от ребенка. Распорядились принести ее кресло, чтобы она чувствовала себя комфортно, но их тревожило, что вид умирающего ребенка, которого старуха любила, причиняет ей такую ужасную боль. Они как могли пытались ей объяснить, что с ним происходит, и предупредить о том, что вот-вот произойдет, однако если кто и держал себя в руках, так это няня Реха. Спокойная, но впервые за много лет деятельная, она хлопотала вокруг него, обтирала его водой и, как в ту пору, когда Симонопио был еще крошеным комочком у нее на руках, вливала ему в рот капельки молока, подслащенного медом, который взяли у пчел, сопровождавших его с рождения. В ту пору уход за больными был в первую очередь женским делом, однако отец так переволновался, что ни на шаг не отходил от больного. Дела в поместье требовали его присутствия, но, отдав необходимые распоряжения, он вскоре возвращался. Со свойственным ей участием мама придумывала ему дела, чтобы он чувствовал себя спокойнее и ощущал, что хоть как-то помогает. Если заканчивалось козье молоко или холодная вода, обращалась к нему и отправляла восполнить запасы. Когда требовалась новая доза лекарства, отец тщательно измельчал аспирин, стараясь не потерять ни одного бесценного грамма. На другой день после похорон Мерседес, узнав о том, что Линарес и Монтеррей поразила необъяснимая смертельная болезнь, разносящаяся с невиданной скоростью, они было решили, что Симонопио тоже заразился, как и многие из тех, кто присутствовал на отпевании и похоронах. – Да, но где он мог ее подцепить? – недоумевал отец. – В тот день, когда он меня ждал, а я была в обществе дам. Его могла заразить Мерседес. – Но у него уже был жар, вспомни. К тому же нас он бы тоже заразил. Отец отдал строжайший приказ, чтобы никто из пеонов, работающих на плантации, а также членов их семей ни под каким предлогом не ездил в Линарес. – Если нарушите приказ, лучше не возвращайтесь. Ансельмо Эспирикуэте он поручил установить охрану при въезде в поместье. Приказ суровый, но в сложившихся обстоятельствах необходимый: любой, кто хочет покинуть поместье, имеет право его покинуть, но вернуться ему мы не позволим, а также не пустим никого, кто к нам придет. Даже доктора Канту. В случае необходимости Эспирикуэте дали разрешение стрелять из винтовки. Лихорадка Симонопио так и осталась загадкой, хотя было очевидно, что это не та болезнь, которая поражала и убивала жителей Линареса. Отец же решил расширить арсенал средств, брошенных на лечение Симонопио, вспомнив одно лекарство, которое, по словам бабушки по материнской линии, было незаменимым против любых легочных хворей от кашля до пневмонии. Взял кусок парусины, обмазал его с двух сторон толстым слоем горчицы и прилепил на грудь Симонопио. – Что ты делаешь, Франсиско? – удивилась мать. – Это горчичник. Он вылечит Симонопио. Он помнил бабушкины горчичники. Это была до ужаса неприятная процедура, но каждый раз, когда бабушка приклеивала их во время того или иного недуга, он исцелялся. Иной раз его лечила сама мысль о том, что ему поставят горчичники. Он надеялся, что жар, который выделяет горчица при соединении с кожей, вытянет любую болезнь, засевшую в груди Симонопио. – Не снимайте их, пока не вернусь, – приказал он. Отец собирался забрать моих сестер из Монтеррея, куда нужно было ехать поездом, когда получил новость о том, что по приказу губернатора Самбрано и представителей здравоохранения на севере страны установлен карантин, в связи с чем все общественные места, включая школы, закрываются. Железнодорожное сообщение также было приостановлено. – Поеду на автомобиле, пока не перекрыли дороги. И чтобы никто не покидал поместье, – повторил он. В то время, молодой человек, не существовало таких автобанов, как нынешние, – широких, гладких, без выбоин, и из-за скверного состояния сельских дорог поездка в автомобиле занимала гораздо больше времени, нежели на поезде. Но поездов больше не было, а отговорить отца было невозможно: он твердо решил забрать Кармен и Консуэло из Монтеррея. Впоследствии он рассказывал маме, как кружил по улицам Линареса с наглухо закрытыми окошками и казалось, что вокруг город-призрак, что жизнь ушла из него навсегда. На улицах – ни единой живой души, повсюду завернутые в простыни трупы, которые выносили из домов. Некоторые принадлежали его друзьям. Он видел, как уличные собаки, наученные осторожности из-за воспитания в виде палок и пинков, постепенно теряли бдительность: обнюхивали продолговатые тюки, лежавшие на земле, прислушиваясь к запаху смерти. Еще немного – и, окончательно обнаглев, они приступят к пиршеству, приготовленному для них испанкой. И тогда отец сделал единственную остановку за все путешествие. Впоследствии он признался, что, собираясь с духом, чтобы открыть дверцу, глубоко вдохнул и задержал дыхание. На то было две причины: во-первых, он опасался, что воздух в Линаресе кишит микробами, ищущими новых жертв, во-вторых, боялся уловить запах мертвечины. Ему не хотелось прожить остаток жизни с этим воспоминанием. Наполнив легкие чистым воздухом своего автомобиля, он взял винтовку двадцать второго калибра, которая всегда лежала под сиденьем, и сделал три метких выстрела. Пять собак бросились наутек, испугавшись выстрелов или не желая разделить судьбу троих своих сородичей. Он дал им время отбежать подальше и крепко сжал челюсти: воздух в легких заканчивался. Он был доволен тем, что отогнал собак. Но знал, что они вернутся. Сладковатый запах гниющего мяса придаст им решимости. Вернувшись к автомобилю, он увидел Висенте Лопеса – единственного