– Она неважно себя чувствует, сеньор, – сообщила кухарка. – Я уже звала ее несколько раз, но она не выходит. Дверь в спальню была заперта на ключ. Мерседес не отзывалась. В конце концов Серхио Гарса влез в окошко, выходящее во двор. Его супруга лежала на боку. На столике стоял нетронутый чай с корицей. Чемоданы, с которыми они ездили в Игл-Пасс, штат Техас, были разобраны лишь наполовину, что само по себе было странно, потому что Мерседес была женщиной щепетильной и аккуратной. К тому же Серхио знал, что жене очень нравились купленные ткани и она собиралась в тот же день заехать к модистке, чтобы заказать новые платья с широкой талией для беременных. Все вышеперечисленное и так представляло собой достаточно красноречивую картину, но ужасные подозрения Серхио Гарсы подтвердились лишь в то мгновение, когда он подошел к своей жене и коснулся ее холодного лба. Явившийся через полчаса доктор Канту подтвердил то, что Гарса понял и без его слов. – Отчего она умерла, доктор? – Видимо, остановка сердца, – с уверенностью констатировал врач, хотя на самом деле собирался ответить, что толком и сам не знает. Он не любил врать. Он понимал, что Мерседес Гарса не была отравлена, укушена каким-либо насекомым или зарезана злодеем. Но как, каким образом женщина, которая еще утром была жива и здорова, днем умерла? Единственное, что приходило в голову, – это смерть от остановки сердца; так или иначе люди не умирают прежде, чем их сердце не остановится, и совесть доктора была спокойна, он сказал чистую правду. – Что же теперь делать? – растерянно спросил вдовец. Что ж, перво-наперво следовало отпеть и похоронить так и не состоявшуюся мать. Последовало всеобщее потрясение – все-таки не каждый день молодая беременная женщина умирала при таинственных обстоятельствах. Во время похорон все проливали слезы и как могли утешали безутешного вдовца. Поскольку никто не мог объяснить эту внезапную смерть, все лишь обнимали Серхио и повторяли то, что принято в подобных случаях: она была ангелом, святой, Бог возжелал видеть ее на небе, потому что он всегда забирает лучших, а она была лучше всех. Никто, включая самого вдовца, не мог толком объяснить, чем именно Мерседес Гарса была лучше других, но Богу угодно, чтобы об умерших говорили лишь самое хорошее. Все знали, что усопшая была букой, с детства отличалась спесивым нравом и скверно обращалась с домашней прислугой. Иначе говоря, все понимали, что святой или тем, что подразумевается под этим словом, усопшая не была, еще сложнее было назвать ее ангелом, однако в тот день покойнице прощались все прегрешения, ведь она умерла, а они были живы. Так было положено, и все. Завтра будет новый день. А пока – какие чудесные поминки, какие трогательные похороны, как прекрасна усопшая, как славно ее обрядили, причитали дамы высшего света. В тот год это были самые многолюдные похороны. Любой, кто хоть мельком знал покойницу и ее супруга, счел своим долгом посетить их дом. Присутствовал на похоронах и точильщик ножей, хотя покойница ему задолжала. Таинственные обстоятельства кончины Мерседес Гарсы пробудили во всех болезненное любопытство: отчего она умерла? Никто не умирает от простуды, или это исключение? Кто последним видел ее живой? Кто помог, когда она жаловалась на плохое самочувствие? Кто был ее лучшей подругой? Кто виноват, что в тот день ее не проводили до дома, не предложили ей самый лучший целебный чай? Достаточно ли скорбит вдовец? Кто позаботится о бедных крошках? Как скоро вступит Серхио в новый брак? Все это обсуждалось среди прочих сплетен, тайком, шепотом, но непременно между двух молитв, иначе было бы дурным вкусом и недостатком манер. По окончании похорон рыдания безутешного вдовца и бедных сироток Мерседес Гарсы так потрясли публику, что все глаза и все платки стали насквозь мокрыми. В тот день было заключено рекордное число объятий и пролито величайшее количество слез. От бесчисленных рукопожатий правая рука Серхио Гарсы болезненно ныла. И не только рука: по неизвестной причине болели