И вдруг по цепочке прошелестело: — Пора! Пора! Магеллан, пригнувшись, побежал к изгороди, за которой виднелась первая сакля. Остальные медлили. Малке, подхватив ружье, засеменила за командиром первой. Двигались вроде журавлиного клина: в центре Магеллан, справа от него, чуть отстав, Малке, слева Лёва, прочие — по обе стороны. Магеллан установил винтовку на плетень, осторожно вынул из тряпицы оптический прицел, вставил в паз. Над плоскими крышами торчала башня грубой каменной кладки. Три яруса, в каждом по узкой бойнице. Наверху открытая площадка, и меж зубцами видно голову и плечи дозорного. Неужто можно попасть с такой дали, усомнилась Малке. Тут ведь шагов сто, не меньше. Магеллан приложился щекой к прикладу, зажмурил глаз. Она зажала дробовик между коленей, уши прикрыла ладонями. Сейчас как жахнет! И тогда нужно будет скорей нестись к башне, пока не проснулись черкесы. Но Магеллан не выстрелил. Толкнул Малке в плечо и, когда она отняла от ушей ладони, возбужденно прошептал: — Спит! Ей-богу, дрыхнет, как сурок. В прицел видно! — И зло прибавил. — Не держат нас за мужчин. В голову не приходит, что мы способны мстить! А ну вперед! Попробуем обойтись без крови! Передай по цепочке: разуться. Все сняли обувь и побежали за Магелланом, смешно задирая колени, как это бывает, если крадешься на цыпочках. Двигались уже не клином, а гурьбой. Малке закусила губу, чтобы не ойкать, когда в подошвы впивались острые камешки. В одной руке держала сапоги, в другой ружье. Шорты спереди вымокли от росы. Во дворах было тихо, только где-то заголосил петух. Вот и площадь — собственно, одно название, что площадь: просто широкий пустой треугольник между башней, маленькой глинобитной мечетью и двухэтажным каменным домом (должно быть, принадлежащим самому беку). У крыльца стояла распряженная арабская повозка, хантур. Вдруг Малке замерла на месте. Возле колеса повозки сидел прикованный за шею человек. Он не спал, смотрел на евреев выпученными от ужаса глазами. Еще бы! Зрелище было не для малодушных. В тусклом свете занимающегося дня неслышно ступающие коммунары, должно быть, выглядели сборищем огородных пугал. Впереди — Магеллан в мексиканском сомбреро, на груди крест-накрест патронные ленты. У Менделя на голове колониальный пробковый шлем, у Брюна — фетровый котелок, прочие кто в арабских платках, кто в фесках. Малке — в мамином прощальном подарке, соломенной шляпке с фарфоровыми вишнями. Магеллан погрозил рабу винчестером, и тот вжал голову в плечи, прикрыл ладонью рот — мол, молчу-молчу. Только подобраться к башне бесшумно всё равно не получилось. Хромой Додик Певзнер споткнулся о камень, выронил берданку, и сонную тишину разодрал выстрел. Громко выругавшись по-матерному, Магеллан огромными прыжками понесся к башне и исчез внутри. Остальные, вскинув ружья, бросились за ним. Задержались только Малке с Лёвой — пожалели беднягу, которого, как пса, держат на цепи. Где-то закричала женщина. Потом, в другом конце аула, еще одна. — Твою мать! Твою мать! — повторил вдруг за Магелланом раб — черноглазый, с живой, смышленой физиономией. — Вы русские! Я тоже русский! Спаси-сохрани! И быстро-быстро закрестился по-православному. — Что-то непохож, — заметил Лёва, пытаясь прикладом разбить цепь. — Я русской веры! Араб, но русский! — А мы евреи, — сказала ему Малке. Лёва махнул рукой — чего уж теперь осторожничать. Приставил к цепи дуло, выстрелил. Цепь разлетелась надвое. — Скорей! — крикнула Малке, хватая русского араба за руку. Услышав про евреев, тот как-то обмяк, попытался уползти под повозку, но Лёва подхватил его с другой стороны, и все втроем добежали до башни. Внутри ждали двое коммунаров — сразу же заложили дверь толстым брусом. Потом все вместе кинулись вверх по лестнице. Бойцы отряда толпились в третьем ярусе и на верхней площадке. Молодец Магеллан! Успел-таки добраться до часового, прежде чем тот понял, что происходит. Дозорный, совсем мальчишка, сидел в углу на корточках, зажав разбитую прикладом голову, но, слава Богу, был жив. Малке показала ему жестом, чтобы убрал руки — нужно перевязать, но черкешенок оскалился на нее по-волчьи. — Двое с винчестерами к бойницам второго этажа, двое — на третий, — скомандовал Магеллан. — Остальным встать между зубцами и выставить стволы наружу. Пусть черкесы видят, что нас много и все вооружены. Никому без приказа не стрелять. Малке высунулась в проем. Аул и его окрестности просматривались просто замечательно. На улицах было пусто. Во дворах тут и там метались женские фигуры, но ни одного мужчины Малке не углядела. — Где же джигиты? — озадаченно спросил Магеллан. — Ничего не понимаю… Тогда освобожденный араб сказал: — Мужчины все ночью скакали. На лошадь сели и скакали. Не вернулись еще. — Ну конечно! — хлопнул себя по лбу Магеллан. — Как я не догадался! Они от нас отправились в Эль-Леджун, сбывать добычу. А что мы нападем, и думать не думали! Вот что такое настоящее еврейское счастье, поняли, маменькины сыночки? — И повернулся к отцепленному. — Ты кто такой? Откуда знаешь русский? — Я араб, но моя невеста еврей, — поклонился тот. — Жениться на ней буду. Может, сам тоже еврей стану. Хорошая вера, мне нравится. — Почему на цепи сидел? — Русскую госпожу вез, из Ерусалим. Богатая госпожа, только немножко сумасшедшая. Черкес напал, сюда забирал. Выкуп хочет. Будет русский консул писать, чтоб десять тысяча франк давал. А за меня хотел тысяча франк, но я сказал, я человек совсем бедный. Тогда на цепь досадил… Хантур отбирал, два арабский конь отбирал. Когда вернется бек, прикажи ему, чтобы всё отдал: и хантур, и конь, и госпожу пускай тоже отдаст. Магеллан смотрел не на араба, а вниз, на долину. Прищурился, процедил вполголоса: — Вон он, твой бек. Сам ему всё и скажешь. Малке тоже посмотрела вниз и увидела длинную вереницу всадников, рысью поднимающихся по дороге. У самого уха грохнуло — это Магеллан выстрелил в воздух: раз, еще раз. Женщины в ауле заголосили громче. Отчего происходят войны Выстрелы и крики не разбудили Пелагию, потому что она не спала. Всю ночь ходила взад-вперед по тесной комнатке с голыми стенами. На подушки, что лежали на полу, так и не прилегла. То молилась, то ругала себя всеми доступными для монахини словами, но облегчения не давало ни первое, ни второе. Как глупо! Всё погубить из-за собственного легкомыслия! Нужно было нанять в русской миссии охранников. Там специально для сопровождения богомольцев, отправляющихся на Тивериадское озеро, в Вифлеем и прочие неспокойные места, имеются православные черногорцы — замечательно устрашающие, с пышными усами, в расшитых серебром куртках, с кривыми саблями и пистолетами за поясом. У черногорцев такая репутация, что ни один разбойник и близко не подойдет. Прав Митрофаний, тысячу раз прав: в его духовной дочери проворства много, а основательности нуль. Сначала делает, потом думает. А всё из-за того, что боялась потерять лишний день, даже лишний час. Подгоняло иррациональное, необъяснимое ощущение, что время уходит и что его уже почти совсем не осталось. Так и видела перед собой последние крупицы, высыпающиеся из стеклянного конуса будущего в стеклянную же воронку прошлого. Понадеялась на русский авось. Авось в первые два дня поманил, а на третий бросил. Сначала долго ехали горами. На крутых подъемах приходилось вылезать и идти за хантуром пешком — слабосильные лошади не вытягивали. К третьему дню достигли Изреэльской долины, просторной и зеленой, верст в десять шириной. Гора Хар-Мегиддо, поблизости от которой следовало искать коммуну, находилась к западу. Хар-Мегиддо, Армагеддон. Здесь, на этом заболоченном поле, произойдет самая последняя на Земле битва, когда войско Дьявола сразится с ангелами, подумала Полина Андреевна, но без приличествующего трепета. И когда увидела вдали геометрически правильный контур горы Фавор, место Преображения Господня, тоже не умилилась, а лишь пробормотала молитву, но как-то механически, без души. Мысли ее были слишком далеки от божественности. До обиталища новоявленных «саддукеев» оставалось всего несколько верст, а как себя вести с их железноглазым предводителем Магелланом, монахиня еще не придумала. Глупый, глупый Мануйла! Что же его несет, как мотылька на свечку! Магеллан еще на пароходе грозился горе-пророка «взять за ноги, да башкой об якорную тумбу». Может, и взял, а Стеклянный Глаз был вовсе ни при чем?