живого линаресца, который попался ему по пути. Тот показался из-за угла, управляя своей повозкой, наполовину заполненной трупами. Они приветственно махнули друг другу рукой. Могильщик подобрал трупы, которые папа защитил от собак, а заодно и застреленных псов. Только тогда отец продолжил свой путь. Поспешно удаляясь, папа думал об одном: чтобы собаки не попали в ту же могилу, что и люди. Ни разу еще дорога в Монтеррей, сама по себе долгая и непростая, не казалась ему такой тяжелой. Он думал только о здоровье Симонопио и моих сестер. Он понимал, что они могли заразиться в стенах монастыря, но его это не волновало. Если кому-то из членов семьи суждено умереть, если даже умрут все – они сделают это вместе. В эти сложные времена семья должна держаться друг друга. В монастыре Святого Сердца, оставалось всего несколько учениц. Он не позволил дочерям собрать вещи и попрощаться. Не успев даже переодеть форму, они уселись в машину, и отец пустился в обратный путь. Несложно представить, что Кармен ехала тихо, смирившись с решением отца, Консуэло же наверняка всю дорогу мучила его своим нытьем. Что именно ее не устраивало? Не знаю. Все. Она всегда находила повод для ворчания и немедленно сообщала о нем окружающим, а запертому в кабине автомобиля отцу некуда было деваться. Однако все происходило совсем не так: Консуэло осталась верна себе, а вот Кармен всех удивила. По обмолвкам, которые я услышал многие годы спустя из надежных источников, Консуэло прибыла домой в дурном настроении, тогда как Кармен, вопреки присущей ей невозмутимости, пребывала в гневе, наказав отца ледяным молчанием. Более того, к немалому его удивлению, именно она больше всех упрекала отца в том, что он велел обеим дочкам отправиться в Линарес, будто они маленькие несмышленые девочки. В довершение ко всем бедам, прибыв в город, отец сообщил им еще одно свое решение: они не останутся рядом с умирающим Линаресом. Избегая центральных улиц, чтобы дочек не испугал лик смерти, он объяснил, что, как только они вернутся домой, вся семья соберет самое необходимое и отправится в их асьенду Флорида в надежде, что болезнь хотя бы там их не настигнет. – Сколько времени мы там проведем? – Сколько надо. Пока все не перестанут умирать. Или болеть. Мои сестры привыкли жить от одной катастрофы до другой, но чтобы жизнь остановилась совсем? Война не прекращалась ни на день, тем не менее ежегодные обычаи не менялись, на плантациях собирали урожай – если было что собирать и он не становился добычей голодных батальонов. Да и жители по-прежнему строили планы на будущее. Несмотря на войну – а родители то и дело повторяли, что нет ничего ужаснее войны, – люди продолжали играть свадьбы, рожали детей, проводили крестины. Устраивали вечеринки и пикники. Если становилось известно, что в окрестностях мародерствуют солдаты, люди держались поближе к дому, но выезжали за покупками. Молоко доставлялось бесперебойно, а по вечерам к сестрам заходили приятельницы, чтобы вместе пополдничать. Такова была жизнь, к которой они привыкли, – жизнь, которую ничто не могло остановить. Даже смерть любимого дедушки. В свои годы они еще не ведали боли и необратимости смерти. Видели похороны дедушки Мариано Кортеса, однако взрослые поберегли их невинность и не рассказали о зверствах, которые сопровождали его гибель четыре года назад. В их юном сознании – как и в любом другом юном сознании – дедушка умер потому, что он старый, а старики умирают: природа устроена так, что старые уходят, в то время как молодые живут вечно. Сейчас им казалось, что со дня смерти дедушки Мариано прошла целая вечность, а теперь им предстоит провести еще одну вечность вдали от подружек из Монтеррея и Линареса – а все из-за отца и его бессмысленного каприза. Сестры возмущенно шептали друг другу, что отцу вечно мерещатся напасти и бедствия там, где их нет. Не он ли предсказывал, что симпатичных молоденьких женщин похищают шайки разбойников, почему и отправил их в Монтеррей к монахиням? Или что в один прекрасный день законным путем или силой у них отнимут земли. Шло время, но ничего похожего до сих пор не случилось. А что, если эта испанка – тоже лишь его чудовищное преувеличение? Отец был непоколебим: никаких подружек. Никаких прогулок до площади. Никаких вечеринок. Он понимал, что больше всего сестры боятся умереть от скуки, вынужденные прозябать в уединении далекого поместья, где раньше гостили только проездом, да и то не более одного-двух дней. Зато, несмотря на смертельную скуку, они останутся целы и невредимы и с Божьей помощью переживут эпидемию. Стараясь быть терпеливым и доброжелательным и хоть как-то утешить дочерей, он пообещал, высаживаясь из автомобиля, что во Флориде они смогут читать сколько вздумается. – Даже роман, который так вам понравился, – кротко добавил он. – Про перевал. Его дружелюбное замечание не вызвало восторга ни у одной, ни у другой: поскольку он не дал им толком времени упаковать вещи, им пришлось оставить в монастыре не только «Грозовой перевал», но и другой взволновавший их роман – «Эмма». И нет, не стоит предлагать им его собственные книги. Кому охота читать его «Историю двух городов»? Мама рассказывала: как только Симонопио услышал, что папа вошел в дом, угрюмо убеждая дочерей, что у Диккенса есть и про любовь, а не только про убийства, он сорвался с постели без единого признака температуры или слабости. Но факты таковы: только что он был охвачен жаром, а через минуту вскочил как ни в чем не бывало, слово не лежал последние несколько дней в беспамятстве.