ноги и все тело. Быть может, сердечная недостаточность сделалась внезапно всеобщим недугом? В тот октябрь 1918 года Мерседес стала первой, кого унесла смерть, но, к сожалению, далеко не последней. На другой день доктора Канту вновь срочно вызвали в дом Гарса: на сей раз плохо себя почувствовал Серхио Гарса. Доктор осмотрел больного. Гарса, едва в сознании, пылал от жара, бредил и с усилием хватал ртом воздух. В его легких скопилась вода, губы и ноги стали фиолетового цвета. Острая пневмония, объявил врач. На этот раз он был спокоен: сомнений не оставалось. Но Гарса был молод, здоров, крепок, и доктор не мог объяснить столь стремительного развития болезни, которая обычно начинается с легких симптомов и усиливается лишь с течением времени. Он все еще хлопотал возле Гарсы, сознавая, что бедняге мало чем можно помочь, как за ним снова пришли: требовалось осмотреть еще одного больного. В тот день и на следующий, равно как во все остальные дни бесконечных трех месяцев, доктор Канту не ведал покоя. Ни покоя, ни утешения. Ему самому отчаянно требовалась помощь, чтобы успеть помочь всем. Лишь через пару дней он осознал, что скорость, с которой распространяется неведомая зараза, напоминающая грипп, весьма далека от обычной. Течение странной болезни приводило его в тупик. Лишь через пару дней он начал слать телеграммы, чтобы оповестить губернатора Нисефоро Самбрано о неслыханно выросшей смертности в окрестностях Линареса. Монтеррей постигла та же напасть, и губернатор ответил не сразу, дожидаясь инструкций из столицы государства, чтобы узнать, как справиться с напастью, которая обрушилась не только на Нуэво-Леон, но и на другие штаты, расположенные на границе с США. Чума получила имя не сразу, ни у кого не хватало энергии и креативности, чтобы самостоятельно придумать название, а потому новую болезнь окрестили так же, как и в остальном мире, терзаемом страшной болезнью: испанка. В некотором смысле Мерседес Гарсе, умершей первой, повезло: ее провожали сотни скорбящих, а похороны были торжественны и элегантны. Эта изысканная церемония на долгие годы осталась бы в памяти людей, если бы не прочие беды, которые повлекла за собой ее смерть. К тому времени как скончался вдовец, а именно через три дня после Мерседес, ни у кого недоставало вдохновения, решимости, энергии и здоровья присутствовать на его погребении, тем более устраивать продолжительное отпевание. Как минимум треть присутствовавших на похоронах сеньоры Гарсы были прикованы к постели. Когда Серхио Гарсу терзала агония, прибыл отец Педро, чтобы помазать его и причастить. Затем у подножия гроба он произнес несколько прощальных слов, лишь самых необходимых, после чего несчастного вдовца положили в ту же могилу, что и его покойную супругу. Единственным свидетелем погребения был могильщик Висенте Лопес. Священник, спешивший на двенадцатичасовую мессу, отправился восвояси, не преминув взглянуть, как засыпают могилу. Висенте Лопес покинул кладбище, так и не сделав этого – зачем, если не сегодня-завтра хоронить детей семейства? Предав земле тело хозяина, слуги решили, что с верностью этой семье пора кончать. Они разбежались, спасая свою шкуру. Кое-кто полагал, что семью Гарса сглазили ведьмы из Петаки, и, опасаясь, что сила проклятия коснется и их, не пожелали находиться под этой кровлей ни минуты более. Единственной прислугой, оставшейся до конца, да и то в основном потому, что бежать было некуда, а преданность семье пересиливала суеверия, была няня оставшихся сирот. Их бабушка с дедушкой и другие родственники не имели ни сил, ни решимости перешагнуть порог зараженного дома. В те дни могильщик Висенте Лопес был даже более ангажирован, чем сам доктор Канту. Сперва доктор пообещал, что лично займется каждым случаем возникновения болезни, как того требует Бог и верность обычаям, но реальное положение дел превзошло все его ожидания. Реальность превзошла ожидания всех. Был ли тому виной сглаз, о котором твердили суеверные пеоны, или вспышка болезни, масштабы которой застали врасплох даже доктора, но народу ежедневно умирало так много, что пришлось задуматься о системе эвакуации трупов. Каждый день рано утром в сопровождении одного из своих сыновей Висенте Лопес объезжал с повозкой весь Линарес, улицу за улицей, собирая запеленатые в простыню тела умерших. Их выкладывали возле домов: не имело смысла таскаться на кладбище всякий раз, когда кто-то испускал дух. Сначала знатные семьи требовали полноценного обслуживания, к которому привыкли, однако вскоре и они утратили интерес и верность традициям и ограничивались кратким сообщением о кончине: усопший такой-то, набожный католик, Господь да упокоит его душу. И в конце: большая просьба похоронить усопшего в часовне или склепе, принадлежащих такой-то семье. Через несколько дней после начала эпидемии никто уже не выходил на улицу проститься с телом, благословить его в последний путь или поплакать над ним. В доме и без того хватало забот. Вот почему каждое утро Висенте Лопес собирал трупы, чтобы оставшееся время раскапывать фамильные склепы богачей, а бедняков сваливал в общую могилу, которая с каждым ударом лопаты становилась все больше. Тех, кто умирал ночью или утром, доставляли на кладбище свеженькими. Тому, кто умирал днем, приходилось дожидаться следующего утра, а значит, на глазах у всей семьи претерпевать естественные, но неприятные изменения, которые приносит с собой смерть, не делающая различий между богатыми и бедными, потому что, умирая, все мы становимся равны, рассуждал Висенте Лопес в моменты философских прозрений. Сиротам Гарса повезло: они умерли ночью. Один по естественным причинам – из-за болезни. Другого задушила подушка, прижатая к лицу со всей любовью и заботой. Признание в совершенном преступлении няне суждено было унести с собой в могилу, но в последнем порыве, оставшемся в ее измученной душе, она молила, чтобы Бог не судил ее слишком строго и понял, что она всего лишь не вынесла непомерных страданий в таком крошечном и нежно любимом теле. Могильщик нашел ее на улице. Она лежала ничком, кое-как завернутая в белый саван, справа и слева от нее лежали двое детей, которым она была предана до последнего вздоха. Он принялся закидывать их в повозку одного за другим. Когда настал черед няни, Лопес, ожидавший почувствовать под руками привычный холод бездыханного тела, с удивлением обнаружил, что тело пылает жаром. – Я не могу тебя забрать! – воскликнул он. Она приоткрыла погасшие глаза. – Заберите, – прошептала она. – Но, сеньора, вы ведь живы… Зачем вы тут улеглись? – Чтобы умереть. Если не выползу, умру в доме, и кто меня потом вытащит на улицу? Никого не осталось… Нянька была первой, кого Лопес обнаружил живым в ожидании погребения, но не последней. Матери, которые долгие часы напролет в ужасе наблюдали агонию своих умирающих детей – знали, что повозка вот-вот прибудет, а ребенок все еще жив, выносили их на улицу и заворачивали в саван, хотя в теле еще теплилась ниточка жизни. Для умирающих детей ничего нельзя было сделать, разве что постараться, чтобы они прибыли на кладбище свежими. Не многие догадывались послать им вослед благословение или прицепить к савану табличку с именем. Висенте Лопес ни о чем не спрашивал и ничем не интересовался. Подобное решение он считал практичным и забирал всех, и живых и мертвых, потому что по опыту знал, что живые, добравшись до места назначения, окажутся мертвыми. Некоторые еще какое-то время цеплялись за жизнь. Этих он клал рядом с могилой, чтобы время и болезнь сделали свое дело. Он мог бы приблизить их к вечному покою, но вмешиваться в течение угасающей жизни было бы неправильно, совсем неправильно: он позволял им умереть самостоятельно, по воле Божьей. Несколько раз в день он проверял, живы ли они и не пора ли их скинуть в общую яму. «Эй, как дела?» – кричал он издалека, орудуя лопатой, чтобы расширить могилу, или вываливая на дно дневной урожай мертвецов. Не было случая, чтобы кто-то ему ответил. Все постепенно сдавались. За единственным исключением: один мужской голос неизменно отвечал, что пока жив. Этот умирающий то и дело жадно вслушивался, ловя мгновение, когда его вновь окликнут или за ним прилетит наконец ангел-хранитель. Долгие часы проходили в ожидании, когда душа покинет тело. Уставший терпеливо ждать, как день проходит за днем, утомленный бесконечной надеждой, что Божественное провидение наконец смилостивится и посетит его, измученный видом могильщика, кидавшего в яму одно тело за другим, он стал скучать. Постепенно он все острее чувствовал, как в задницу ему вонзается камень. Затем проголодался и с тоской вспомнил вкуснейшее жаркое из фасоли и жареного мяса, чуть позже возненавидел насекомых, которые, садясь на него, разгуливали по телу и жалили. Он развлекал себя, наблюдая за однообразными движениями могильщика, попытался вести счет мертвецам, которых тот швырял в яму, хотя всякий раз забывал предыдущую цифру. Ворочался в саване, в который его завернула мать, последний раз поцеловав в лоб и прошептав: «Видит Бог, сыночек, скоро мы снова будем вместе». Если собственная мать объявила его мертвецом, он также должен смириться с этим статусом, иного выхода не оставалось. Он помнил жар и дурноту первых дней. А в моменты здравомыслия, каждый раз все более продолжительные, когда жар ослаблял свою хватку, вспоминал о вещах, на которые ему не хватило времени. Жалел, что так и не вернул приятелю одолженные сапоги и не послал признание в любви соседке по имени Лус, получив от нее украдкой поцелуй. Когда он оказался на улице, завернутый в простыню и усыпанный материнскими поцелуями, а рядом стояла повозка с горой трупов, готовая принять его тело, он понял, что прошлое осталось позади. Он прибыл на кладбище, источенный смертельной болезнью, не в силах вспомнить, по какому пути следовала повозка. Через три дня, когда жар начал спадать, он, лежа на краю ямы, весь превратился в бдительность. Бдительность и усталость. Собрав силы, он потихоньку отодвигался от края ямы, опасаясь, что во сне подкатится ближе и случайно упадет вниз или будет принят за мертвеца. Упадет, сломает себе шею и умрет по-настоящему. Каждый раз, когда могильщик интересовался, не умер ли он, он отвечал отрицательно, сначала чуть слышно, затем все громче и отчетливее. Нет, он пока жив. На третий день он крикнул что было сил, что он жив, с ним все в порядке и не найдется ли для него глотка воды. Он был свидетелем смерти всех своих соседей. Каждый умирал на свой манер: одни молча, другие разыгрывали вокруг своей смерти целый спектакль, кашляли, задыхались, выкрикивали жалобы и проклятия, но никто из них – в этом он был уверен – ни секунды не голодал и не скучал. Он знал, что, даже если бы у них было время и силы подумать о каком-либо желании, это было бы нечто самое простое – чтобы мучения закончились как можно скорее. Так он пришел к выводу, что ни в быстрой, ни в медленной смерти у людей не оставалось сил на скуку, которая его одолевала, а посему пришел к выводу, что нет смысла тратить драгоценное время на попытки поскорее умереть. У мамы была пословица: не чеши – само отвалится. Теперь он придумывал, как бы ее разнообразить: не скучай – само пройдет. Не ворочайся – само заживет. По правде сказать, собственную задницу он чувствовал. Да еще как! Чесалось все, что только могло чесаться. Пока мертвецов поедали жуки-могильщики, его живьем пожирали другие насекомые – те, кто ищет теплую плоть и свежую кровь. Живое мясо, а не мертвечину. Он поднялся на ноги, снял и аккуратно сложил саван. Ноги дрожали, но он сделал несколько шагов – впервые за много дней. Шел медленно, преодолевая слабость и боясь напугать могильщика, но Лопес бровью не повел, увидев его в вертикальном положении. – Меня уже ничем не проймешь, дружище, – только и пробормотал тот. Могильщик помог ему взгромоздиться на повозку – на сей раз предстояло проделать обратный путь в город и вернуться домой, не заходя в трактир, о котором он тоже мечтал накануне, потому что больше всего ему хотелось одного – обрадовать мать новостью о своем внезапном исцелении, чтобы та все узнала от него лично, а не от кого-то еще. – Вы же представляете ее изумление, дон Висенте? – Представляю. На самом деле представлять себе чье-либо удивление у него времени не было. Открыв дверь и увидев на пороге сына, мать, которая в своем бесконечном отчаянии представляла, как черви пожирают тело, лежащее на простыне, в которую она завернула его перед смертью, пронзительно вскрикнула и упала замертво на глазах остальных членов семьи и соседей, выглядывающих из окон. Неизменно практичный Висенте Лопес подумал лишь об обратном пути, вскорости предстоявшем его скромным похоронным дрогам. – Поможешь положить ее на повозку? – сказал он своему единственному пассажиру, который умудрился проделать путь туда и обратно. Ставший не менее практичным, как всякий человек, вернувшийся на землю из небесных врат, тот ответил, что да, конечно, и лишь подумал: бедная мама, вот и настал твой черед. А поскольку зеленая простыня, лишь недавно служившая ему саваном, по-прежнему была у него в руках, он завернул в нее тело матери, посетовав на грязь, которая налипла на ткань за последние три дня, – впрочем, мама была в это время уже достаточно далеко, чтобы не обращать внимания на подобные мелочи. Соседи, которые много дней подряд не осмеливались высунуть нос из дома, потихоньку выходили наружу и с изумлением взирали на чудо, а затем передавали новость друг другу. В те дни двери собора были закрыты. По приказу федерального правительства закрылись все общественные места: театры, кино, бары и, разумеется, церкви. Отец Педро нарушил приказ, возражая, что никто не имеет права закрывать Божий дом, а главное, отказывать в причастии верующим, даже если тех приходит на мессу все меньше и меньше. Заболев, но не сдаваясь, он умер внезапно тремя днями ранее прямо во время первой утренней мессы, читая «Символ веры». Его немногочисленная паства разбежалась без оглядки. Телу суждено было пролежать в храме день и ночь, прежде чем могильщик забрал его, сопровождаемый молодым помощником священника, отцом Эмигдио. Знакомый звук приближающейся повозки, груженной мертвецами, заставил его проснуться. С тех пор отец Эмигдио держал двери закрытыми. Он не осмеливался даже открыть глазок, когда кто-то стучался, прося впустить его внутрь, чтобы помолиться. Отец Эмигдио был единственным, кто молился в храме в те дни. Именно этим он и занимался, когда раздался настойчивый стук в дверь. Удивленный и встревоженный упрямыми, нестихающими ударами, он решил сделать исключение и открыл глазок. – Чудо, святой отец! Чудо! – Что за чудо? – Воодушевленный надеждой, что ему вот-вот сообщат об окончании эпидемии, пастырь распахнул двери. – Он воскрес! Лазарь воскрес! 13 Новость о воскрешении Лазаря Хесуса Гарсии – а именно так назвали при крещении этого счастливца, вернувшегося домой, – за считаные минуты облетела весь Линарес. Некоторые отнеслись к этой новости спокойно, приняв ее скорее за анекдот. Другие, цепляясь за последнюю надежду, которую сулила благая весть в окружавшем их беспросветном аду, готовы были заклевать любого, кто осмелился бы усомниться в чуде. А кто-то по сей день рассказывает легенду, мол, личное свидетельство двоюродного деда или прадеда, что в разгар эпидемии некто по имени Лазарь действительно воскрес по воле Божьей. Известие мигом разлетелось по городу, слава о Лазаре росла так стремительно, что вскоре достигла апогея. Молоденький отец Эмигдио, решившийся по такому случаю выйти из заточения в соборе, пришел к выводу, что возвращение к жизни прихожанина из Линареса не что иное, как свидетельство Божьего прощения, которого наконец-то удостоилась бедная община. Бог наказал праведников, заставив расплачиваться за грешников, ведь даже название болезни – испанка – указывало на то, что эпидемия разразилась по вине испанцев-социалистов, этих отступников, которые все больше и больше удалялись от церкви. Не теряя времени, он отправился к последнему оставшемуся в живых почтмейстеру: – Альваро! Срочно открывай почту. Надо отправить телеграмму. Несмотря на ворчание почтмейстера, усомнившегося, что на почте в Монтеррее найдется хоть кто-то, способный ее получить, святой отец настоял на своем, посулив ему спасение души. И отправил архиепископу первую в своей жизни телеграмму: «СРОЧНО точка БОЖЬЕ ЧУДО В ЛИНАРЕСЕ точка ЛАЗАРЬ ВОСКРЕС точка СВИДЕТЕЛЬСТВУЮ ЛИЧНО точка СРОЧНЫЙ ОТВЕТ точка». Отец Эмигдио не знал, дойдет ли телеграмма до получателя, тем не менее в тот же день по стечению обстоятельств – счастливому или не очень, это выяснится позже – губернатор Самбрано в Монтеррее также обратился за помощью к телеграфисту, едва переводящему дух из-за обрушившегося на него недуга. Отправляя официальную телеграмму с отчетом о количестве смертей на текущую дату, он внезапно получил новость – наконец-то добрую новость! – и немедленно переслал ее церковному адресату. Получив послание, архиепископ Монтеррея Франсиско Планкарте-и-Наваррете принял решение, не теряя времени, созвать прихожан на благодарственную мессу, которую решено было устроить на другой день. Темой проповеди было воскрешение Лазаря. В 1920 году, через два года после смерти преподобного, среди его вещей была обнаружена вдохновенная рукопись той так и несостоявшейся проповеди, а заодно и письмо, написанное его рукой, – незаконченное письмо, в котором он официально запрашивал Рим выслать эмиссара, чтобы засвидетельствовать чудо. А в Линаресе в тот невероятный день люди выходили на улицы, надеясь своими глазами узреть чудо и коснуться воскресшего мертвеца. Многие соседи видели Лазаря мертвым и закутанным в саван. Из безопасных убежищ своих окон они стали свидетелями последнего благословения, произнесенного его покойной ныне матерью. По традиции, накрепко въевшейся в человеческое нутро, они знали, как знал это и сам Лазарь, что нет ничего более убедительного, чем посмертное материнское благословение. Затем видели, как Висенте Лопес укладывал тело поверх остальных тел, которые к тому времени успел собрать по дороге в свою повозку, снаряжая в последнее невозвратное путешествие. Сеньора Гарсия, как положено, облачилась в траур по сыну: зажгла большую свечу, которую обычно зажигала на Пасху, и заперла ставни. Соседи знали, что Лазарь умер, и подтвердили это. Но затем усопший вернулся из могилы – дышал, ходил и говорил. Если даже столь очевидные доказательства не были убедительными, тот факт, что от Лазаря несло мертвечиной, как от трехдневного трупа, убеждал даже последнего скептика. Лазарь был счастлив, что его выздоровление вызывало столь бурное ликование соседей, а заодно и незнакомцев, являвшихся издалека. Ни разу в жизни он не был объектом столь пристального внимания. Однако он не понимал главного: называя его «Лазарь» и с восторгом к нему прикасаясь, люди думали не о нем, а о знаменитом друге Мессии. Когда же они восклицали «Ты вернулся!» и он отвечал, что да, вернулся, имелось в виду возвращение с того света, а не с кладбища. Но вот паломники расступились, и вперед вышел сосед, отец девушки, которой Лазарь написал так и не отправленное любовное письмо, обнял его, воспользовавшись всеобщей заминкой, и расплакался. Зная, что тот прежде не питал к нему теплых чувств, Лазарь никогда бы не осмелился сообщить ему о любви к его дочери, но тут решил воспользоваться внезапной близостью. – Дон Луис, прежде чем отправиться на кладбище, я написал вашей дочери Лус любовное письмо. Услышав эти слова, сосед расплакался еще горше. Не понимая причины слез, Лазарь обернулся к своему брату Мигелю, требуя объяснений. Мигель Гарсия сделал знак, проведя по шее взад-вперед указательным пальцем. Значит, Лус умерла. Человек, который мог бы стать его тестем в том случае, если бы Лазарь набрался смелости и отправил письмо, а Лус бы это письмо получила и ответила согласием, если бы он не заболел, если бы не поцеловал Лус и не заразил бы ее и если бы она не умерла, – пристально смотрел ему в глаза. – Ты ее видел? – Э-э-э… Гм… – Конечно, он наверняка видел обезображенное смертью тело девушки в общей могиле. – Вроде бы видел.